Няня из Чайноботтам

Часть IV. Глава 3. Дом без окон

Труба теплая. Труба хорошая…

Шнырр Шнорринг любил теплые трубы, рядом с ними он неизменно находил небольшой островок уюта и спокойствия в этом промозглом сыром городе – у труб он согревался, да и в целом проводил почти все свободное время.

Чаще всего люди рождаются из женщин, но Шнырр Шнорринг предпочитал думать, что его однажды родила одна из городских труб. Как-то он выбрался из одной, огляделся и взвыл, как и любой новорожденный ребенок, от того зрелища, что ему открылось. А кто бы не взвыл, выбравшись из трубы и обнаружив, что оказался в Саквояжне: кругом грязь, ржавчина, обветшание, кашель, злобные взгляды.

Учитывая, что у Шнырра Шнорринга до появления в привокзальном районе Габена была совершенно другая жизнь, сравнение с рождением (вторым) казалось ему самому вполне подходящим. Все, что было до этого, осталось будто где-то в полузабытом сне после пробуждения.

Тогда Шнырр еще ничего не знал о теплых трубах, мерз на ветру, мок под дождем и чувствовал себя потерянным. Что ж, он нашел себя довольно быстро. В первую очередь ему требовалось обустроиться и найти хоть какое-то подобие якоря, чтобы шторм бурной уличной жизни не размазал его о скалы Саквояжной «доброжелательности». Он принялся искать закуток, но вскоре понял, что в Тремпл-Толл мало никем не занятых чердаков и подвалов. В какой-то момент он даже присмотрел себе неплохую собачью будку, но ее владелец оказался не особо гостеприимным. Так Шнырр получил свои первые собачьи укусы и ценный урок: есть места, куда лучше не соваться. В итоге он пришел к тому, с чего начал – вернулся к трубе.

Это был довольно вместительный перекрытый наглухо отросток старого паропровода. В нем было тепло и сухо, правда и обитатель там имелся. Старая злобная крыса была размером со вставшего на четвереньки человека, но Шнырр одолел ее хитростью: подкормил тухлым мясом, добытым на Рынке-в-сером-колодце, не забыв как следует приправить его крысиным ядом. Наконец крыса издохла, и Шнырр получил в наследство ее нору.

Началось обустройство логова: Шнырр натаскал в свою трубу то, без чего неуважающий себя джентльмен не может обойтись: пустые мешки, сушившуюся на веревках женскую одежду (набить эти мешки), керосинку с битым плафоном, раздобыл даже часы с кукушкой (кукушка ему вскоре надоела, и он выломал ее из «гнезда»). Попутно он сошкрябал ржавчину с петель и вентиля большой круглой заслонки – и так у него появилась дверь.

Устроившись с неким подобием комфорта, новый уличный житель взялся за работу: голодать он не привык, а кусочки чего-то съестного были в Саквояжне повсюду – только схвати их. Его руки тянулись ко всему, что плохо лежит, неуверенно стоит и сомнительно висит – пригодилась старая привычка подворовывать у родственников.

Стоит отметить, что характер его нисколько не изменился после того, как он был изгнан из дома. Прежде Шнырр (тогда его звали иначе) точно также с первого нюха улавливал угрозы от сильных и страхи слабых. Во вчерашней жизни он выстилался перед отцом и матерью, стравливал дядюшек и тетушек, третировал братьев, сестер и кузенов с кузинами, подставлял племянников и племянниц. Для него все люди делились лишь на два типа: «господа хорошие» и «пустышки». Шнырр ловко устраивал свою выгоду во всем – будучи мелочным, он и выгоду получал незначительную, ведь на большие дела его фантазии не хватало. Его презирали и ненавидели, с его появлением лица кривились в оскомине, а присутствовавшие в комнате тут же пытались покинуть ее как можно скорее.

Ничего не поменялось. Разве что комнат никаких больше не было.Оказавшись выброшенным в город без пенни в кармане, Шнырр быстро смекнул, что улица не отличается от высшего общества, к которому он был причастен благодаря фамилии. Он стал частью улицы: теперь констебли играли роль властных родителей, с которыми стоит вести себя предельно осторожно, лавочники и клерки заменили собой дядюшек, а уличные мальчишки – племянников. Именно последние мелкие негодяи и придумали ему прозвище, которое, к его досаде, прижилось.

А потом у него появилась работа.

Отираясь у вокзала, Шнырр незаметно для себя то и дело становился обладателем сплетен, слухов и различных сведений, которые, как он смекнул, могли быть кое-кому любопытны. Но вот незадача: на Чемоданной площади уже был свой торговец слухами и делить выгоду от предоставляемых услуг с конкурентами этот тип был не намерен. Сворли нашептывал парочке хороших господ: наводил их на тех, кого можно потрясти, сдавал им различную мелкую шушеру, вроде «котов», подсвечивал «марочников» (то есть фальшивомонетчиков) и «штемпелей» (тех, кто подделывал билеты), заранее сообщал о планируемых налетах на поезда, указывал на шмугель, припрятанный в багаже, и «рисовал рожи» (то есть описывал, как выглядят сменившие внешность и пытающиеся скрыться из города через вокзал те, чьи лица были на полицейских плакатах).

Шнырр понимал, что на Чемоданной площади местечка теплее, чем под боком у Дылды и Пузана, попросту нет. Сворли должен был выйти на пенсию. Вот только как это устроить? Да точно так же, как Шнырр и привык. Он начал подставлять Сворли: распускал лживые слухи, исподтишка подсовывал ему один «пшик» за другим. Все шло по плану: господа хорошие были недовольны промахами своего сверчка – из-за него они то и дело начали садиться в лужу. Но и Сворли за свою карьеру не одну собаку съел: опытный торговец слухами разобрался что к чему и решил уладить дело так, как было принято у Свечников, в банде которых по молодости состоял, – он собирался устроить Шнырру «восковое чаепитие».

Выследив Шнырра до его трубы, он выждал, пока тот уснет, проник в его логово, планируя напоить выскочку расплавленным воском, и… Что ж, Сворли на свою беду плохо знал, с кем связался. В трубе его ждала гигантская крыса – и крыса набросилась на него с удавкой.

Такого торговец слухами явно не ожидал – и правда, откуда ему было знать, что Шнырр пошьет себе костюм из шкуры убитой крысы и зачем-то его напялит. Уловка сработала, и опасный шушерник Сворли, пытавшийся застать врасплох Шнырра, сам себя в петельку и загнал. И все же так просто он не сдался – прежде, чем Шнырр его придушил, пару раз чирканул его ножичком.

Костюмчик оказался попорчен, но карта Сворли была бита. Признаться, Шнырр и не думал, что до такого дойдет – полагал, что просто подсидит торговца слухами, постепенно расшатает его полезность для хороших господ, и те его вышвырнут. Ему явно не стоило недооценивать беспринципность Саквояжной подкладки. Саквояжня жестока: тут либо ты, либо тебя. Да и что ему оставалось – принять приглашение на чаепитие?

Нужно было придумать, куда девать Сворли. Удачная идея сама пришла в голову Шнырра. Он сделал то, что планировал для него Сворли: залил ему в глотку расплавленный воск и выбросил на пустырь. Вряд ли кто-то стал бы копать тайну скоропостижной кончины шушерника, к тому же налицо был явный признак разборок между Свечниками, что никого бы не удивило.

После этого оставалось лишь прибрать к рукам местечко торговца слухами с Чемоданной площади.

Правда, тут Шнырра ждало разочарование: Дылда и Пузан напрочь отказались иметь с ним дело.

Шнырр не отчаивался: нужно было просто придумать, как заполучить их доверие, и улица вскоре подбросила ему шанс.

В Саквояжне поблизости от вокзала орудовал маньяк, получивший прозвище «Джон-щёлк-щёлк». Пропадали молодые девушки из приезжих, затем в разных местах Саквояжни находили их головы с билетом в зубах. Маньяк, видимо, делал из них компостеры и мнил себя билетером. Газеты нагнетали, а полиция, как водится, делала то, что умела лучше всего, – разводила руками. Шнырр начал рыть землю, выискивая хоть какие-то намеки на то, кто такой Джон-щёлк-щёлк и где находится его логово. Не сказать, что выследить этого типа было сложно – все же Шнырр, в отличие от тупоголовых фликов, которые и бровью не поведут, если маньяк начнет разделывать своих жертв прямо у их тумбы, обладал хорошим нюхом, отличным слухом и превосходным зрением.

Вернувшись на вокзал с полными карманами сведений, Шнырр заключил сделку с Дылдой и Пузаном: он меняет местоположение Джона-щёлк-щёлк на должность «сверчка» с регулярным вознаграждением и бесплатными обедами. Сошлись на вознаграждении (только в случае полезности сведений) и никаких бесплатных обедов. В итоге все сложилось как нельзя удачно: благодаря вокзальным фликам маньяка поймали и отправили в Хайд, старший сержант Гоббин получил медаль от бургомистра, Дылда и Пузан стали счастливыми обладателями небольшой, но приятной премии, а тот, благодаря кому маньяка и изловили, отщипнул себе от их премии свое первое честно заработанное жалование.

Так Шнырр Шнорринг и стал доставщиком слухов для Дылды и Пузана, заменив Сворли и получив его место. Работенка порой была пыльной, но пыли Шнырр не боялся. За то время, что он шушерил на этих двоих, он хорошо их узнал и еще неделю назад полагал, что мог бы даже записать все их мысли на клочке бумажки, если бы ему было не лень.

Беда в том, что он ошибался.

Дылда вел себя странно…

После нападения в Угольном проходе и исчезновения Дылды Шнырр решил, что сейчас самое время залечь на дно – его услуги пока никому не требовались, зато легко можно было попасть под горячую руку сорвавшихся с цепей фликов из Дома-с-синей-крышей. Но вот один из его прежних покровителей вернулся, и торговец слухами выплыл на поверхность. Соваться к нему без подготовки было рискованно – сперва требовалось разузнать, что тот затеял.

Поначалу, что было ожидаемо, Дылда заглянул домой, затем отправился на Чемоданное кладбище, где встретился с мальчишкой Пруддсом, после чего сел в кеб.Шнырр ловко применил «пиявку» и развесил уши. Выяснить удалось лишь, что в кебе, помимо Дылды, сидит мерзкий доктор Доу из переулка Трокар. Обсуждали они какую-то чушь: доктор справлялся о самочувствии сестры собеседника и расспрашивал его отчего-то о паровозах, как будто Дылда внезапно заделался их знатоком.

Долго кеб не ехал и прошло едва ли пять минут после отбытия с кладбища, когда тот встал, и оба пассажира покинули салон.

Экипаж отправился дальше, а загодя соскочивший с подножки и укрывшийся за деревом Шнырр с удивлением увидел, как доктор и констебль попрощались и разошлись в разные стороны. Доктор быстрым шагом направился вдаль по аллее в сторону улицы Дырявых Люков, а констебль, озираясь по сторонам с очень подозрительным видом свернул в ближайший переулок.

Шнырру отчаянно захотелось раздвоиться и последовать за обоими, но пришлось делать выбор. Сложные выборы он всегда решал при помощи безотказного способа – детской считалки, и тут же ею воспользовался, тыча поочередно грязным пальцем в двух отдаляющихся джентльменов:

Ини, мини, мани, мо.

Башмаки, шарфы, зонты.

Ини, мини, мани, мо.

Моей жертвой будешь… ты…

Палец ткнулся в ту сторону, где скрылся Дылда, и, надеясь, что не прогадал, Шнырр поспешил следом.

Зайдя в переулок, он огляделся. В темноте не проглядывало ни башмаков, ни шарфов, ни зонтов – и уж точно не было хоть кого-то, кто мог их носить.

«И куда же ты подевался?» – подумал Шнырр.

В следующий миг, ощутив чье-то присутствие за спиной, он повернул голову и уткнулся в дуло направленного ему в лицо револьвера…

…У городской падали много имен. У этой конкретной их было два: то, под которым ее все знали, и то, на которое всем было плевать.

За свою службу констеблем Хмырр Хоппер перепробовал на зуб все виды городской падали: были среди них типы, которые пытались хоть как-то скрывать гнилое нутро, были те, с кем не зазорно постоять рядом, но среди всех был один-единственный, кто одним своим видом вызывал несварение, чесотку и внезапное желание спрыгнуть с перрона под поезд.

От общения с этим, с позволения сказать, человеком хотелось помыться с ног до головы, прополоскать рот и как следует прокипятить глаза, уши и нос. И дело даже не столько в его не особо презентабельной наружности или никогда не снимаемом костюме. Грязными, липкими и наиболее отвратительными были его манеры. Таким подобострастным голоском мог бы говорить таракан в тени от нависающего над ним башмака, прижатые к телу руки с оттопыренными в стороны локтями и извечно шевелящимися пальцами будто всегда были готовы царапаться, шерудить чем-то и хватать, а взгляд… Ох, этот взгляд! Заискивающий, но с потаенным дном, он напоминал нечто мерзкое, выглядывающее из-под ковра. И все это было притворным.

