Полукровка

4



Она прикоснулась к нему.

Воспоминание об этом обожгло разум Орека так же сильно, как кожу там, где задержались ее пальцы. Это было быстро, почти мимолетно, и так легко. Она, вероятно, не придала этому касанию большое значение, но это был первый раз, когда к нему нежно прикоснулись…

Орек тряхнул головой и отогнал мысли прочь, чувствуя себя глупо из-за того, что позволил разуму вгрызаться в воспоминания, как животному в кость, отчаянно желающему получить каждую каплю костного мозга. Насколько же жалким нужно быть, чтобы мимолетное прикосновение смогло так его взволновать?

Вместо этого он сосредоточился на своих шагах, приглушенных опавшими листьями, все еще влажными после прошедших накануне дождей. Здесь подлесок был реже, и он предупредил женщину — Сорчу — ни к чему не прикасаться, если она может этого избежать.

Это был только вопрос времени, когда на их поиски будет отправлен следопыт, и Орек готов был поспорить на те несколько монет, которые у него были, что именно Сайлас отправится за ними. Лучший следопыт клана не нуждался в том, чтобы они облегчали ему задачу, оставляя очевидные подсказки.

Последние часы ночи они провели у реки, отдышавшись и съев еще немного сушеной моркови. Ореку пришлось подавить желание предложить ей больше, напоминая себе, что еду нужно ограничить. Что-то в ее благодарной улыбке и в том, как она ела то, что он давал, доставляло ему… удовлетворение.

Она благодарила его.

Когда рассвело, он повел ее в лес, направляясь к одной из известных ему человеческих деревень. Она была в нескольких днях пути отсюда, на окраине территории, на которой он охотился, но там был клан людей. Кто-то из них должен был знать, как ей помочь.

Он оглянулся через плечо на Сорчу, не в первый раз задаваясь вопросом, как такая женщина оказалась проданной его сородичам-оркам.

Мать Орека была женщиной из бедной семьи, уже повидавшей много ужасов мира, прежде чем ее похитили работорговцы и продали его отцу. Не только жизнь с кланом оставила глубокие морщины у нее под глазами, хотя она еще не была старой.

Сорча не страдала от непогоды. Ее туника и бриджи были перепачканы, но тонкую ткань и швы невозможно было не заметить, а сапоги, доходившие до колен, были из мягкой кожи. Хотя каштановые кудри были спутаны, а вокруг глаз залегли темные круги, в ней была живость, которой он никогда раньше не видел. Она была здоровой, ее щеки были розовыми, глаза яркими, а фигура полной и сочной, ее ногти были ухожены, и все зубы были на месте.

Он был прав, когда считал ее высокой для человеческой женщины. Она доходила ему почти до середины груди, настолько высокая, каким мог быть человек, с широкими плечами и бедрами. Ее ноги были мускулистыми, но заметно женственно изогнутыми, а грудь…

Ему пришлось перестать замечать ее и думать о ней.

Тем более что при мысли о ней, о ее ярких глазах, о том, как легко двигаются ее губы, чтобы усмехнуться, надуться или заговорить, зверь внутри него урчал с чувством собственничества. Он никогда не испытывал ничего подобного и не был уверен, что хочет этого.

Она легко шла рядом с ним, иногда что-то болтая, а иногда молча осматривая лес вокруг них. Она двигалась в его темпе, никогда не жалуясь, хотя ноги у нее были короче его. При свете дня веснушки, покрывавшие ее кожу, были гораздо заметнее, и он иногда ловил себя на том, что смотрит на то, как они, казалось, танцуют, когда она улыбается.

Судьба, что же мне с ней делать?

От этого вопроса у него внутри все сжалось от ужаса. Он украл ее. Он должен был вернуть ее к ее народу, но до города оставалось несколько дней пути. Он предполагал, что сможет так долго обеспечивать кого то, но раньше у него не было такого опыта.

Он не проводил так много времени в обществе одного человека с тех пор, как был юнлингом. Иногда ему было одиноко, а иногда он думал, что ему так больше нравится. Зачем ему нужен был кто-то? От мысли, что теперь ему придется несколько дней поддерживать в ней жизнь, у него внутри все сжалось.

Если она и почувствовала какое-то из его безмолвных переживаний, то виду не подала. Ее мшисто-зеленые глаза метнулись к нему, и полуулыбка расплылась по ее лицу.

