Подьячий Разбойного приказа

Глава 22

Как вы думаете, что самое сложное в проникновении в боярский дом? Кто сказал — вовремя оставить завещание?! Самое сложное в проникновении в боярский дом — это то, что ты понятия не имеешь, что там внутри. Это в наше время все параллельно, перпендикулярно и симметрично — вот коридор, вот двери. А сейчас даже в обычном городском домике можно с непривычки заблудиться, а уж в боярском тереме… Мы еще когда с Дашковым к Телятевскому ходили, я это заметил — все двери разные, поди пойми, какая куда ведет, то ли в следующий коридор, то ли в спальню боярской дочки, то ли в кладовку с морковкой. Нет, может, те, кто в теремах часто бывают, те интуитивно понимают, что здесь где. Но я-то не боярин!

Кстати, я опять вернулся в состояние «неизвестный науке зверь». Помните, я решил, что мой предел — десять Слов, пять — Викентия, да пять — моих? Дудки. Я уже одиннадцать выучил. Плюсом к тем, что раньше знал — Липкое от Аглашки, Кошачье от Насти, да Собачье — опять от Аглашки. Так что кто я — опять неясно. Очень и очень сильно надеюсь, что Викентий все же не связался с силами за Гранью…

Я вздохнул и потер глаза. Почему-то учишь Слово, вроде бы, без участия зрения, а глаза устают — дай боже. У Насти есть еще одно полезное Слово, Длинное, которым можно разговоры подслушивать. Вот только не дается оно мне, хоть тресни!

— Настя, — спросил я свою коллегу по Приказу, пусть я, вроде как, теперь не правоохранитель, а беглый преступник, собственной безопасности на меня нет, — А ты, три дня назад, когда сказала, что Васька не захочет никому рассказывать, про то, что голый и беспамятный проснулся, что имела в виду?

— Что ему стыдно будет, — пожала она плечами и перелистнула страницу. Теперь понятно, почему она вечно в очках — любую свободную минуту читает. Странно, в приказе за ней такой любви к чтению не замечалось. Да и книга непонятная — не на русском. И не на английском. А она ее свободно читает.

— За что стыдно?

— Ну, что его, главаря разбойников, какие-то случайные грабители до нитки ограбили. А ты что имел в виду?

— Э… и я то же самое.

Каждый понимает в меру своей испорченности. Все время забываю, что здесь отношение к наготе гораздо спокойнее, чем у нас и обнаженность необязательно ассоциируется с сексом.

Нет, Длинное Слово категорически учиться не желает. Как и, в свое время — Слово Следовое. Не каждое легко в память ложится. Придется идти на дело по принципу гражданина Наполеона — сначала влезем, там разберемся. Нет, можно, конечно, подождать еще пару дней, я Длинное Слово не знаю, но Настя-то знает. Она несколько раз, в разных обличьях, конечно, проходила мимо Телятевского терема, но, даже с Длинным Словом, ничего полезного не услышала. Это только в фильмах герой включает прослушку — и тут же узнает именно то, что хочет узнать, потому что его противники, вместо того, чтобы поговорить о погоде или о видах на ту рыженькую из бухгалтерии, начинают обсуждать то, что, по логике, оба должны прекрасно знать и так. Рано или поздно Настя, конечно, услышала бы что-то, относящееся к бумагам, которые рассказывают о венце, но…

— Ага! — в проеме появилась голова Аглашки.

Да, именно это я и имел в виду. Если я — человек терпеливый и ждать могу долго, Настя тоже упорная, тетя Анфия и вовсе восприняла наш переезд, как приход в гости и радостно помогала маме Насти по хозяйству… То вот эта петарда долго ждать не может. Ей, видите ли, скучно. «У всех проблем одно начало — сидела девушка, скучала». Ее дома долго не удержишь, она и эти-то три дня неизвестно как продержалась. Надо заканчивать с Телятевским и переходить к следующему пункту. Какому — зависит от того, смогу ли я пробраться в терем боярина, найду ли бумаги и будет ли там написано хоть что-то важное.

— Ага, — согласно кивнул я, не очень понимая, что Аглашка имела в виду.

— Я все слышала! — заявила скоморошка обвиняющим тоном и ткнула в меня пальцем.

Я напрягся. Вроде мы с Настей ничего такого и не делали, но ощущения — как будто что-то все же делали и нас на этом поймали.

— Всё — это что?

— Вот как ты ее называл?

Настя перевернула еще одну страницу, демонстративно не замечая нас. Но явно улыбаясь про себя.

— А как я ее называл? — вроде бы никаких «солнышек, заек и кисок» не звучало. Да и не подходят к Насте такие ванильные клички.

— Настя! — в меня снова ткнули пальцем.

— Ну да… э…

Ну вот, опять. Опять я прокололся на том, что забыл местные реалии. Ведь «Настя» обращение очень личное. Не ласковое обращение к любимое девушке, но практически родственное.

— Ну да, — приободрился я, — Мы все здесь в одной лодке, практически, стали одной семьей, вот и Настя для меня стала почти сестрой…

Книга медленно закрылась и не менее медленно легла на стол. Настолько медленно, что я сразу понял, что сказал что-то не то.