С первого взгляда становилось понятно, с кем имеешь дело, но Шнырр Шнорринг все равно притворялся не таким уж и плохим, чтобы в очередной раз впоследствии доказать, что он хуже, чем о нем думали.

Этот тип был способен на что угодно: расплакаться, прикинуться мертвым, намочить штаны, вызвать у себя приступ рвоты – если это нужно для каких-то его дел. От него за квартал воняло даже не канавой, в которой он проводил немало времени, а подлостью.

Лично с этой подлостью констебль Хоппер столкнулся не так давно, когда мерзавец бросил их с Бэнксом и сбежал, оставив своих благодетелей на растерзание злобным зубастым мальчишкам. Впрочем, чего еще было ждать от подобной душонки.

Шнырр Шнорринг морщился, когда его называли «сверчком» и свою должность сам гордо именовал «торговец слухами», хотя на деле был простым доносчиком. Доносчики, как считал Хоппер, – это особый тип людей. Мелочные, мстительные, прогнившие, продажные и, что важнее, – дешевые. Не зря в Саквояжне когда-то ходила поговорка, что самый дешевый товар – душа доносчика. Что касается души Шнырра Шнорринга, то она была многократно заложена у процентщика, потом украдена своим обладателем, чтобы еще раз ее заложить любому, кто предложит хоть сколько-то.

– Давно не виделись, Шнырр, – сказал констебль Хоппер, не сводя ледяного взгляда с этого типа.

– Ой-йой, кака-а-ая встреча! Мистер Хоппер, это же вы? Мои глаза меня не обманывают?

– Следишь за мной, мерзость?

– Ой, что вы, что вы, сэр! Да я просто прогуливался по Хмурой аллее. Наша встреча – это чудеснейшее наиприятнейшее совпаденьице. А зачем вам револьверчик? Это же я, ваш старый добрый друг.

– Мы не друзья, – проскрежетал констебль.

Шнырр бросил пару быстрых взглядов по сторонам.

– А где мистер Бэнкс?

Хоппер побелел.

– Ты и сам знаешь, где он, Шнырр!

Шнырр Шнорринг недоуменно округлил глаза.

– А вы что, злитесь на меня, сэр? Я ведь ничего не сделал. Может, вам раздобыть чего-нибудь на ужин? А то я знаю, что у вас настроеньице ухудшается, когда вы…

– Стоять на месте! – рявкнул Хоппер. – Ты спрашиваешь, злюсь ли я, крыса подвальная? Забыл нашу последнюю встречу? А я вот помню, как ты бросил нас с Бэнксом в Угольном проходе.

Шнырр не растерялся – у него и так не было никакого имущества, чтобы терять еще и себя:

– Так я это… Просто вспомнил о срочных делах. Мне же матушку больную нужно было навестить, вот я и…

Хоппер в ярости шумно выпустил воздух из ноздрей. Палец на спусковом крючке шевельнулся. Шнырр застыл.

– Не стоит, мистер Хоппер, – прозвучало за спиной констебля, и к ним подошел доктор Доу.

Шнырр будто забыл, что находится в одном мгновении от того, чтобы быть застреленным, и осклабился.

– Вы же ушли, – прошептал он, чем подтвердил, что не просто так здесь прогуливался.

– Зачем следил за нами, Шнырр? – процедил Хоппер. – Говори, или, клянусь своим шлемом, твоим последним ужином будет пуля.

Шнырр отчаянно потер руки в перчатках-митенках.

– Да я… Это…

– Говори!

– Я пронюхал, что вы вернулись, сэр, и хотел разузнать, как у вас дела. Думал предложить свою бесценную помощь. Я просто хотел быть полезным, вы же меня знаете… – Судя по лицу констебля, он не поверил ни единому слову, и Шнырр решил, что лучше сказать правду. – Без вас с мистером Бэнксом тут совсем туго стало. К прочим фли… эм-м… господам констеблям не подступиться, всю неделю голодал да побирался – никому мои слухи стали не нужны. Мистер Бэнкс в лечебнице и нескоро еще на пост явится. Боялся я, что вас сожрали… ну, эти… Вы бы знали, как я обрадовался, когда вас увидел. Думал сперва к вам постучаться, но вспомнил, что вы велели не соваться к вам домой. А потом никак не мог момент подгадать, ну и боялся подступиться – вы же в обиде. Ну, и я…

– Боялся подступиться, значит?

Доктор кашлянул.

– Мистер Хоппер, уберите оружие. Думаю, мистер Шнорринг не лжет, к тому же нам сейчас не нужен шум.

Констебль нехотя спрятал револьвер, и доктор продолжил, обращаясь к Шнырру:

– Нас не представили. Натаниэль Френсис Доу, но вы и так знаете, кто я.

– Да, добрый доктор из переулка Трокар. Мы с вашим племянничком – лучшие друзья, сэр.

На лице доктора нельзя было прочитать ни одной эмоции.

– Он рассказал, – ответил Натаниэль Доу. – Я хотел бы поблагодарить вас за оказанную ему помощь, мистер Шнорринг. Вы были очень полезны.

Шнырр разулыбался, демонстрируя гнилые зубы.

– О да, я очень полезный…

– Доктор, – перебил его Хоппер, – время уходит. Сейчас не до любезностей.

– Вы правы.

– Что будем с ним делать? Он сейчас нам, как кость в горле.

– Мистер Шнорринг, вы не против, если мы отойдем на минуту?

Сбитый с толку от столь вежливого отношения к своей персоне, Шнырр кивнул, и доктор с констеблем, который пригрозил напоследок: «Только дернись – и получишь пулю», отошли на несколько шагов.

– Зря вы меня остановили, доктор. Эта мразь заслуживает быть застреленной, – понизив голос, сказал Хоппер.

– Не сомневаюсь, но я против убийств кого бы то ни было в темных переулках. К тому же хочу вам напомнить, что вы констебль.

– Да-да, – утомленно проговорил Хоппер. – Но что нам делать? Этот тип нарушил все наши планы.

Доктор на миг задумался и покачал головой:

– Быть может, все ровно наоборот, и мистер Шнорринг окажется полезен.

– Вы спятили? Хотите его привлечь?

– У нас нет выбора. Мы не можем его сейчас отпустить: он не должен расхаживать поблизости и вынюхивать, пока мы не завершим наше дело. Вы это понимаете?

– Понимаю, – вынужденно признал Хоппер. – Но ему нельзя доверять – при первом же щелчке пальцев эта мразь сдаст нас или как-нибудь подставит.

Доктор выразительно на него поглядел.

– Уверяю вас, этого не произойдет. У меня есть один довод, который убедит мистера Шнорринга на время сохранить свою хрупкую… гм… лояльность.

При этих словах в глазах доктора появился угрожающий блеск, и Хоппер вздрогнул. Но спорить не стал – как он и сказал, время уходило.

– Что ж, как знаете, доктор. Но я вас предупредил. Надеюсь, мне выдастся возможность сказать вам «Я же говорил» прежде, чем нас повесят в Хайд…

Шнырр Шнорринг нервно перетаптывался на месте и тянул шею, пытаясь подслушать, о чем доктор с констеблем говорят, и, когда они к нему подошли, тут же нацепил на себя невинный вид.

– Мистер Шнорринг, – сказал доктор Доу, – мы с мистером Хоппером обсудили создавшуюся ситуацию и пришли к согласию: вы можете быть полезны в нашем деле.

– Я – сама полезность, сэр! А что делать нужно?

– Мы вам все расскажем, но сперва я хотел бы предложить вам оплату. Предпочитаю улаживать подобные вопросы заранее. Дело предстоит непростое, и поэтому я готов заплатить вам за помощь, скажем, двадцать фунтов.

Шнырр даже приподнялся на носочки от восторга.

– Вы так щедры, господин доктор! Целых пятьдесят фунтов – это же какие деньжищи-то!

– Уши прочисть! – гаркнул Хоппер. – Речь шла о двадцати. Напрасно вы его подкармливаете, доктор.

Натаниэль Доу будто не воспринял всерьез его слова:

– Думаю, тридцать фунтов – неплохая цена за услуги мистера Шнорринга, констебль.

– Да у меня недельное жалование немногим больше! – пробурчал Хоппер.

– И тем не менее… Вы готовы помочь нам за тридцать фунтов, мистер Шнорринг?

– С превеликим удовольствием, сэр! За тридцать фунтов я сделаю для вас почти что угодно, а за тридцать пять…

– Шнырр!

– Тридцать так тридцать, – поспешно сказал Шнырр.

Доктор кивнул.

– Я не силен в уличном языке, но, полагаю, правильно говорить, – он бросил неуверенный взгляд на констебля, – «по рукам»?

И первый протянул руку.

Шнырр так торопился ее пожать, что даже забыл плюнуть на ладонь. Вот только когда его рука коснулась руки доктора, он тут же ее отдернул и лихорадочно затряс. Острая боль пронзила основание запястья.

– Вы… укололи меня?!

– Вернее, кое-что вколол, мистер Шноррринг, – сказал доктор Доу.

– Что? И… зачем?!

– Учащенное сердцебиение, повышенная потливость, желание почесаться… Вы чувствуете это?

– Да! – испуганно воскликнул Шнырр. – Что вы со мной сделали? Мистер Хоппер!

Он поглядел на констебля. Тот угрожающе улыбался.

– К сожалению, сейчас я не могу полагаться на одно лишь ваше слово, мистер Шнорринг, – сказал доктор. – Я вколол вам некое средство, которое, если не ввести противоядие в течение двенадцати часов, заставит вас пожалеть о том, что мистер Хоппер так и не успел застрелить вас в этом переулке. Как только мы закончим с делом, я тут же дам вам это противоядие, но в случае если вас вдруг одолеет желание подставить нас… Противоядие есть только у меня, ни один другой доктор или аптекарь вам не помогут. Вы поняли, мистер Шнорринг?

Любезность доктора Доу превратилась в нечто по-настоящему пугающее. В скребущее по затылку лезвие ножа.

Шнырр Шнорринг затрясся.

Глядя на него, Хоппер вдруг поймал себя на мысли: «Как же все-таки повезло, что мы с Бэнксом так и не умудрились по-настоящему разозлить доктора Доу… Да, повезло…»

***

Дома на Хмурой аллее походили на все прочие дома в центральной части Тремпл-Толл: их стены тянулись на целый квартал, на некотором отдалении друг от друга располагались облупленные и местами покосившиеся двери подъездов со ржавыми номерными табличками, под карнизами проходили трубы пневмопочты, над головой темнели ряды одинаковых окон.

Но был среди них дом, который отличался от остальных. Начать с того, что № 18 стоял особняком: в одном месте сплошная стена прочих домов перерывалась, образуя словно дыру в газете. И в этой дыре на некотором отдалении от бульвара стояло угрюмое узкое строение высотой в два с половиной этажа. Дом № 18 был выложен из графитового кирпича, скособоченная крыша с серой черепицей нависала над входом – казалось, здание это грубо нарисовали простым карандашом в тетради, потом как следует заштриховали, затем стерли и снова нарисовали. А еще в нем не было окон, словно тот, кто его нарисовал, попросту забыл их добавить. Над дверью висел фонарь, но его тусклый красноватый свет не мог развеять ощущение тоски, которое возникало, стоило оказаться поблизости.

Прежде, чем подойти к двери, доктор Доу оглядел стоявший на тротуаре у мостовой пожарный гидрант. Под отростком трубы обнаружился привязанный к нему бечевкой небольшой сверток.

Развернув его, доктор извлек из саквояжа переносную лампу и в ее свете изучил содержимое. Звякнул металл, но Натаниэля Доу в первую очередь интересовала записка. Прочитав ее, он подошел к ожидавшим его в стороне констеблю Хопперу и Шнырру Шноррингу.

– Что пишет ваш человек? – спросил констебль, и доктор поморщился.

– Он не мой человек, просто иногда помогает мне в некоторых…

– Так что он пишет?

– Он обследовал дом снаружи. Во всем доме нет ни единого окна и более того…

– Это я и так вижу! – вставил констебль.

– …Более того, – продолжил доктор, – в нем нет черного хода, нет даже отверстия для пневмоуборщика, а дымоходы на крыше перекрыты изнутри. Здесь нет ни щелочки, через которую можно попасть в дом, помимо двери.

Хоппер почесал подбородок.

– Знаете, что я думаю? Кажется, хозяин попытался всячески обезопасить себя от проникновения. Хотя это странно: кто в здравом рассудке решился бы сунуться к нему домой?

– Мы? – напомнил доктор. – Но, полагаю, вы правы. Это место походит на логово человека, который от кого-то прячется или кого-то боится. И я, признаться, тоже не понимаю, кого может опасаться господин, о котором мы говорим.

– Своего прошлого?

– Вероятно. Мистер Шнорринг, что с вами?

