Как же так вышло, что папину музыку играл целый оркестр в консерватории? Оказалось, объявление, напечатанное после моего похода в редакцию газеты, то ли по ошибке, то ли по воле очень заботливых сотрудниц, напечатали ещё раз. Выделили в рамочку в понедельничном номере в начале июня — через пару дней после падения папы со стремянки в ДК.
В тот понедельник папа отмачивал холодными компрессами ушибленные коленку и поясницу, ему было не до газет. Поэтому — уже без моей помощи — он снова пропустил объявление.
Но и мама, и я отлично помним, как сразу за хрустом свежего номера (газета хрустела в руках мамы на кухне, немного смущённо, так как переживала, что папа на неё обидится) наш телефон стал без остановки звонить, от старания покраснел, подбрасывал под потолок трубку, как закипевший чайник, и только успевал крутить диск с цифрами в обратную сторону. Звонили из музыкальных школ, киностудий, театров, филармоний, гимназий, академий и дворцов творчества. С компрессом, папа сперва вскакивал и прыгал к телефону, а после смирился и просто сел на пол рядом с ним. «Алло! Это Аркадий!» — говорил он и поправлял один холодный компресс на пояснице и второй — на разгорячённом телефоне.
Да… им в это утро было нелегко.
Папа даже забыл удивиться этому морю звонков.
Всю неделю почтальоны один за одним несли письма, отправленные читателями: в них папу просили выслать пластинку с его музыкой и вкладывали в конверты пластинки со своей. Папу звали на телевидение. Папу звали на радио. У папы хотели взять интервью. В один из вечеров раздался звонок из Германии — кашляюще-железный голос попросил папу отправить в Берлин пару партитур. Писали также из Киностудии имени Великого Александра Александровича — той самой — и из военного училища. Чуть позже до нас дозвонился какой-то известный кинорежиссёр и певец. Объявление перепечатали в других газетах, а в школе меня назвали знаменитостью и доверили выпуск еженедельного журнала «Внеклассное чтение»!
А папа, проплыв сквозь бурю звонков и приглашений, распрощался с полюбившимися ему маленькими обитателями ДК и пошёл работать в Консерваторию имени Чайковского, куда его в итоге тоже пригласили.
У него появился свой кабинет, а на двери кабинета — табличка: Композитор.
Уже освоившись на работе, сочинив несколько ноктюрнов, вальсов и маршей, как-то вечером папа пришёл домой особенно счастливый. Он улыбался нам, старому, чуть заскучавшему фортепиано, герани, снова переехавшей на подоконник, и книжному шкафу. «А расскажите теперь мне, откуда в газете появилось объявление о том, что я ищу работу?» — спросил он.
Не очень помню, как я сочинила это объявление: помню только плечи пиджаков и шариковые ручки, рисующие морские волны и кардиограммы. Но вырезку из газеты, написавшей о папе, я храню до сих пор. Она немного потемнела и стала мягче, хотя всё так же уверенно сообщает, что:
«МОЛОДОЙ ТАЛАНТЛИВЫЙ ПАПА И СОЧИНИТЕЛЬ МУЗЫКИ РАЗЫСКИВАЕТ УЧЕНИКОВ ИЛИ ОРКЕСТР, ЧТОБЫ ЕГО ХРУСТАЛЬНАЯ, ЛЁГКАЯ МУЗЫКА, СПОСОБНАЯ ПОДНЯТЬ В ВОЗДУХ УСТАВШИЕ ДУШИ, ОБРЕЛА НОВУЮ СИЛУ, БЫЛА ПОЛЕЗНОЙ И ИЗМЕНИЛА МИР. ЗВОНИТЬ ПО НОМЕРУ 49–87–13. СПРОСИТЬ ЛЮДУ, ДОЧКУ ТАЛАНТЛИВОГО МУЗЫКАНТА».
Я знала, что папа должен стать музыкантом!
Сейчас, правда, я бы написала совсем другой текст. И тогда, и сейчас я не хотела писать об уставших душах — на них настаивали дамы, помогавшие мне подбирать точные слова для описания папы. И ещё тогда я не знала, как это — «обретать новую силу».
Но — и это я помню и буду писать о папе всегда — в моём тексте обязательно должно было быть указание: музыка папы, как и сам папа, очень хотят быть полезными.