Покраснев, Орек отвел взгляд.

Он надеялся, что она не нашла в нем ничего забавного.

— Итак, орк Орек, — сказала она нараспев. У него было мало опыта общения с другими, не говоря уже о женщинах, но он думал, что этот тон используется, чтобы смягчить грядущую резкость. — Куда ты меня ведешь?

— В человеческую деревню.

Она моргнула, как будто не ожидала такого ответа.

— Она поблизости?

Он покачал головой.

— Нет. Три дня ходьбы.

Хотя может быть и больше, поскольку на этот раз он был не один.

Она издала горловое урчание, звук, который скользнул, как кончики пальцев, по его позвоночнику.

— И ты ведешь меня туда?

— Да, — разве он только что не сказал этого?

Ее голова откинулась назад, а в глазах появилось суровое выражение, которое ему совсем не понравилось.

— И ты позволишь мне уйти? Просто так?

Тут Орек остановился, повернувшись к ней лицом и надеясь, что его нахмуренные брови скрывают то, как горели его щеки и уши от того, что она прятала за этими вопросами.

— Ты не моя пленница, — сказал он ей.

— Приятно слышать, — сказала она, хотя ее позиция и тон не смягчились.

Орек ждал, когда она скажет или спросит то, что действительно хотела. Его небольшой опыт общения означал, что у него не хватало на это терпения, а то, как эти глаза, напоминающие покрытые мхом камни, смотрели на него, оценивая… Ему хотелось вылезти из кожи вон.

— Ты освободил меня из лагеря и ведешь к людям… по доброте душевной?

Почему она говорит об этом как о чем-то плохом?

Его челюсть двигалась, клыки терлись о внутреннюю сторону верхней губы. Как он мог объяснить причину этой женщине, когда он едва мог объяснить это самому себе? Слова и воспоминания кружились внутри, в основном о его матери. Он помнил ее боль, ее слезы и знал, что никогда и никому не пожелал бы ничего подобного. Даже Крулу или Калдару.

И уж точно не этой женщине. Никогда, прорычал зверь.

Он не мог выразить то, для чего у него не находилось слов, и разочарование вместе со стыдом терзали его, застревая в горле. В конце концов, единственное, что он смог выдавить, — это раздраженное ворчание. Его ноздри раздувались от гнева, а стыд лишь усиливался, когда он заметил, как тень страха мелькнула на ее лице.

— Ты хотела там остаться? — вот что сорвалось с его губ.

Она вздрогнула, возможно, раскаиваясь, что только заставило его ворчать еще сильнее.

— Нет.

— Ты вольна идти, куда захочешь, — он снова зашагал, радуясь, что больше не смотрит на нее и прячет обнаженный нерв своих воспоминаний.

Листья хлюпали под сапогами, когда он шел по лесу без оглядки, и ему не нужно было многого, чтобы понять, куда он направляется. Он знал эти леса, знал лучшие пещеры, лучшие ручьи, лучшие места для установки ловушек и сбора ягод и грибов.

Он продолжил путь на северо-восток, к деревне, стиснув зубы так крепко, что клыки защемили десны. Только когда он услышал мягкую поступь женщины, следовавшей за ним по пятам, то позволил челюсти немного расслабиться.



Она задела орка за живое, это было ясно. Сорча молча следовала за ним по лесу, размышляя, на что именно он обиделся. Не то чтобы она была из тех, кто извиняется за то, чего не делала или не имела в виду — в доме, где так много братьев и сестер, она, как старшая, принципиально никогда не извинялась, — но все же было бы полезно узнать, что именно разозлило ее большого не-похитителя, как он утверждал. Спасателя? Попутчика?

По ее опыту, мужчины — самцы — были гордыми существами, так что, возможно, она этого не поймет.

Что бы это ни было, и не важно, что она не извинилась, неведение все еще заставляло ее кусать внутреннюю сторону щеки.

И еще тишина.

Лес не был по-настоящему тихим местом, по крайней мере, если прислушаться. Она знала, что лес — это какофония звуков, растения и животные перекликаются на языках, столь же древних, как сам лес, возможно, даже таких же древних, как горы на западе. Теперь стало тише, большинство лесных существ знали, что нужно прятаться, когда мимо проходят более крупные существа.