Шнырр едва заметно подрагивал и потирал руки – как показалось доктору, в предвкушении.

– Знаете, на что похож этот домик? – спросил он и тут же сам ответил: – На несгораемый шкаф. В таких шкафчиках тоже лишь одна дверь. Теряюсь в приятных догадках, что там может… м-м-м… храниться.

Констебль, утратив терпение, придвинулся к нему.

– Слушай сюда, Шнырр. Мы здесь не для того, чтобы ограбить хозяина дома. Это полицейское дело. Когда мы попадем внутрь, только попробуй протянуть к чему-нибудь ручонки – тут же протянешь ноги, уяснил?

– Я-то уяснил, сэр. Но как мы туда попадем?

– Не заставляйте меня подчеркивать очевидность, мистер Шнорринг, – раздраженно проговорил доктор и направился к двери. Хоппер и Шнырр последовали за ним.

Когда они оказались под фонарем, доктор протянул Шнырру то, что достал из свертка. Тот недоуменно уставился на металлическое кольцо с несколькими отмычками.

– Пора сделать то, ради чего вы здесь, мистер Шнорринг. Я ведь не ошибусь, предположив, что вы умеете обращаться с данными инструментами?

– Да с ними даже ребенок справится! Я, бывало, проникал за двери, имея под рукой лишь рыбью кость, а с отмычками…

Шнырр понял, что сболтнул лишнее и бросил взгляд на хмурящегося констебля.

– Давай поживее! Мы не можем здесь долго торчать.

Шнырр взял отмычки и склонился над замком. Сунув первую в замочную скважину, он принялся с энтузиазмом, от которого у наблюдавших за ним случился общий приступ тошноты, возить в ней.

– Ну что там, Шнырр? – спросил Хоппер, оглядываясь по сторонам. Взлом явно затягивался.

– Еще немного… – закусив язык от напряжения, ответил Шнорринг. – Я уже почти… Нужно время…

Но время шло, к сопению, фырканью и кряхтению Шнырра добавились приглушенные ругательства.

– Мистер Шнорринг, как успехи? – справился доктор.

– Не выходит… – жалобно проскулил Шнырр.

– Отодвинься! Дай я попробую, – велел констебль.

– Да с чего бы вам уметь обращаться с отмычками? – прошипел Шнырр, забыв о своей напускной почтительности.

– В начале службы всех констеблей обучают взламывать замки, чтобы негласно попадать в дома подозрительных лиц.

Доктор знал об этом, ведь, согласно изначальному плану, именно Хоппер должен был орудовать отмычками. Как и тогда, когда они разрабатывали план, его передернуло: изумительная полиция Тремпл-Толл – констебли, тайно влезающие в дома, разве можно придумать что-нибудь приятнее?

Между тем Хоппер отобрал у Шнырра отмычки и, отодвинув его в сторону, сам склонился над замком. Кольцо и инструменты для взлома в его громадных пальцах совсем потерялись, но замочную скважину он все же нашел и даже попытался повертеть отмычкой.

Доктор Доу прежде не присутствовал при попытках проникновений подобного рода, но даже он понял, что звуки, раздающиеся из замка под воздействием констебля, вряд ли можно назвать характерными для подобной процедуры: резкие скрипы, скрежет и лязганье вызывали у него все больше сомнений. Шнырр Шнорринг наблюдал за потугами Хоппера с плохо скрываемым злорадством.

Наконец констебль сдался и, повернувшись к доктору, пожал плечами.

– Обычно я стучу кулаком в двери, и приказа «Откройте! Полиция Габена!» прежде всегда хватало. Замки – это не то чтобы мое. Но и слепой бы увидел, что здесь какой-то странный и очень… гм… сложный замок.

– Это существенно усложняет все предприятие, – проворчал Натаниэль Доу.

– Может, вы попробуете, доктор?

– Нет уж, благодарю. Если вы не справились, думаю, мне не стоит и пытаться.

Он на миг пожалел о том, что не взял с собой Джаспера – сейчас его навык открывания чужих дверей пригодился бы.

– А ваш человек не может помочь с замком? – спросил констебль.

– Нет, – с досадой ответил доктор. – Он лишь изучил дом и предоставил отмычки. Я не знаю, где он сейчас – может, уже на другом краю Тремпл-Толл.

– И что делать? Мы должны попасть внутрь. Или предлагаете караулить его у входа?

– Я ничего не предлагаю, – со злостью в голосе проговорил доктор Доу. – Я пытаюсь думать.

Он и правда думал, вот только его мысли уползали куда-то в сторону. Вместо того, чтобы изобрести какой-нибудь потенциально успешный – да вообще любой! – вариант, доктор злился на самого себя из-за того, чем занимается и в каком обществе он этим занимается. Дело, в которое он ввязался, уже нельзя было назвать сомнительным – оно даже не пыталось маскироваться. Недостойное, низменное, грязное преступление. Подумать только! Он, Натаниэль Френсис Доу, пытается влезть в чужой дом вместе с констеблем-дуболомом и типом, которому он пока что даже не выделил подходящий термин в своем «списке раздражающе гадких личностей». Можно было, конечно, оправдывать себя тем, что у него нет выбора, но обманывать себя доктор Доу не привык. То, к чему все однажды придет, если задуматься, было ожидаемо. Цепочка четко очерченных событий привела его к этой двери. Когда именно его жизнь свернула не туда? О, он это прекрасно знал: в тот самый момент, когда он пробрался на борт того дирижабля…

– Доктор? – хмуро произнес Хоппер. – Поворачивайте штурвал к берегу, а то кажется, вы куда-то уплыли.

– Я все еще здесь, констебль. И смею заметить, эти моряцкие выражения вам не идут. – Он повернулся к Шнырру. – Мистер Шнорринг, у вас есть идеи? Очевидно, что в дом мы через дверь не попадем. Окон здесь нет, дымоходы перекрыты. Как нам оказаться внутри этого, как вы выразились, несгораемого шкафа?

Шнырр Шнорринг почесал клочковатые бакенбарды. А затем вдруг отбежал на несколько шагов, осмотрел фасад, задрав голову, уставился на крышу, проследил взглядом по трубам. Снова почесался. После чего вдохновенно вскинул палец и… Тут же понуро свел плечи. Что-то придумав, он припустил к стоявшему у угла дома чистильному шкафу, подергал висевший на нем замок и с огорченным видом вернулся к двери.

– Сними шляпу, – посоветовал Хоппер. – Может, без нее какая идея в голову и проникнет.

Доктор было возмутился столь отвратительно антинаучному замечанию, но Шнырр Шнорринг уже сорвал с головы котелок и, к удивлению Натаниэля Доу, на его губах внезапно появилась самодовольная улыбка.

Он легонько постучал по двери костяшками пальцев.

– Я ошибся, господа хорошие, – сказал Шнырр. – Это никакой не шкафчик несгораемый. Это обычный дом в Саквояжне. А что есть во всех домах в Саквояжне?

И прежде, чем собеседники успели высказать предположения, многозначительно потопал по мощеной неровным камнем дорожке.

Доктора осенило:

– Спуск в канализацию!

– Верно. Уж сколько я подвальчиков ни облазил, в каждом найдется лючок. Да через такие лючки я в эти подвальчики и забираюсь обычно. Они есть везде. А если и здесь есть, вдруг крышка не на замке?

– Вряд ли не на замке. К тому же хозяин мог и вовсе замуровать люк, – возразил Хоппер, но доктор, хоть и не исключал такой возможности, решил удостовериться – все равно других вариантов не было.

– Если мне не изменяет память, ближайший канализационный люк находится на аллее, в нескольких ярдах от гидранта, – сказал он и добавил наиболее строгим тоном, на какой был способен: – Мистер Шнорринг, у вас задание: вы спуститесь в канализацию, пройдете по тоннелю к этому дому, отыщите нужный люк и…

– Почему я? – возмутился Шнырр.

– Я не договорил. Итак, вы отыщите нужный люк и проверите его. В случае, если вам удастся проникнуть в дом, вы откроете эту дверь изнутри и впустите нас. Если нет, вы тут же вернетесь сюда.

– Но я…

– Не стоит огорчать меня спорами и возражениями, мистер Шнорринг. Вы же не хотите, чтобы я был огорчен? – Доктор бросил взгляд на запястье Шнырра, и тот машинально прижал руку к груди. Достав из кармана жилета часы на цепочке, Натаниэль Доу откинул крышку. – Если вы не появитесь, мистер Шнорринг, мы с мистером Хоппером покинем это негостеприимное место и отправимся домой, а я очень огорчусь из-за потерянного времени.

– Да понял я, понял!

– У вас ровно десять минут.

– Десять?! Так мало?! Мне понадобится больше минуточек, чтобы…

– Справедливо. У вас одиннадцать минут. Вперед, мистер Шнорринг. Не подведите нас.

Шнырр, с трудом сдерживая пробивающиеся наружу эмоции, попятился, а затем припустил прочь. Вскоре он скрылся из виду.

Глядя ему вслед, Хоппер негромко спросил:

– Что с ним будет, если он решит сбежать?

Доктор пожал плечами.

– Ничего не будет.

– Но вы ведь вкололи ему какой-то яд…

– Я просто его уколол, мистер Хоппер. Это был блеф. Неужели вы решили, что я способен вколоть яд бедолаге? Знаете ли, в мои привычки не входит травить людей. Если этого не требует лечение, разумеется.

Хоппер усмехнулся.

– Он поверил. Даже я поверил. Вы были весьма убедительны.

– Убедительность – важная черта, которой должен обладать хороший доктор, мистер Хоппер. Иначе как заставить людей поверить, что…

– Их нужно проткнуть иголкой или напичкать какой-то горькой дрянью?

Доктор терпеть не мог, когда столь снисходительно относятся к его работе, но, если отбросить эмоции, грубо говоря констебль был прав.

– Что будем делать, если люк заперт? – спросил Хоппер.

– Как я и сказал мистеру Шноррингу, мы уедем отсюда. И попытаемся придумать новый план. Исключающий проникновение в дом.

– А Гоббин?

– Пока что мы ничего незаконного не совершили. Если не считать неудачного применения отмычек. Попытаемся найти способ подступиться к нему иначе. Подождем мистера Шнорринга – вдруг этот вечер нас не разочарует.

– Этот гадкий вечер уж очень похож на разочаровывающий.

– Согласен.

Доктор уставился на часы, а Хоппер, сложив руки на груди, опустил голову, напоминая себя обычного – констебля на посту.

Минуты шли… с каждым делением, что преодолевала стрелка, сомнения все больше крепли в душе доктора.

Поднялся ветер и морось усилилась. Когда на аллее раздался гулкий рокот приближающегося экипажа, доктор и констебль подобрались, но, к облегчению обоих, мимо, в сторону кладбища, проехал длинная погребальная махина марки «Коффинз». Старший сержант Гоббин пока что не нарушал устоявшихся привычек – если верить Лоусону, он всегда неизменно покидал Дом-с-синей-крышей в одно и то же время. Путь с Полицейской площади сюда занимал двадцать минут. А это значило, что, исключая любые неожиданности, до его прибытия оставалось всего пятнадцать.

Хоппер неожиданно дернулся и развернулся. Доктор тоже услышал и уставился на дверь – за ней раздалось шарканье, зазвенели замки и цепочки.

Дверь открылась. В темноте прихожей стоял Шнырр Шнорринг. Его лицо было искажено от страха. Котелок он держал в трясущихся руках.

– Вы не сказали мне, чей это дом! Если бы я только знал…

– Хорошая работа, мистер Шнорринг, – прервал его доктор. – Мистер Хоппер.

Они с констеблем переглянулись и вошли в дом. Дверь за ним закрылась.

Проникновение удалось, но вечер между тем не перестал быть гадким и разочаровывающим.

Фонарь над дверью погас…

…Чиркнула спичка, газовый рожок на стене загорелся. Доктор Доу задул свою переносную лампу, после чего спрятал ее в саквояж.

– Вы уверены, что зажигать свет безопасно? – спросил Хоппер.

– Напоминаю вам, констебль, что здесь нет окон – снаружи его не увидеть. К тому же нам нужно осмотреться – предпочитаю не наталкиваться на предметы в потемках.

Вытянутая прихожая упиралась в дверь гостиной, рядом с ней располагались лестница, ведущая на этажи, и арка, за которой проглядывала небольшая кухня.

– Там, в углу кухни, спуск в винный погреб, – пояснил Шнырр Шнорринг. – А в погребе люк, через который я и поднялся.

Доктор с досадой отметил обильное покраснение на лице бродяги и исходящий от него характерный запах.

– Полагаю, вы по достоинству успели оценить что-то из коллекции хозяина дома.

Хоппер заскрипел зубами, и Шнырр поспешно затараторил:

– Так я… Это… Ну, для храбрости…. Сами понимаете…

– В гостиную заходили? – спросил доктор.