— Сестрой? — уперла руки в боки Аглашка.

— Ну да.

— Настя?

— Ну да.

— А я?

Блин.

— Я для тебя кто?

— Друг, — твердо сказал я.

— Друг?

— Друг.

— Друг, — произнесла за моей спиной Настя, — Друг, значит. А я — сестра…

Ааа!!! Куда от вас бежать?!!

Я мягко спрыгнул с забора на траву во дворе. Нет, не с самого верха забора — иначе я просто-напросто поломал бы ноги, забор у Телятевского высотой не меньше, чем в два человеческих роста. Пришлось пользоваться Липким Словом и сейчас…

Руки и ноги затряслись так, что я не удержался и просто лег на землю.

Откат…

Нужно переждать эту трясучку, сейчас она пройдет… Вот только…

Земля подрагивает. Бегут ко мне.

Меделянцы. Псы.

Нет, это не фигуральное выражение — самые натуральные псы. Собаки. Здоровенные, черные, глаза светлые, в темноте кажутся белыми. Натуральные демоны. Баскервильская псина среди них сошла бы за свою. Так-то ими медведей травят, и мне искренне жаль мишек, но по ночам выпускают во двор, чтобы какие-нибудь подьячие, решившие попробовать себя в домушничестве, раскаялись в своем решении.

Говорят, они никого не слушаются, только хозяина и псаря.

Псы, хакая уже почти подбежали ко мне, как я, наконец, смог произнести Собачье Слово.

Уф. Сработало.

Нет, так-то я и без того знал, что аглашкино Слово сработает, позавчера мы его испытывали через забор, но, одно дело — через забор слушать, как хрипло рычащие псы вдруг замолкают и расходятся и совсем другое — видеть, как они бегут к тебе. А вдруг вот именно сейчас оно не сработает? Даже следов не найдут — меделянцы, как в той загадке, не лают и не кусают. Они загрызают и сжирают. Буквально.

Здоровенные псины, только что летевшие в мою сторону, пробежали мимо и растерянно остановились. Слово заставило их просто перестать обращать на меня внимания, меня для них как будто и нет, так что теперь собаки пытаются понять, а зачем они, собственно, сюда бежали.

Могу поспорить, на них лежит Слово, которое не позволяет воздействовать на собак Собачьими Словами. Но тут — вечное соревнование брони и оружия. Есть Собачье Слово, которое успокаивает собак, есть Антисобачье Слово, которое не дает успокаивать их, есть новое Собачье Слово, которое игнорит Антисобачье и есть новое Антиосбачье, которое не дает себя игнорить…

Аглашкино Слово — совсем новое, против него Слов еще не придумали.

Повезло.

Вытерев слюну, вытекшую из уголка рта — таков откат Собачьего Слова — я подошел к стене терема и взглянул вверх.

Ночью боярский терем — неприступная крепость. Все двери заперты. И не на замки, которые можно взломать, а просто на засовы изнутри. Засов не взломаешь. Есть окна, но они не открываются. Рама вделывается наглухо, можно, конечно, разбить стекло, но это, во-первых, громко, а во-вторых — стекло здесь вставляется в окна маленькими кусочками, цветными витражами, в свинцовом переплете. Фактически здешние окна — зарешечены.

Тяжело здесь ворам живется…

Впрочем, если бы украсть совсем никаким образом нельзя было — у Разбойного Приказа было б куда как меньше работы.

Есть способы проникнуть в самый законопаченный дом, есть. Печные трубы, чердачные окна, подвалы… Или маленькие окошки, которые, в отличие от широких обычных окон, открываются, для проветривания.

В тереме Телятевского одно такое окошко было. Вернее, было их, наверняка, больше, но только одно открывалось каждый вечер.

Вон оно, на четвертом этаже. И сейчас открыто.

Глянув на развалившихся неподалеку меделянцев, я прошептал Липкое Слово и двинулся вверх по стене.

Хорошо было Человеку-Пауку — прислонил ладони к стене и вперед, в смысле, вверх. А я, пока научился правильно руки-ноги переставлять, чтоб в нужный момент они прилипали, а в другой нужный — отлипали, сколько потов сошло. Часа два, наверное, мучился. Ночью, на китайгородской стене. Особенно тот момент, когда руки у меня отлипли, а ноги — нет. Так и повис, вверх ногами. На высоте метров пяти. Неприятное ощущение…

Но сейчас все шло как надо. Руки-ноги, руки-ноги, я полз по стене аки граф Дракула к невинной девице. Вот и оно, искомое окошко. Ширина как раз чтобы протиснуться — его размеры я заранее прикинул, чтобы потом, в ночь операции, не выяснилось, что я не пролезаю.

А я — пролезаю.

Я медленно втекал в окошко, как сгусток ночной тьмы, бесшумный и бесплотный, как клочок тумана, как сумеречный свет, как…

— Кто вы? — произнес голос из темноты.

Я вздрогнул и упал внутрь помещения, как панда с бамбука.