Если бы она действительно прислушивалась, ей было бы что услышать.

Сорчу нервировало отсутствие разговоров.

Она никогда не считала себя разговорчивой, это удел ее матери. Но в доме из восьми, иногда девяти человек всегда кто-то разговаривал, или кричал, или визжал. Она не смогла сдержать печальной усмешки над иронией своего желания всего несколько недель назад побыть несколько минут в тишине. Чего бы она только не отдала, чтобы оказаться в центре этого водоворота, оглушенная болтовней и перебранками.

Ее… компаньон оказался в лучшем случае немногословным. Она еще не решила, было ли это потому, что ему искренне не нравилось говорить, или он не был знаком с человеческим языком. В любом случае, его предложения были краткими и никогда не оставались без ответа.

Сорча обнаружила, что заполняет пустоту, говоря о деревьях, облаках и зловещем виде некоторых из них.

— Хотя, я полагаю, дождь помог бы замести наши следы, — допустила она.

Орк лишь хмыкнул в знак согласия.

Он часто так делал.

И даже если это происходило не часто, то достаточно, чтобы превратиться в шум, который перестал быть просто раздражающим. Иногда это происходило, когда он глубоко втягивал воздух, словно проверяя окружающие запахи. После утреннего наблюдения за ним она начала различать, когда это было спокойное, обыденное фырканье, а когда — тревожное. Она также научилась отличать фырканье согласия от того, что выдавалось за невольное веселье.

У него было так много различных звуков и интонаций, что когда он действительно раздраженно фыркнул на нее, это застало ее врасплох.

Теперь она следовала за ним, все еще размышляя. Широкие плечи выглядели напряженными под тяжестью рюкзака, и она не могла избавиться от ощущения, что одно из этих заостренных ушей всегда обращено к ней.

Тишина грызла, но Сорча не знала, что делать, как ее заполнить.

Это чувство и жесткость его плеч сохранялись весь день. Только когда приблизился вечер, солнце скрылось за деревьями, а воздух стал прохладным, у нее наконец появилась возможность прервать его.

— Мы остановимся?

Он кивнул.

— Ночью лучше не ходить. Волки.

Она сильнее прикусила щеку, вглядываясь в сгущающиеся тени, ожидая увидеть стаю светящихся глаз, злобно смотрящих на нее из темноты. Одно дело слышать, как волки и койоты воют по ночам, находясь в безопасности под одеялами за несколькими запертыми дверями, — тогда этот звук мог быть навязчивым, даже магическим. Совсем другое дело, когда между ними не было ничего, кроме маленького ножа и таинственного мужчины.

Когда она оглянулась на него, переполненная вопросами, то обнаружила, что он поставил рюкзак и уже начал набирать охапку веток для костра.

Разбивать лагерь. Готовить ужин. Это она умела делать.

— Позволь мне помочь, — сказала она с облегчением, чуть не упав в будущий костер.

На этот раз его раздраженный возглас сопровождался грохотом, когда она потянулась к кремню в его руках. Прежде чем она успела сделать что-либо еще, от камней полетели искры и зацепились за сухой трут².

Сорча отдернула руки, прежде чем огонь разгорелся и охватил ее рукав, надеясь, что он не заметил, как она смутилась и покраснела.

Самосожжение делу бы не помогло.

Она откашлялась.

— Я могу помочь. Ты взял на себя все заботы по выстраиванию маршрута, нес вещи и меня. Я могу… помочь, — она ненавидела, как тихо прозвучали эти слова.

Орк взглянул на нее, сидя у огня. Было странно смотреть на него сверху вниз, хотя сейчас он был ненамного ниже. В наступающих сумерках его карие глаза потемнели до янтарно-коричневого, он смотрел на нее из-под густых ресниц. Тяжелые брови нахмурились, и сначала Сорча была уверена в том, что он ей откажет.

Затем он резко кивнул и вытащил маленький котелок из своего огромного рюкзака.

Судьба, сколько ж у него там всего?

Она помогла собрать длинные, крепкие палки, чтобы подвесить маленький котелок и побольше трута для костра. Ночь подкрадывалась все ближе, и в глубине ее живота росло беспокойство, она не была уверена, не почудился ли ей блеск глаз за деревьями.