– Нет! – воскликнул Шнырр как-то уж слишком поспешно. – Я сразу пошел к двери, чтобы вас впустить.

Очевидно, бродяга лгал, но сейчас, впрочем, было не до того. Не став допытываться, доктор первым вошел в гостиную, его спутники последовали за ним.

Глядя на этот дом снаружи, ни за что нельзя было представить его обстановку.

У хозяина имелся вкус, так же легко угадывалась его тяга к красивым и дорогим вещам. Интерьеры, к удивлению доктора, больше подошли бы какому-нибудь представительному особняку в Сонн, чем серому недоразумению в Тремпл-Толл. Мог бы возникнуть резонный вопрос, откуда у старшего сержанта из полиции столько денег, если бы речь не шла о человеке, который, по мнению многих, возглавлял самую опасную и многочисленную банду между каналом Мух и каналом Брилли-Моу.

Гостиная была вполне во вкусе доктора Доу, хоть избыток стоящей в ней мебели и создавал ощущение тесноты. Все здесь словно пропиталось налетом старины, величественности и мрачности: и мебель, и картины, и ковер, и камин. Панели на стенах были выполнены из темного дерева, возле них стояли шкафы со множеством резных дверок и ручками в виде вороньих лап; такие же лапы украшали ножки дивана и пары кресел с темно-красной полосатой обивкой.

– Весьма приметный гарнитур, – отметил доктор. – Я знаю его.

– Откуда? – удивился Хоппер.

– Он был продан на аукционе около пяти лет назад. Я выписываю каталог лотов из аукционного дома «Розен и Фердио» – давно присматриваю себе подходящую лампу на журнальный столик. Этот гарнитур, помнится, привлек мое внимание, и я даже подумывал о том, чтобы за него побороться, но в итоге заинтересовался другим, «Плезантс-норр», – он лучше подходит моей гостиной.

Констебль снисходительно фыркнул: к аукционам он относился с пренебрежением, разве что уважал молоток, которым стучит ведущий торги тип – тот ассоциировался у него с судейским молотком.

– Вот, значит, где он их хранит, – сказал Хоппер, ткнув пальцем в одну из стен. Та была едва ли не до самого потолка завешана медалями. Под ними размещались таблички, которые сообщали, за что каждая из наград и была получена. Стена эта представляла собой настоящую хронику раскрытых преступлений и содержала целый список довольно громких имен, о которых прежде писали в газетах.

– Одной медали не хватает, – отметил доктор, указывая на пустое место над табличкой: «За поимку маньяка Джона-щёлк-щёлк».

Не прошло и мгновения, как Хоппер раскрыл тайну исчезновения медали:

– Шнырр!

Бродяга попятился и затряс головой.

– Да вы что, сэр! Да это не я! Я бы не осмелился!

– Вернул медаль на место, пока я не оторвал тебе твои загребущие ручонки и не засунул их тебе в…

– Мистер Шнорринг, – вставил доктор, – будьте так любезны и верните медаль на стену.

Шнырр, всхлипывая, вытащил краденую награду из кармана и, дрожащими руками разгладив ленту, повесил ее на гвоздик.

– Она должна принадлежать мне, – жалостливо забубнил он. – Я помог схватить этого маньяка.

– Держи карман шире! – усмехнулся Хоппер. – Если уж на то пошло, это наша с Бэнксом медаль: мы же Щёлк-щёлка и схватили. Гоббин тогда сказал, что доволен нами и, возможно, в следующий раз приставит нас к повышению, выделит нам новые паровые самокаты… Эх…

Доктора дележка медали и несбыточные надежды констебля не интересовали. Бросив быстрый взгляд на большие часы над камином, он подошел к стене с картинами.

В центре располагался портрет в полный рост самого старшего сержанта. Гоббин был изображен на нем в величественной позе и в черном костюме-тройке – застыл, вскинув подбородок и пронзив доктора уничижительным взглядом.

Справа от портрета висел вправленный в вишневую раму холст с большим вороном – у ворона этого было множество лап, и в когтях каждой он «сжимал» овал камеи. В свою очередь, во всех камеях поблекшей тушью значились имена, а также даты рождения и смерти. В самом верху холста на ленте было написано: «Древний и почтенный род Гоббинов». Судя по количеству камей и годам, указанным под нечитаемым именем первого в роду Гоббина, семейство застало еще дни основания Габена и представляло собой настоящую династию.

Доктор опустил взгляд и нашел одинокую камею старшего сержанта, стоящую в самом низу.

«Ни супруги, ни детей – последний представитель рода Гоббинов», – подумал доктор и нахмурился, перечитав несколько дат. Что-то в них его неожиданным образом смутило, вот только он не мог понять, что именно: как будто в некоторые из дат закрались ошибки. Он попытался понять, как у прадедушки сержанта могли быть потомки, если, согласно годам его жизни, ему было всего восемь лет, но так и не нашел ответ на свой вопрос. Между тем у него появились и другие, к примеру: «Почему нить брака от троюродной тетки сержанта тянется к его же деду, который умер за сорок лет до ее рождения?» или «Как дядя Гоббина может быть старше своего отца?»…

Сбоку раздалось: «хр… хр… хр…» – и Натаниэль Доу повернул голову.

Стоявший рядом Шнырр чесал затылок, рассматривая другую картину. На ней были изображены трое. Худой, как трость, джентльмен в цилиндре и столь же болезненно-стройная дама с лорнетом на витой рукоятке держали руки на плечах мальчика с крючковатым носом. В мальчике этом угадывались черты старшего сержанта.

Шнырр вдруг потянулся к лицу дамы, чтобы, видимо, пошкрябать на нем краску ногтем, и доктор едва сдержался, чтобы не хлопнуть его по руке. Впрочем, этот неприятный человек и сам понял, что делать подобного не следует, и опустил руку.

– Знакомая мордашка, – протянул он.

– Вы о ком?

– Мадамка эта. Но как она на этой картинке появилась?

Доктор недоуменно свел брови, и Шнырр пояснил:

– Эту мордашку когда-то печатали на этикетке консервных банок с бобами.

– Уверен, вы что-то путаете…

Шнырр закачал головой.

– О, нет, сэр. Это точно она, можете мне поверить, я на нее налюбовался как следует. Было дело, нашел в канализации под заброшенной консервной фабрикой у Подошвы ящик, и в нем обнаружилось четыре жестянки – целое сокровище, думал я. Но хуже бобов я в своей жизни не пробовал…

– Консервная фабрика, что стоит у Керосинной заводи? Но ведь она заброшена… эм-м… лет сто?

Шнырр покивал.

– Вот и непонятно мне, как мадамка с консервной этикетки может быть мамочкой господина Гоббина.

Доктор Доу и сам не знал, что думать. Сперва ошибки в семейном древе, теперь вот это. Не успел он как следует поразмыслить обо всех странностях, которые ему открылись, как Хоппер, стоявший у камина, издал недоуменное «Ба!».

Доктор и Шнырр подошли к нему. Разглядывал констебль содержимое изящного шкафчика со стеклянными дверцами. На полках были расставлены предметы, будто собранные из вокзального бюро потерянных вещей или купленные у старьевщика. Возле каждого стояла табличка.

Доктор прочитал некоторые: «Парик дяди Бертрана», «Пудренница кузины Мелло», «Пенсне дедушки Ротфуса», «Опаловое ожерелье тетушки Франсин», «Вставные зубы дядюшки Шейна»…

Вывод напрашивался очевидный: в этом шкафу были выставлены семейные реликвии – видимо, каждая из них хранила свою историю.

– Я ничего не понимаю, – пробормотал констебль. – Что это все здесь делает?

– Что вас удивило, мистер Хоппер? – спросил доктор. – Некоторые люди склонны к сентиментальности и хранят вещи родственников. В таких бессмысленных для прочих безделушках заключена память о тех, кто ими владел.

Констебль глянул на него как-то странно.

– Не знаю, что там за память скрыта, доктор, но я знаю некоторые из этих безделух. Вот этот парик, – он ткнул пальцем в курчавое облако волос на безликой деревянной болванке, – очень похож на тот, который старина Домби стянул с головы прохвоста Гатчинса, который любил притвориться дамочкой, чтобы втереться в доверие и очистить карманы. А вот эта пудреница была главной уликой в деле о мошеннице Пайперс, которая прикидывалась потерянной в детстве дочерью и наследницей семейства Крамфорт. Сам присутствовал, когда Мэйхью ее разоблачал – он устроил настоящее представление. А вот эти зубы фигурировали в деле об убийстве гувернантки из коттеджа «Брауни», который вроде как и не в Тремпл-Толл, но и не в Сонн. Помню челюсть эту выловили из пруда и благодаря ей прижали убийцу – младшего сына хозяйки коттеджа. Все эти штуковины должны быть не тут, а на складе улик в Доме-с-синей-крышей.

Доктор Доу потер переносицу. Шкаф с реликвиями дополнил картину и неожиданно все прояснил.

– Вымышленная жизнь… – сказал он. – Семейное древо, в котором не сходятся даты, портрет, лицо на котором взято с этикетки консервной банки с бобами, улики в расследованиях, которые пытаются выдать за семейные реликвии. Все это фальшивка. Что вы знаете о старшем сержанте Гоббине, констебль?

Хоппер пожевал губами.

– Я… гм… хм… ничего. В личное коллег и уж тем более начальства нос не сую. Но зачем Гоббину придумывать себе семью?

– Хороший вопрос, мистер Хоппер.

Ударили часы.

Хоппер напряженно на них уставился.

– Он скоро будет здесь.

– Верно. Развязка близка. Занимайте свое место, мистер Хоппер, и готовьтесь. Все, как планировали. Мистер Шнорринг, спрячьтесь где-то и для вашей же безопасности, постарайтесь не издавать ни звука.

Сжав зубы, констебль вышел в прихожую. Шнырр метнулся к двери и вскоре тоже скрылся.

Оставшись в гостиной один, доктор еще раз окинул ее взглядом, а затем… совершил ужасный поступок, на который, как он сам считал, попросту был не способен. Натаниэль Доу без приглашения уселся в кресло в чужом доме, достал портсигар и закурил папиретку.

Со стороны доктор казался, как и всегда, предельно хладнокровным, но на деле все его естество сейчас походило на корпус старой виолонтубы с натянутыми до предела струнами. Того и гляди колок на какой-то из этих струн не выдержит, и она сорвется. Требовалось хоть как-то успокоить нервы.

Время будто замерло. Вишневый дым расползался по гостиной. В повисшей тишине было слышно, как тикают часы над камином и, словно им подыгрывая, тикали, чуть отставая, часы в жилетном кармане доктора.

Несколько минут ничего не происходило, а затем беззвучно приоткрылась дверь одного из шкафов. Из черной щели выглянуло револьверное дуло.

– Добрый вечер, мистер Гоббин, – сказал доктор…

…Театральность. Натаниэль Френсис Доу всегда относился к тому, что показывают на сцене, с опаской. Часто он просто не понимал, что ему пытаются продемонстрировать. Не понимал он этого, когда впервые попал в театр в десять лет, и с тех пор ничего не изменилось. Люди говорят напыщенно, странно жестикулируют, одеваются в костюмы, которые давно вышли из моды. Но это еще что!

Доктор испытывал отвращение к любого рода намекам, а на сцене зачастую торжествует недосказанность. Персонажи пьес то и дело попадают в ситуации, которых можно было бы легко избежать, если бы в их витиеватых репликах содержалось больше смысла и сути, чем жеманности и патетики.

Ну, и не стоит забывать, что актеры – это люди весьма своеобразного толка, которые в той или иной степени страдают от одной болезни: они умудряются превратить в пьесу свою и окружающих реальную жизнь.

Хуже, когда обычные люди мнят себя актерами и ведут себя соответствующе: говорят таким тоном, что хочется сразу же одернуть их воображаемым щелчком софита – пусть попробуют поразглагольствовать в кромешной темноте. А еще они – и это раздражало доктора сильнее – пытаются из всего сделать драму. Оказаться с такими людьми в одной комнате было для него сущим кошмаром: доктору казалось, что его эмоциональную чайную ложечку пытаются наполнить, налив в нее ведро воды.

Порой, несмотря на все его попытки подобного избежать, он все же вынужденно попадал в то, что иначе как дешевой пьесой и не назвать: некоторые пациенты были склонны считать себя непревзойденными мастерами подмосток. Кое-кто, как утомительный хозяин уличного балагана из Фли, такими и были, но другие… К примеру, ипохондрики его раздражали не столько потому, что впустую тратили его время, а потому, что играли роль – и неизменно переигрывали.

Сейчас, впрочем, все обстояло куда хуже. Доктор ощущал на сцене театра себя самого. Он будто сидел не в комнате, а среди плохо расставленных декораций, в руке держал не папиретку, а реквизит, призванный добавить его образу интересности; доктор не мог увидеть своего лица, но был уверен, что свет от лампы падал на него так, что создавал трагические тени.

Ну а когда из шкафа, словно из-за кулис, вышел человек с револьвером, раздражение, которое Натаниэль Доу испытывал, вдруг перекрыло собой любой страх. И оно усилилось, когда доктор своими же губами произнес… нет, вовсе не обычную фразу, а настоящую реплику. Таких реплик, он понимал, за этот вечер будет сказано еще много…

Но что явно не было наигранным, так это реакция того, кого он поджидал.

Старший сержант Гоббин замер у шкафа, держа доктора на мушке. Его лицо в потемках исказилось.

– Доктор Доу? – выдал он сорвавшимся голосом, в котором читалось искреннее недоумение: видимо, он ожидал увидеть кого-то другого. – Что, будьте вы прокляты, вы делаете в моем доме?!

– Я – посланник вашего грязного прошлого. И прошлое настигло вас.

Доктор произнес эти чрезмерно театральные слова твердо и уверенно, но при этом испытывая отвращение к самому себе.

На том, чтобы он сказал именно так, настоял Хоппер, считая, что это будет как нельзя уместно. Констебль выудил эту фразу из какого-то дамского романа, который пересказывала ему сестра. Более того, он хотел, чтобы доктор добавил обращение, которое было в книге, ведь якобы без этого «цитата была бы не полной». Но на подобное доктор пойти уже не мог, ведь в романе говорилось: «И прошлое настигло вас, Лаура».

Старший сержант Гоббин злобно усмехнулся.

– Лаура. Вы забыли это имя, доктор Доу. Если уж вы разбрасываетесь столь известными цитатами, могли бы уже озвучить ее полностью. Досадное… упущение.

Он бросил несколько быстрых взглядов по сторонам, явно пытаясь понять, есть ли здесь еще кто-то.

– Как вы попали в мой дом? Вы точно не воспользовались моим тайным ходом – я бы заметил. И дверь взломать не смогли бы…

– Вы полагали, что обезопасили себя, господин сержант, но все же стоило запереть люк в канализацию.

– Он был заперт на засов. Снаружи его открыть невозможно!

– И тем не менее, я здесь.

– Плевать! – рявкнул Гоббин. – Какого лысого вы здесь забыли? Говорите, или я пристрелю вас как собаку!

Доктор поднес папиретку к губам, медленно затянулся и выпустил струю темно-красного дыма.

– И часто вы отстреливаете собак?

– Намного чаще я отстреливаю людей. И сегодня список пополнится.

Доктор не повел и бровью. Лучше, чем скальпелем, он умел владеть разве что лицом.

– Прошу вас, давайте без угроз, господин сержант. Опустите оружие, присядьте, позвольте предложить вам папиретку. Могу добавить к ней несколько капель успокоительного раствора.

Натаниэль Доу никогда не испытывал трудностей с общением, если дело не касалось навязчивых личностей, – скорее это у прочих часто возникали трудности в общении с ним: они отчего-то воспринимали его слова, как насмешки или даже оскорбления, хотя он всего лишь говорил то, что думает.

Вот и Гоббин, очевидно, решил, что он над ним издевается.

Сделав несколько шагов к креслу, в котором сидел доктор, старший сержант остановился и в ярости прорычал:

– Вы предлагаете мне присесть в моем же доме?!

– Нам предстоит долгий разговор, а долгие разговоры удобнее вести сидя. К тому же я полагал, что габенские полицейские больше любят сидеть, чем стоять.

Гоббин, казалось, вот-вот разлезется по швам, как тряпичная кукла, из которой пытается выбраться крыса. Гнев сержанта выплеснулся наружу, потек по напряженной руке…

Доктор понял, что гнев этот вот-вот потянет за собой указательный палец Гоббина, и сказал:

– «Чайноботтам».

Старший сержант застыл. Его губы шевельнулись, но он не издал ни звука.

– О, я вижу, что вы меня поняли. Нам все известно, господин сержант.

– Нам?

Доктор глянул за спину Гоббина, и тот резко обернулся.

В нескольких шагах от старшего сержанта, направив револьвер в его лицо, стоял тот, чье присутствие здесь для него было столь же невероятным, как и присутствие доктора Доу.

– Хоппер?! – потрясенно выдохнул Гоббин.

– Опустите револьвер, сэр, – с каменным лицом потребовал констебль.

– Мы думали, ты убит! Где тебя носило?!

– Я раскрыл «Д-об-УК», сэр.

Гоббин выпучил глаза.

– Ты…

– Сэр, я ведь приказал вам опустить оружие. Не заставляйте меня вас дырявить.

– Да как ты смеешь, вокзальная крыса?! Думаешь, что можешь…

Его слова прервал раздавшийся из прихожей влажный чих.

– Кто там?! – крикнул Гоббин. – Покажись! Все выходите, шелудивые псы!

– Сэр, сопротивление бесполезно. Не усложняйте все.

– Усложняю?! Я?! Да кем ты себя возомнил, урод тупоголовый?!

Хоппер, казалось, потерял самообладание.

– Заткнитесь, сэр! Я возомнил себя собой! Констеблем на службе города! И я здесь делаю свою работу! Арестовываю убийцу! Ясно вам?!

Гоббин ошалело выслушал отповедь подчиненного. А затем усмехнулся и покачал головой.

– Что бы ты там себе ни думал…

– Вам ведь сказали, – начал доктор Доу и, когда Гоббин повернул к нему голову, нажал на спусковой крючок инъектора, который до этого прятал под локтем.

Ампула вонзилась в шею старшего сержанта. Тот поднял руку, чтобы вытащить ее, открыл рот, явно намереваясь высказать очередное ругательство, и в следующий миг рухнул на пол.

– Сопротивление бесполезно, – закончил доктор…

…– Вот чего я не могу понять, – сказал Натаниэль Френсис Доу. – Зачем нужны гардины в доме без окон?

– Вас это сейчас волнует? – возмущенно бросил Хоппер. – Главное, что у этих треклятых гардин оказался подходящий шнур.

Старший сержант Гоббин сидел в кресле со связанными руками, опустив голову на грудь.

Глядя на него широко раскрытыми глазами, Шнырр Шнорринг прятался в потемках. Он опасался приближаться и старался не издавать ни звука: даже обездвиженный старший сержант полиции Тремпл-Толл вызывал у него трепет вперемешку с острой чесоткой в той части головы, которая отвечала у него за сохранность собственной шкуры.

Вокзальный констебль испытывал схожие чувства. Отчасти он до сих пор не верил, что все это происходит наяву. Где там! Даже в кошмаре Хоппер не смог бы увидеть то, на что пошел. Он влез в дом начальства, подкараулил упомянутое начальство, помог его усыпить и лично связал его. Сейчас требовалась настоящая выдержка – беда в том, что он внутренне так сильно напрягался, что, казалось, вот-вот лопнет где-то в районе живота и треснет в районе нахмуренных бровей.

– Думаю, вы переусердствовали со снотворным, доктор, – отметил Хоппер. – Что-то он не приходит в себя.

– Снотворное оказалось сильным и подействовало достаточно быстро. Мистер Лемони постарался на славу.

Доктор Доу поднес к носу Гоббина флакон с раствором нашатыря, и старший сержант дернулся.

– Замечательно, – сказал доктор и сел в кресло напротив пленника.

Гоббин огляделся кругом. Отметив присутствие Шнырра, лишь скривился, но ничего не сказал. В итоге перевел взгляд на доктора. Подчиненного он демонстративно игнорировал.

– «Собачником» вы не отделаетесь, – пересохшими губами произнес старший сержант. – Я буду настаивать на тройке пеньковых воротников для вас, вашего шушерника и этого хмыря.

– Моё имя Хмырр, сэр… – начал Хоппер, но доктор лаконично качнул головой.

– Когда я сказал, мистер Гоббин, что нам все известно, – начал доктор, – я позволил себе некоторое преувеличение. Нам известно почти все.

– Думаете, я стану развязывать язык?

– Думаю. Вы ведь так и не поняли, что происходит, верно? До сих пор не знаете, кто открыл охоту на ваших констеблей?

Гоббин промолчал, ожидая продолжения. Для связанного человека, которого пришли арестовывать, он выглядел чрезвычайно спокойным. И будто бы даже равнодушным. Это разозлило Хоппера.

– Парней убили из-за вас, сэр, – резко проговорил он. – Убийца хотел достать вас из-за того, что вы сделали.

Гоббин поднял на него презрительный взгляд.

– Что ты несешь? Причем тут я?

– Лилли Эштон, – сказал доктор, и Гоббин вздрогнул. Натянутая маска равнодушия сползла. – О, я вижу, вы все поняли.

– Нет. Не понимаю, о чем вы.

– Что ж, я поясню. Названная мною мисс не так давно вернулась в город. В попытках найти вас она убила нескольких констеблей. Полагаю, мисс Эштон думает, что вы изменили внешность за последние годы, а быть может, она попросту не помнит, как вы выглядите. Ей дали список имен, среди которых, могло оказаться ваше. Признаюсь, мне претят ее средства, но ее целеустремленности можно позавидовать. И это неудивительно, учитывая, что вы с ней и ее воспитанниками сделали. Ею движет понятная мне месть.

– Лилли Эштон мертва, – глухо произнес старший сержант.

– Вы полагали, что и констебль Хоппер мертв, но вот же он, стоит рядом.

Гоббин процедил:

– Вы лжете: Лилли Эштон мертва.

– Я видел ее, сэр, – ответил Хоппер. – И говорил с ней. Всю эту неделю я шел по ее следу.

Самоуверенность старшего сержанта развеялась, как дым на ветру.

– Этого не может быть…

– Потому что вы лично сбросили ее за борт парохода «Гриндиллоу»? – прищурившись, спросил доктор.

– Все было не так!

– Сразу после того, как сбросили за борт ее воспитанников?

Гоббин сжал зубы, гневно уставившись на доктора, и тот продолжил:

– Вы задавались вопросом, что мы здесь делаем, мистер Гоббин. Что ж, отвечу: мы пытаемся опередить мисс Эштон в ее попытках до вас добраться. Она, вне всяких сомнений, убила бы вас, но мы считаем, что вы должны предстать перед судом за то, что сделали. Боюсь, ваш покровитель, господин Сомм, в данном случае вам не поможет: вряд ли он захочет, чтобы на него пала тень от убийства детей.

Гоббин попытался подняться, но тяжелая ладонь Хоппера на плече вернула его обратно.

– Вы идиоты! – воскликнул он. – Я ничего не делал!

– Не имеет смысла отпираться, мистер Гоббин. Мы знаем, что произошло на борту «Гриндиллоу». Знаем, зачем вас нанял хозяин корабельной компании «Чайноботтам».

– Ничего вы не знаете! Вас там не было!

Доктор достал из портсигара очередную папиретку и закурил.

– Развяжите старшего сержанта, мистер Хоппер.

Констебль распахнул рот от неожиданности. Шнырр Шнорринг попятился. Даже сам пленник слегка опешил.

– Чего? – спросил Хоппер. – Вы спятили, доктор?

Происходящее вдруг перестало напоминать допрос, и это констеблю очень не нравилось.

– Он не представляет угрозы. К тому же, вынужден признаться: нас ввели в заблуждение. Полагаю, мистер Гоббин говорит правду: он не убивал детей господина Боттама.

– И этот вывод вы сделали…

– Знаете, мистер Хоппер, меня с самого начала смущала вся эта история. То, что нам рассказали, зияет слишком большим количеством дыр и противоречий. А еще произошедшее на борту «Гриндиллоу» слишком отдает… театральностью. А значит, оно пропитано ложью.

– Теперь я понимаю, – сказал Гоббин, задумчиво глядя на доктора, – как вы умудрялись опережать этих идиотов. У вас есть то, чего нет у них, – мозги. – Он протянул Хопперу руки. – Развязывай.

Констебль вынужденно подчинился, но бдительности не утратил: он знал своего начальника намного лучше, чем доктор Доу.

– Прошу вас, будьте с нами предельно откровенны, мистер Гоббин. Убиты констебли, похищены дети – это больше не ваша личная тайна.

– Я очень надеюсь, Хоппер, – с угрожающей улыбкой проговорил Гоббин, – что ты аккуратно отвязал шнур от гардин моей бабушки, а не использовал нож.

Освободившись от пут, старший сержант занял в кресле более приличествующее, как ему казалось, положение – закинул ногу на ногу, откинулся на спинку и скрестил руки на груди.

– Должен отдать честь вашему бесстрашию, доктор Доу, – сказал он со всем возможным презрением в голосе. – Напасть на главу полиции в его же доме. Тем не менее…

– Глава полиции Тремпл-Толл – Железный комиссар, – уточнил доктор, но Гоббин будто не услышал:

– И хоть меня это все очень позабавило, я дам вам шанс: уходите сейчас – и я, так уж и быть, сделаю вид, что произошло недоразумение.

Доктор наделил Гоббина долгим пристальным взглядом, и тот усмехнулся.