Орк ничего не сказал, когда она принесла дрова, которые показались ей тяжелыми, хотя она могла поклясться, что его бровь изогнулась.

Она хотела развести большой костер, чтобы хватило на всю ночь.

Сорча села у разгорающегося костра, достаточно близко, чтобы наблюдать за его работой, но вне пределов его досягаемости.

Он собрал ингредиенты для простого рагу, достав из рюкзака побольше сушеной моркови, кореньев и мяса. Из кастрюли соблазнительными струйками поднимался пар, и Орек порылся в рюкзаке в поисках того, что еще можно добавить.

Взглянув на то, что он выложил, Сорча снова встала, чтобы пройти по их следам, и быстро вернулась с находкой. На этот раз обе его брови приподнялись, когда она протянула пучок дикого лука.

— С этим должно получиться неплохо.

Он согласился, еще раз кивнув, и она положила лук в кучку еще не добавленных ингредиентов.

— Тебе нужна помощь?

В ответ он взглянул на нее поверх огня, в глубоко посаженных глазах была задумчивость. В свете огня радужки переливались, как жидкое золото.

— С моим ножом для нарезки овощей было бы проще.

Кровь отхлынула от ее лица, и волна тошноты прокатилась в животе.

Словно почувствовав, что о нем заговорили, маленький нож, спрятанный в ее ботинке, уколол икру.

Он знает.

Орк наблюдал за ней спокойно, не двигаясь. Чтобы успокоить ее или как хищник, выслеживающий свою жертву… она не могла сказать.

Между ними снова воцарилось молчание, огонь продолжал свой собственный потрескивающий разговор. Ветерок шевельнул кудри у нее на лбу, и по телу Сорчи пробежала дрожь.

Она откашлялась, хотя и не знала почему.

Она не извинилась. Не призналась.

Горло орка дернулось от нервного сглатывания, и он пошел искать что-то еще в своем рюкзаке. Сорча затаила дыхание, ее мышцы напряглись в готовности вскочить и убежать, если понадобится. Это был всего лишь нож для разделки овощей, который грозил этому крупному мужчине немногим больше царапины, но это было первое средство защиты, которое у нее появилось за две недели, и она не собиралась с ним расставаться…

Сорча вскочила, когда он вытащил из рюкзака кинжал в ножнах.

Он нахмурился, мирно протягивая свободную руку. Она смотрела в его золотые глаза, дикая, готовая броситься в ночь.

— Обмен, — медленно произнес он. — Нож на это.

Она не знала, почему глубокий рокот его голоса успокаивал ее, ведь это было нелепо, но колени все равно перестали дрожать.

Сорча сделала долгий, замедляющий дыхание вдох, желая, чтобы ее сердце успокоилось.

— Ты дашь мне его?

Он покачал головой.

— Обменяю.

Он медленно протянул руку, предлагая ей вложенный в ножны кинжал. И это был именно кинжал, дьявольски длинный, длиннее ее предплечья. Не нож и не топорик, а кинжал, предназначенный для того, чтобы колоть, кромсать и сражаться.

Она очень хотела его заполучить.

Мгновения тянулись во все более мучительной тишине, ветер начал бить ей в спину, словно подталкивая к костру, к лагерю, к нему. Это пробилось сквозь ее защиту, и Сорча снова вздрогнула, внезапно почувствовав непреодолимую усталость.

Она хотела этот кинжал и хотела провести ночь у костра. Ее похитители не часто разводили его, не желая выдавать себя другим путникам.

Тем не менее, она не спешила. Она медленно вернулась к огню.

Рука орка оставалась твердой, когда она опустилась на колени, не сводя с него глаз, и достала из сапога нож для нарезки овощей. Эта рука ни разу не дрогнула, когда она подошла ближе, и он не потянулся за ножом, когда она его протянула. Вместо этого орк позволил ей взять кинжал из его руки и вложить рукоятку ножа в его ладонь.

С трудом сглотнув, Сорча села обратно, прижимая к груди свое приобретение, не совсем уверенная, куда смотреть, но и не способная выдержать его проницательный взгляд.

Орк — Орек — еще мгновение наблюдал за ней, прежде чем раздраженно кивнуть. Он очистил нож и принялся нарезать. В конце концов, Сорча потянулась за сушеным мясом и начала рвать его на более мелкие кусочки, чтобы добавить в булькающий котелок, кинжал благополучно покоился у нее на коленях.