– Кажется, я переоценил ваши умственные способности.

– Прошу вас, мистер Гоббин. Мы с вами оба понимаем, что вы первый не хотите, чтобы мы просто так ушли. В тот момент, как в этой гостиной прозвучало некое имя, маятник качнулся. Я вижу, как вас снедает любопытство, вижу, что вы боитесь…

– Боюсь?

– Поэтому предлагаю оставить споры. Вы должны узнать, что происходит. Мы, в свою очередь, должны узнать, как все привело к тому, что мы сейчас разговариваем.

Гоббин скосил взгляд на Шнырра Шнорринга и сморщил нос.

– Я не скажу ни слова, пока эта помойная крыса толчется в моей гостиной. Исходящая от него вонь доходит даже сюда.

– Мистер Шнорринг, – сказал доктор, – будьте так любезны, обождите в коридоре. И прикройте дверь.

Бродяга и сам был рад ретироваться подальше от грозного сержанта. Никто между тем не сомневался, что он уже наслюнявил ухо, чтобы подслушивать. Когда Шнырр покинул гостиную, Гоббин воскликнул:

– Если хоть слово из сказанного покинет эти стены…

Дальше прозвучал список угроз, от которых проняло даже Хоппера. Подробно живописав последствия кое-чьей болтливости, Гоббин перевел все свое внимание на доктора.

– Что ж, давайте прикинемся старыми приятелями и поболтаем. Что вас интересует?

– Меня интересует все. – Доктор Доу обвел взглядом гостиную, на миг задержал его на семейном древе. – Начните с того, кто вы. Как вас зовут на самом деле?

– Что за чушь? Вы прекрасно знаете, как…

– Все это ненастоящее, – прервал его доктор. – Ваши предки, фамильные реликвии… Напрашивается вывод, что и ваше имя вымышлено. Предположу, что древнего рода Гоббинов не существует.

– Существует. У меня есть все бумаги, а раз есть бумаги…

– Сэр! – рявкнул Хоппер, утратив терпение. – Выкладывайте! И лучше бы вам не юлить – мы не в настроении тянуть кота за хвост. Доктор спросил: кто вы такой?

Старший сержант бросил на него испепеляющий взгляд, но констебль выдержал – его брови ни на миг не перестали хмуриться.

– Откуда взялось прозвище Ворон? – спросил доктор.

– Вам не понравится то, что вы услышите.

– О, заверяю вас, мне не нравится буквально все, что я слышу от людей. Итак…

Гоббин скрипнул зубами и отвел взгляд в сторону, уставившись в пустоту. Какое-то время в гостиной висела мрачная тишина, а потом он заговорил…

…Ворон… Мне дали это прозвище еще в «Пансионе для непослушных детей мадам Лаппэн». Думаю, вы слышали об этом месте.

Я всегда был хорошим ребенком, исполнял все требования родителей, безукоризненно учился и делал вид, будто не слушаю дядю, о котором мои отец с матерью отзывались, как о развратнике, пошляке и пьянице. Дядя мой служил констеблем в Доме-с-синей-крышей и время от времени заглядывал одолжить у родителей денег и потравить фликовские байки. Несмотря на то, что говорили о нем отец с матерью, я любил эти визиты и внимал его россказням с раскрытым ртом. От него я многое почерпнул. К примеру то, что ты – либо закон, либо тот, о кого закон вытирает ноги, что нельзя спускать шушерникам, и особенно то, что если тебя зажали в угол, нужно грызться, царапаться, душить, но не сдаваться. Кто мог знать, что его наставления мне пригодятся.

Мне было тринадцать, когда родители решили, что Габен стал для них слишком скучен, и отправились в путешествие. Правда, вот незадача: это путешествие мое присутствие исключало, и тогда меня отвезли к мадам Лаппэн.

Пансион на Флюгерной улице – это не сиротский приют. Скорее это место, куда любящие родители за немалые денежки сбагриваю своих утомительных деток. Официально – на перевоспитание. А если говорить начистоту, то подальше с глаз. Впрочем, большинство тех, кто оказывается в его стенах, там находятся заслуженно. Мелкие, злобные, отбившиеся от рук хорьки, способные на что угодно. Считается, что заведение мадам Лаппэн – это закрытая школа, но на деле оно мало чем отличается от Хайд. Хотя, как по мне, в Хайд будет поприятнее: там нет занятий, но главное – там не очень много детей.

О, эти воспитанники пансиона… Даже за годы службы я нечасто встречал подобных мразей. Я старался держаться особняком и не участвовал в их проделках – до последнего надеялся, что, если буду хорошо учиться и следовать всем правилам, то получу «Свидетельство о перевоспитании» и родители меня заберут. Забегая вперед, скажу, что надеялся я напрасно.

Прочие дети относились ко мне с пренебрежением и недоверием. Постоянно подначивали и провоцировали. Тем не менее я всячески избегал склок и драк. И уж тем более меня не заботили их тайные дела. Хотелось думать, что если я ни во что не влипну, мое пребывание в пансионе долго не продлится.

Между тем однажды произошло то, на что я повлиять никак не мог. Четверо мальчишек из числа самых безобразных воспитанников мадам Лаппэн решили устроить побег. У них ничего не вышло: каждого отловили, а утром при полном собрании пансиона высекли во внутреннем дворе.

В тот же вечер и произошло то, к чему я веду. По коридорам пансиона ходили слухи, что побег провалился из-за того, что кто-то всех сдал. Подозрение пало на меня – конечно, ведь я был паинькой: кто еще мог выдать планы беглецов воспитателям. Нет, это был не я, но предателя, как тогда казалось, выявили.

Воспользовавшись тем, что взрослые разошлись по своим комнатам, четверо мразей решили мне отомстить. Я шел после ужина в комнату, когда на лестнице на меня напали. Избить «крысу» им казалось мало – нужно было преподать урок всем, кто в будущем подумает сдавать своих. А что может быть нагляднее, чем повесить «крысу» на главной лестнице пансиона?

Когда мне натянули на шею веревку, стало очевидно, что они хотят делать. Тут-то наставления дяди и помогли. Меня охватила такая ярость, какую сложно было ожидать от такого правильного и послушного мальчишки, каким меня все считали. Они загнали крысу в угол, и крыса решила не сдаваться. Мрази подтащили меня к перилам и буквально за миг до того, как они швырнули меня вниз с петлей на шее, я набросился на них. Оттолкнув тех, что держали меня, я вцепился в лицо их заводиле и ногтями выцарапал ему глаз. Увидев, что произошло, остальные разбежались.

Появились воспитатели. Они не стали разбираться что к чему и заперли меня в подвале, куда отправляли худших из худших. Там я провел почти месяц.

Когда меня выпустили, я отметил, что отношение прочих воспитанников пансиона ко мне изменилось. Никто больше меня не задирал, меня начали сторониться. Ходили слухи, что я не просто выцарапал глаз одному из мальчишек, а выгрыз его, чуть ли не выклевал. Тогда-то и появилось прозвище. Ворон… Очень похожее на мою фамилию Уоррен. Я утолил ваше любопытство?..

Доктор Доу задумчиво кивнул.

– Отчасти. Зачем и когда вы выдумали себе новую фамилию? Это было до или после того, как вы вступили в Братство Чужих?

Было видно, что об этом старший сержант предпочел бы не рассказывать, но пыхтение Хоппера с каждым мгновением молчания становилось все более угрожающим.

– Вы и об этом пронюхали…

– Дело, которым мы занимаемся, затронуло то, что прежде скрывалось за ширмой, сержант. Слишком много людей в нем увязли, слишком много событий переплелось. Братство Чужих… До меня доходили слухи о них. То, что они делают… Вы и сейчас состоите в Братстве?

– Я никогда в нем не состоял! – прорычал Гоббин.

– Отметина на вашей руке говорит об обратном.

Когда доктор сказал это, старший сержант непроизвольно схватился за запястье.

– Покажите, – велел доктор.

– Еще чего!

– Сэ-эр… – требовательно протянул Хоппер, и Гоббин, побагровев от ярости, буквально вырвал из манжеты мундира медную пуговицу, после чего отдернул рукав.

Доктору и констеблю предстало довольно уродливое зрелище. На предплечье старшего сержанта чернело выжженное клеймо: существо, похожее на спрута с единственным глазом. Этот глаз будто уставился на наблюдателей в ответ.

– «Кракенкопф», – прокомментировал доктор Доу. – Я видел подобный знак у нескольких пациентов за время работы в больнице, но тогда и представить не мог, что он значит. Как «Кракенкопф» оказался у вас на руке, если, как вы говорите, вы никогда не состояли в Братстве?

Гоббин поморщился и спрятал клеймо.

– Это долгая история и она совершенно не имеет отношения…

– Расскажите вкратце. Мы должны понять.

Разговор со старшим сержантом Гоббином напоминал поиск ключа в шкафу со множеством ящичков. Доктор потянул за очередную ручку, и ящичек пополз со скрипом…

…Это произошло, когда мне исполнилось восемнадцать и я покинул пансион, – ответил Гоббин. – Я всегда знал, чем стану заниматься после того, как двери гостеприимного заведения мадам Лаппэн за мной закроются. И лишь дождавшись этого, тут же направился на Полицейскую площадь. Вот только в Доме-с-синей-крышей меня ждало разочарование вперемешку с унижением.

В те времена для того, чтобы поступить на службу, требовались рекомендации, и я полагал, что наличие дяди-констебля откроет для меня эти двери. Так и было бы, если бы дядя, сам того не зная, не подложил мне свинью. Примерно за год до того, как меня отправили в пансион, он перебрался на Чемоданное кладбище, и лишь в Доме-с-синей-крышей я узнал, что именно скрыли от меня родители. Дядю разжаловали за какой-то мерзкий проступок и выгнали со службы, отчего он и спился. Ну а его неблагонадежный племянник, вышедший из стен пансиона для непослушных детей, мог бросить тень на и без того потрепанное имя полиции Тремпл-Толл.

Все мои планы рухнули в одночасье. Ни уговоры, ни уверения в том, что я готов отдать службе всего себя, на сержанта не подействовали. Мне указали на выход.

Впрочем, сразу, как я покинул Дом-с-синей-крышей, кое-что произошло. Я ушел с площади и едва преодолел полквартала, когда меня окликнул констебль у тумбы. На его пост пневмопочтой пришла записка. Некие господа назначили мне встречу отчего-то за час до полуночи и – что еще страннее – на мосту Ржавых Скрепок, неподалеку от харчевни «Подметка Труффо». В записке говорилось, что, если в мои планы все еще входит поступить на службу, я должен явиться в указанное время и сохранить все в тайне. Разумеется, я сделал все, что от меня требовали.

На той встрече присутствовали помощник комиссара старший сержант Доббегар, сержант Феггерер и тогда еще сержант Лоусон. Все трое были в партикулярном. Они сказали, что рассмотрели мое дело и, несмотря на «хвост неблагонадежности», который за мной тянется, готовы дать мне возможность стать констеблем. Если я хочу этого, то мне придется делом доказать свою надежность. По их словам, я был именно тем человеком, в котором они нуждались. Дело, ради которого меня позвали, обладало деликатным характером, было опасным и что важнее всего – к нему не должна была быть причастна полиция. Старший сержант уверил меня, что если я справлюсь, то получу жетон.

– Они потребовали, чтобы вы внедрились в Братство, – подытожил доктор.

– Верно. Дело было в некоей молодой мисс, дочери важного господина из Сонн. История тривиальна до скрипа пыли на зубах. Разбалованное чадо учинило бунт против родителей, обзавелось дурными связями, сбежало из дома и влезло туда, куда не следовало. Само собой, папочка считал, что дочь одурманили и обманом втянули в какое-то мерзкое тайное общество. Я должен был попасть туда, отыскать ее и вернуть родителям. Сложность заключалась в том, что именно это было за общество. Между тем людей из полиции не столько волновала сбежавшая девчонка, сколько то, что кое-кто из констеблей завербован Братством. И они хотели выяснить, кто именно.

– Они же могли всем закатать рукава, – сказал Хоппер, и выражение лица Гоббина лучше любых слов продемонстрировало, отчего вокзальному констеблю и мечтать не стоит о повышении.

– Я не стану вдаваться в подробности этого дела. Вам достаточно будет знать лишь то, что мне удалось попасть в Братство и даже пройти испытание. Это было непросто, ведь они обо мне все разузнали: кто я, откуда, кто мои родители, кем был мой дядя. Несмотря на пытки, которым меня подвергли, я стоял на своем: я пришел в Братство, чтобы отомстить – хотя бы полиции Габена, которая вытерла об меня ноги. Мне поверили, а затем поставили клеймо. Дни в Братстве, их ритуалы… все это до сих пор снится мне в кошмарах.

– Вы нашли дочь богача, сэр? – спросил Хоппер.

Гоббин поджал губы.

– Нашел. Бедная одурманенная девочка… Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что никто ее не дурманил. Именно она руководила ячейкой Братства в Тремпл-Толл и готовила… Они называли это Явлением. Мне удалось остановить Явление. Девчонка погибла. Тем не менее я выяснил, кто из Братства носит форму констеблей. Я передал добытые сведения Лоусону, и, когда ряды полиции были вычищены от мразей, начался разгром ячейки Братства в Саквояжне. Я сделал свое дело, и получил то, что мне обещали. Вот только…

– Ваше имя было скомпрометировано, – покивал доктор. – И вы взяли другое, опасаясь, что Братство вам отомстит.

– На службу констеблем поступил некий Гоббин. Ну а мистер Уоррен был забыт. Признаюсь, я с легкостью распрощался со своей прежней фамилией: от бросивших меня родителей мне ничего не было нужно.

Доктор Доу глянул на часы и негромко проговорил:

– Полагаю, пришло время обсудить то, ради чего мы сюда пришли. Мисс Эштон и ее месть.

Гоббин отвернулся.

– Месть, которую приготовила мисс Эштон, не просто остыла – уверяю вас, она подала это блюдо не на тот столик.

Доктор Доу поморщился: он терпеть не мог гастрономические сравнения, и его всегда начинало подташнивать, когда кто-то говорил, что «проглотил» ту или иную книгу или газетную статью, и особенно – если придавал описание вкуса тому, что нельзя положить в рот.

– Нас интересует то, что произошло на борту «Гриндиллоу». Как вы свели знакомство с господином Боттамом?

– Я с ним не знаком, – ответил Гоббин. – Все было иначе.

Доктор кивнул, ожидая продолжения, но старший сержант указал на графин, стоявший на каминной полке.

– Прежде, чем я все расскажу, мне нужно промочить горло.

Под пристальным взглядом Хоппера он поднялся и, пройдя к камину, налил мутную желтоватую жидкость в бокал, пригубил.

– Из-за вас я вынужден срывать заплатки с памяти, будьте вы прокляты! – воскликнул Гоббин, гневно глядя на доктора. – А я-то полагал, что надежно все заштопал. Это было так давно…

– Прошу вас, продолжайте…

Гоббин понизил голос и заговорил осторожно, вкрадчиво, словно не столько опасался, что бродяга подслушает из-за двери, сколько боялся выдать лишнее…

…Прошло всего несколько месяцев с момента, как я поступил на службу в полицию Габена. Я был молод и наивен, как кот, бегущий к миске молока через трамвайные пути. Что ж, тогда мне еще неоткуда было знать, что в Саквояжне трамваи при приближении зачастую не сигналят…

Моя голова полнилась различными бреднями, вроде помощи обделенным, защиты нуждающихся и… Еще там что-то было о непреложности законов – не помню точно: я давно чепуху не запоминаю. Я не обманывался в том, что Тремпл-Толл – грязная вонючая дыра, куда приезжие притаскивают с собой свои низменные нравы, а местные соперничают с ними в подлости. В чем я обманывался, так это в том, что смогу это исправить. Саквояжня быстро преподала мне один за другим несколько весьма доходчивых уроков.

Приставили меня в обучение напарником к старшему констеблю Дереку Холму по прозвищу «Клык». У него, понимаете ли, были настоящие клыки, как у пса, но один выбили в пабной драке. Клык был констеблем старой закалки: шушеру он беспощадно давил, считал, что, если за день дюжину раз не ослушается начальство, – день прожит зря, ну, и топил ностальгию по былым временам в «Синем зайце».

Этот хмырь как следует разъяснил наивному младшему констеблю Гоббину, что Дом-с-синей-крышей – не то, чем кажется, и уж точно не то, чем он казался мне. После разгрома злодеев Золотого Века полиция напоминала жалкую тень себя, да и в целом к ведомству относились так, будто надобность в нем отпала. Из Старого центра присылали жалкие крохи, поток новобранцев давно иссяк, жалованье обрезали настолько, что за него никто не хотел рисковать шкурой. Добавить к этому, что газетенки окончательно вываляли прежде грозное и славное имя полиции в грязи.

Неудивительно, что констебли (почти все из тех, кто остался) искали работенку на стороне. Фасады Тремпл-Толл обветшали, но за ними по-прежнему обретались господа при деньгах и влиянии. Господа, имеющие определенные интересы. Устранить конкурента, запугать несговорчивого компаньона, заткнуть любовниц с их нежелательными детьми или избавиться от надоедливых родственничков. Всем этим и многим другим занимались констебли из Дома-с-синей-крышей. «Оказать негласные услуги» – так это называлось. Так это называется и сейчас.

Клык был из тех, кто промышлял подобным. Он обладал славой человека надежного, способного решить любое затруднение. За его негласными услугами регулярно обращались.

Порой Клыку в его делах требовалась, скажем так, вторая пара рук. Делиться с такими же прожженными фликами, как и он сам, Клык не хотел: они, понимаете ли, прекрасно знали цены на ту или иную услугу. Но вот удача: под его опеку попал зеленый мальчишка, который даже не догадывается, сколько стоит кого-то запугать или заткнуть, – ему хватит отслюнявить десяток-другой «пуговиц», а он и рад. Оставалось дождаться, когда этот мальчишка оставит свои прекраснодушные бредни и поймет наконец, что из собачьей конуры выход один – на помойку с перегрызенным горлом.

В один из дней, когда Саквояжня и регулярная служба уже как следует оттоптались на моем лице и никаких надежд на справедливость у меня не осталось, он сказал: «Вечером я зайду за тобой, Гоббин. У нас дело. Немного подзаработаешь».

Разумеется, я сразу понял, о каком деле он говорит, и наперво отказался, но Клык и слушать не стал. Только рассмеялся и посоветовал передать хозяйке квартиры, у которой я снимал комнату, что заплатить за жилье я не могу, потому что, мол, идиот: увидел на тротуаре пухлый бумажник и решил его не подбирать.

В общем, вечером, когда Клык зашел за мной, мы отправились на дело. По пути он рассказал, в чем оно заключается: некий важный господин хотел припугнуть одну кабаретку, с которой их любовные мелодрамы в какой-то момент грозили перерасти в настоящую драму. Дамочка эта, по словам Клыка, забыла свое место, ответила на благосклонность своего добродетеля черной неблагодарностью и вознамерилась разорвать с ним их тайные отношения.

Я полагал, что Клык просто пригрозит ей, но все вышло иначе. Мы нашли нужный дом и поднялись на этаж. Велев мне сторожить лестницу, Клык постучал в дверь, и, когда, девушка открыла, плеснул ей в лицо кислоту из флакона. До сих пор в ушах стоят ее ужасные крики.

Мы спешно покинули дом. Я был потрясен, а Клык самодовольно скалился. Во мне еще оставались крохи наивности, и Клык прочитал на моем лице возмущение: он понял, что я собираюсь отправиться к начальству и доложить обо всем.

«Ничего, Гоббин, – сказал мой напарник. – Ты скоро поймешь, как здесь все устроено». Он попытался всучить мне деньги, но я отказался их брать. «Что ж, – со смехом сказал он, – не хочешь брать свою долю – дело твое, но, когда будешь идти к сержанту Феггереру, передай ему от меня его долю…»

Выхода не было. Но я все еще мог не участвовать в том, чем занимался Клык. Так мне казалось. Между тем у жизни было на это свое разумение: когда я вернулся домой, то застал свои чемоданы выброшенными на улицу. Что мне оставалось? Я отправился в паб, где любил посидеть Клык, и потребовал свою долю. Он уже знал, что так будет, и даже заранее заказал мне кружку эля. «Присаживайся, Гоббин, – сказал он. – Выпьем. Держись меня – и все у тебя будет складно…»

Так я стал «вторыми руками» у Клыка. Он сдержал слово: от одного негласного дела к другому жизнь постепенно налаживалась. Ну а совесть… Совесть мою закопали вместе с честным констеблем Дейни, который умер в бедности и одиночестве, без гроша в кармане. На его месте мог быть я, если бы не согласился помогать Клыку.

Я все это рассказываю за тем, чтобы вы поняли, как стряпались и иногда стряпаются сейчас дела в Доме-с-синей-крышей.

То, к чему я веду, произошло вскоре. Однажды, когда я пришел на службу, меня к себе вызвал сержант Феггеррер и сообщил, что я заслужил отпуск. Многозначительно подмигнув, он сказал, что мне «не повредит морской воздух».

Я терялся в догадках, но все быстро встало на свои места. У выхода меня уже поджидал Клык. Он пояснил: «У нас новое негласное дело. На этот раз долгое и не в Габене. Собирай чемодан, завтра отплываем. Работенка обещает быть прибыльной…»

Вручив мне билет на пароход «Гриндиллоу», он отправился собираться. Я последовал его примеру.

Так я и оказался на борту парохода. Тогда я еще ничего не знал ни о Боттаме, ни о мисс Эштон.

Когда мы заселились в каюту, Клык ввел меня в курс дела – сказал, что нанял нас лично судовладелец. Этот господин якобы что-то не поделил с деловыми партнерами, они нарушили условия договора и своими необдуманными действиями создали риски для его предприятия. Обманом с помощью компании «Чайноботтам» они привезли в город некий очень опасный груз из разряда таких грузов, о которых никто не должен узнать. Господин Боттам расторг договор, но груз остался у него. Нашей с Клыком задачей было дождаться, когда пароход доберется до определенного места и избавиться от трех ящиков, сбросив их в море.

Все это было очень странно, и я начал задавать вопросы. В частности, меня интересовало, зачем нужны такие сложности и почему не уничтожить груз в Габене. Клык отвечал, что дело, мол, в содержимом ящиков, будто это содержимое является источником заразы, которая способна вызвать пандемию. В случае, если она начнется в Габене, связь с «Чайноботтам» тут же раскроется и во всем обвинят самого господина Боттама.

Все это было так же мутно, как ил на дне бутылки «Понтабрюха». Я не поверил ни единому слову Клыка, но он убедил меня не копаться в замыслах нанимателя и добавил, что вознаграждение за работу будет таким, что даже со своей долей я стану чуть ли не самым богатым фликом во всей Саквояжне. И, помимо этого, в случае, если все пройдет гладко, он выдаст рекомендации к моему повышению. Клык признался, что самого его от службы уже воротит и после этого дела он планирует выйти в отставку, прикупить себе домик на Набережных и устроиться, как мышь на складе сыра.

Его слова меня несколько успокоили: работенка не казалась сложной. Дождаться нужного момента и сбросить ящики в море? Да в Саквояжне у меня были дела не в пример забористее.

Вы и сами догадываетесь, что все усложнилось, так? Знаете, как говорят? Хочешь сломать себе ногу – споткнись об женщину.

Плаванье было долгим и довольно скучным. Проклятая качка, вонючий дым из труб, невыносимое общество Клыка. Все усугублялось тем, что наш класс билетов не допускался в кают-компанию. Пыльное море казалось бесконечным и с каждым новым днем, проведенным на этом корыте, я все сильнее его ненавидел. Пока не встретил ее.

Лилли… Мисс Эштон…

Она была веселой, остроумной. Нечто чистое, искреннее, настоящее – я поверить не мог, что она из Саквояжни: так сильно мисс Эштон не походила на циничных, едких и мрачных женщин, которых я встречал в Габене. Ее красота так крепко отпечаталась в моих мыслях, что я… В общем, я споткнулся об женщину.

Наша первая встреча произошла в какой-то из совершенно одинаковых дней плаванья. Я бесцельно болтался на палубе, предпочтя пронизывающий морской ветер затхлости каюты и еще большей затхлости общения с Клыком.

Пройдя по пассажирской палубе к носу судна, я уже было собирался подняться на бак, когда за спиной раздался встревоженный возглас: «Улетает! Ловите! Моя “шляпка” улетает!»

Я обернулся, и в следующий миг последовал удар. Мне в лицо влетела… Нет, вовсе не шляпка. Это была книга – шелестя страницами, она попала мне точно в нос. И хоть книга была в мягком переплете… Что случилось, доктор? Вас тошнит? А, терпеть не можете книги в мягком переплете? Понимаю…

И вот эта книженция как-то попала в меня так неудачно, что умудрилась расквасить мне нос. Тем не менее я успел ее схватить, пока она не упорхнула за борт.

Ко мне, придерживая юбки, подлетела молодая дама.

«О, вы поймали ее!» – воскликнула она.

Я уже собирался выдать незнакомке в ответ все, что думаю по поводу ловли книг носом, но, лишь глянув на нее, обомлел. Именно в тот момент это и произошло. Она влезла в мою душу и распаковала чемоданы.

Не помню, сколько я так стоял, избитый книгой, – просто пялился на незнакомку, позабыв и о качке, и о ветре, и о крови, текущей из моего носа.

Она смущенно потупилась и протянула мне платок.

Только тогда я отмер.

«Никакая это не шляпка», – возмущенно проворчал я, на что она ответила:

«Разумеется, шляпка!»