Именно так они провели вечер, добавляя ингредиенты в рагу с наступлением ночи. Она наблюдала за готовкой, пока он резал морковь ножом, помогая себе большим пальцем, рассеянно отправляя кусочек в рот время от времени. Когда он заметил, что она наблюдает, он предложил ей кусочек отрезанной моркови.

Они ели в тишине, но Сорча обнаружила, что не так уж сильно возражает против этого. Лес вокруг них был хором звуков, щебета и трелей, когда дневные существа искали свои логова, а ночные животные их сменяли.

Орек спокойно ел, и поэтому Сорча не позволяла себе беспокоиться о странном блеске его глаз, отражающих свет костра.

Тушеное мясо, а вместе с ним и кинжал наполнили ее теплом, спокойствием, и усталость становилась все более настойчивой, дергая ее за плечи, шепча, что она сыта, согрета и в безопасности, насколько это возможно.

Она наблюдала сквозь тяжелые веки, как Орек встал, чтобы вытряхнуть множество одеял, которые он сложил внутри или привязал к рюкзаку. На подстилке из листьев он разложил стеганый спальный мешок, который обложил одеялами и мехами. Его ловкие движения завораживали, и он уже почти закончил сооружать свою кровать, когда она поняла, что ей лучше чем-нибудь заняться, если она не хочет спать в грязи.

Но когда она начала укладывать свою собственную постель из листьев, раздалось еще одно фырканье.

Она подняла глаза и обнаружила, что Орек стоит возле приготовленной им кровати, избегая встречаться с ней взглядом. Возможно, это был свет костра и ее нечеткий, усталый взгляд, но она могла поклясться, что на его щеках появился румянец.

— Ты ложишься сюда, — сказал он.

Она моргнула при виде груды мехов и чуть не упала в них. Но…

— Я не могу занять твою кровать.

— У меня есть еще, — и чтобы доказать это, он действительно достал еще одеяла и мех. Но они были почти ничтожны по сравнению с уютным гнездышком, которое он уже соорудил. Мех он уложил на подстилку из листьев, которые она собрала, и бросил поверх него одеяла.

Когда он величественно встал у этой маленькой кровати, расправив плечи и пристально глядя на нее, хотя и недостаточно высоко, чтобы встретиться с ней взглядом, она смягчилась.

— Спасибо тебе, — сказала она, чувствуя, как слова отдаются глубоко в груди. Она сморгнула слезы, которые защипали ей глаза, уверенная, что это от усталости.

Она забралась в постель почти с благоговением, едва сдерживая стон удовольствия. Стеганый спальный мешок оказался даже мягче, чем представляла Сорча, и она погрузилась в него со вздохом чистого восторга. Не желая пачкать прекрасную постель, она впервые за несколько дней скинула сапоги, не в силах сдержать стон.

И это было прекрасно. Грубо и просто, да, но в тот момент это было ее самое любимое занятие во всем мире. Из-под груды одеял и мехов она наблюдала, как он устраивается в своей постели. Она действительно выглядела гораздо менее комфортной, чем ее, особенно учитывая, что его тело было едва прикрыто одеялами, которыми он запасся.

То, что он сделал для нее, было по размеру для него, окутывая ее теплом и мягкостью — и его ароматом. Он не был звериным или мерзким, о нет, ей пришлось сдержаться, чтобы не зарыться носом в одеяла и не вдохнуть успокаивающий запах сосны, чистой влажной земли и мужчины. Ее усталый разум гудел от удовольствия, и она прижала к себе кинжал и одеяла.

Ее сердце сжалось при виде того, как он устраивается поудобнее. Зная, что орк отказался от своей постели, от своей прекрасной постели… зная, что ему нравятся мягкие вещи…

Сорча села, стянув с кровати самый верхний мех. Пройдя босиком на цыпочках вокруг костра, она накрыла им орка, прежде чем удалиться.

— Со мной все будет в порядке, — заверила она его, снова устраиваясь. — Этого более чем достаточно.

— Я буду бодрствовать некоторое время. Подежурю.

Она промурлыкала в знак согласия, и не потребовалось много времени, чтобы потрескивающий огонь и мягкие меха убаюкали ее, наконец, погрузив в сон.