Что ж, в какой-то мере незнакомка была права. Книга называлась: «Потерянная синяя шляпка».

Вернув книгу хозяйке, я взялся за свой нос, а незнакомка принялась рассыпаться в благодарностях и извинениях. Спасителю книги, то есть мне, было предложено вознаграждение в виде горячего черничного коктейля, и я, конечно же, принял приглашение…

Так я познакомился с мисс Лилли Эштон. Она рассказала, что служит няней у некоего богатого господина и впервые за долгое время получила возможность навестить кузину. Тогда я не знал, что это ложь, но и не думал ставить ее историю под сомнение – так я ею был восхищен.

Конечно же, я не мог признаться ей, кто я на самом деле и по какой причине попал на борт «Гриндиллоу». Сообщив, что плыву навестить дядюшку, я представился своим настоящим именем и сказал, что, если ей хочется, она может называть меня Вороном.

«Вы скорее похожи на вороненка, – рассмеялась мисс Эштон. – Решено! Именно так я и буду вас называть».

Мы говорили долго, до глубокой ночи, и разошлись по своим каютам с общим нежеланием этого делать и обещанием, что продолжим наше общение утром.

Так и вышло. Мы снова встретились. И на следующий день. И потом…

Мы проводили почти все время вместе, разговаривая, шутя и смеясь, два человека с вымышленными родственниками, сидящие на лавке пассажирской палубы…

Мисс Эштон много рассказывала о своих воспитанниках, говорила об их увлечениях и проделках. В ее словах было столько страсти, словно речь шла о ее собственных детях.

Опасаясь показаться скучным, я сочинял, собирая ненастоящую историю своей жизни из обрывков газетных статей, выуженных из памяти, из полузабытых разговоров и из старых баек, которые слышал краем уха. И так выпускник печально известного пансиона мадам Лаппэн и бедняк-констебль превратился в искателя приключений и путешественника.

Признаться, тогда у меня и мысли не было, что произойдет, если она узнает правду, – я просто жил этим прекрасным мгновением. Это были лучшие дни в моей жизни. Я хотел только одного: чтобы плаванье не заканчивалось никогда.

С каждым проведенным вместе днем моя влюбленность в мисс Эштон лишь разгоралась. Покидая ее, я мог думать лишь о ней, и прежней жизни будто не стало в одночасье.

«Гриндиллоу» между тем давно покинул Пыльное море. Были и другие моря, были порты и прибрежные городки – мы сходили на берег, прогуливались вместе, наблюдали множество удивительных диковинок.

Помню, как я боялся признаться мисс Эштон в своих чувствах, но однажды, победив страх, сделал это. Не передать то счастье, которое меня охватило, когда выяснилось, что мои чувства взаимны.

Дни в море сменялись ночами, им на смену приходили новые дни и новые ночи. Я думал лишь о мисс Эштон и почти позабыл о том, что все это словно не по-настоящему – как какой-то невероятно приятный сон.

Вскоре мне пришлось проснуться.

Прошло уже три недели как мы покинули злосчастный Габен, и все его беды, невзгоды и горести будто остались на далеком берегу, вот только я не понимал, что это не так: Габен был с нами всегда – «Гриндиллоу» словно лоскут, оторванный от него и занесенный в чужие моря, все еще помнил, кто он и откуда.

И к этому лоскуту, как клоп, прицепился Клык. Моему напарнику не нравились ни мисс Эштон, ни мое с ней общение – его коробило от одного лишь вида моего вдохновленного лица.

Поначалу Клык лишь иронично подтрунивал надо мной, наблюдая за, как он выражался, «моим дурацким круизным романчиком». Шутил, что каждый уважающий себя джентльмен просто обязан разбить сердце какой-нибудь наивной дурочке. Но со временем он начал по-настоящему злиться. То ли из зависти, то ли из присущей ему злобы, Клык пускался в оскорбления, требовал, чтобы я прекратил все, и напоминал о деле.

Я не желал с ним спорить, но подчас едва ли не доходило до драк. Он обзывал меня идиотом, уверял, что эта девчонка опутала меня своими сетями и сделала из меня рохлю. Каждый раз, возвращаясь в каюту, я уже внутренне готовился к «радушной» встрече.

А потом, в один из дней, Клык вдруг переменился. Его настроение улучшилось, и он отчего-то решил сменить гнев на милость. Мне это показалось подозрительным и странным, но все раскрылось довольно быстро.

«Завтра мы прибываем на место, – сказал он. – Все состоится в полночь. Скоро ваш с этой девчонкой миленький романчик закончится. Наслаждайся, пока можешь…»

Его слова прозвучали весьма угрожающе.

Весь следующий день я провел с тяжелым сердцем. Злобный прищур Клыка и его самодовольная ухмылка не выходили у меня из головы. Я понимал, что дело не просто в нашем задании, было нечто еще.

Мисс Эштон сразу заметила, как я отстранен и задумчив. Она пыталась выяснить, что меня тревожит, но я не мог ей ничего рассказать.

«Я должен ей признаться, – стучала в голове мысль. – Должен, должен, должен…»

Ложь не могла тянуться вечно. Клык, сам того не зная, меня отрезвил. Я испытывал ужас от мыслей о том, как мисс Эштон отреагирует на правду, ведь я так много врал, выдумал себе целую жизнь: она была влюблена в другого человека – в того, кого даже не существует.

И тогда я совершил ошибку, в которой виню себя до сих пор. Я сказал мисс Эштон, что должен ей признаться кое в чем важном и что это будет испытанием для наших чувств. В чем же ошибка, спросите вы? Да в том, что я пообещал ей рассказать все завтра. Решил, идиот, что сперва нужно выполнить задание. Если бы я все рассказал ей тогда же! Как можно было быть таким дураком?!

«Гриндиллоу» упорно и неотвратимо держал курс на трагедию. И вскоре она произошла.

Наш последний день, проведенный вместе, омрачился моей скрытностью и тревогой мисс Эштон. И будто подыгрывая нашим волнениям, начался шторм.

Мы разошлись, я вернулся в каюту, и тогда ударил колокол, знаменующий окончание моих счастливых дней. Он прозвонил беззвучно – я не мог его услышать, но все было предрешено. Клыка в каюте я не застал, и его отсутствие испугало меня. Я ждал его как на иголках, а когда, за полчаса до полуночи, он вернулся, последний удар моего колокола вдруг раздался так отчетливо и явно, что мне стало дурно.

Клык рассказал мне все. О том, кто такая мисс Эштон, о том, что, или, вернее, кто находится в ящиках, которые мы должны сбросить в море. Это было ужасно, но все только начиналось… Клык сообщил, что наниматель не просто требует избавиться от ящиков, но и от няни, которая их сопровождает. Он смеялся, рассказывая это, говорил, что испытывал невероятное наслаждение, наблюдая за нашим с мисс Эштон романчиком. По его словам, то, что я ничего не знал, добавило делу остроты, превратило задание в настоящую пьеску и придало долгому скучному плаванью… как он выразился?.. щепотку нюхательной соли, которая может поднять на ноги и мертвеца. Но пьеска, по его словам, была бы не полной без поворотного момента.

«Она знает, – сказал он. – Знает, кто ты и что собираешься делать… Я только что подбросил записку в ее каюту…»

Я бросился к выходу, оттолкнул Клыка в сторону и понесся к каюте мисс Эштон. Мой худший кошмар оживал прямо на глазах.

Палубы были пусты – все попрятались от шторма. Волны бились в борта, лил дождь и сверкали молнии – идеально для какой-нибудь аудиодрамы, ужасно – для происходящего в реальности.

В каюте мисс Эштон не оказалось, и у меня в сердце будто разорвалась пуля. «Он убил ее!» – такой вывод напрашивался. Но я все стучал, звал ее…

Открывший на шум пассажир из соседней каюты, путешествующий с детьми господин судья, сказал, что видел мисс Эштон пару минут назад: она пронеслась мимо него, направляясь на верхнюю палубу.

Она была жива! Я должен был ее найти! Должен был опередить Клыка…

Вот только мне это не удалось. Мисс Эштон нигде не было.

Время подбиралось к полуночи. Отложив поиски, я бросился туда, где, согласно плану, должен был произойти сброс ящиков. Меня гнала вперед одна лишь мысль: «Остановить его. Помешать ему убить детей…» Я был готов отдать свою жизнь, но не допустить это ужасное преступление.

Выбежав на палубу, я увидел Клыка. Прислонившись к ограждению борта, он курил папиретку.

«Что-то ты долго… – сказал он, когда я приблизился. – Забыл о нашем деле, приятель?»

Я был в ярости. Сыпал угрозами и обвинениями, клялся, что не дам ему сделать то, что он задумал. На это Клык расхохотался мне прямо в лицо:

«Оглянись кругом, Гоббин. Чего-то не хватает, правда?»

Я сперва не понял, о чем он говорит, но потом до меня дошло. Уже была полночь, но рядом не обнаружилось ни одного ящика.

«Что ты сделал?» – потрясенно спросил я.

«То, ради чего мы здесь, – ответил он. – Я знал, что на тебя нельзя положиться – не из нашего ты теста, Гоббин. Час назад я закрепил на ящиках груз и сбросил их за борт. Дело сделано. Почти… На очереди няня, но сперва… Понимаешь ли, приятель, мне не нужно, чтобы ты болтал о том, что здесь произошло. Да и в целом, я ведь тебя знаю: ты попытаешься помешать мне прикончить девчонку. Даже жаль: ты мне нравишься, Гоббин…»

И он на меня набросился с ножом, который прятал в рукаве. Я был готов к этому, но опыт и мастерство старого флика недооценил. Началась схватка. И я будто снова вдруг вернулся в тот день в пансионе. И снова в моей памяти всплыли наставления дяди…

Я дрался, как кот, которого пытаются схватить, чтобы отправить на живодерню. Мне даже удалось завладеть ножом Клыка. Вот только у него был еще один.

В тот момент, как он вонзил свой мне в бок, я полоснул его по горлу.

Это был еще не конец. Не знаю, что вселилось в Клыка, – видимо, какая-то нечисть овладела им, но он будто не заметил перерезанного горла и попытался меня задушить. Ему это почти удалось, и если бы я не смог вытащить из собственного тела нож, не представляю, чем все обернулось бы. Но мне удалось. Я нанес ему удар прямо в сердце и толкнул вперед.

Клык перевалился через борт и рухнул в море.

А потом появилась она.

Лилли Эштон выбежала на палубу. Дождь окутывал ее хрупкую фигурку. Она была в ужасе – не знаю, видела, ли она нашу схватку, но у нее и без того был повод ужасаться.

«Где они?! – закричала Лилли, набросившись на меня. – Где мои дети?!»

Я лишь глянул на море поверх ее плеча – и она все поняла. Ее охватило безумие, чувство потери сковало ее прекрасное лицо маской.

Я не знал, что она собирается делать. Даже не представлял, клянусь вам! Я попытался объяснить ей все, но не успел. Она бросилась к ограждению, сказала: «Будь ты проклят» – и спрыгнула за борт.

Я остался на палубе один. В ужасе. В отчаянии…

Истекая кровью, под хлещущим дождем я стоял и глядел в черноту клубящейся и переваливающейся бездны, в которой сгинула та, кого я любил…

…Старший сержант Гоббин замолчал. Еще какое-то время он смотрел в глубину незажженного камина, словно в его черных недрах пытался кого-то углядеть.

Доктор Доу раздумывал о том, что услышал, а Хоппер шумно почесал подбородок.

– Да, дела, – протянул констебль. – Я вам сочувствую, сэр…

Гоббин резко к нему повернулся.

– Засунь свое сочувствие себе в задницу! И пробкой заткни!

Старший сержант вернулся в кресло.

– Что было после произошедшего на палубе?

Гоббин невесело усмехнулся.

– Я не помню, сколько простоял там, пытаясь осознать, что произошло. В какой-то момент ко мне подошли двое матросов. Они взяли меня под руки и отвели в каюту. Я и не думал сопротивляться. Вскоре у меня на пороге появился корабельный врач. Он зашил мою рану, наложил повязки. Я хотел все объяснить, но он ничего не стал слушать. Вместо этого сказал: «Мы знаем, что произошло. Вы выполнили задание. Этого достаточно. Ваше вознаграждение будет ждать на берегу по возвращении в Габен». После чего он ушел, и я остался один. Не буду описывать дальнейшее плаванье. «Гриндиллоу» зашел в ближайший порт, а затем взял курс на Габен. Когда я сошел на берег, меня препроводили в контору корабельной компании, где клерк совершенно буднично передал мне саквояж, полный денег, и заверил, что сержант Феггерер уже получил свой пакет. Я отправился на Полицейскую площадь.

– Как вы объяснили отсутствие напарника? – спросил доктор.

– Никак. Вопросов не задавали. Отметив мой потерянный вид, сержант лишь похлопал меня по плечу и сказал: «Не принимай близко к сердцу, Гоббин: у нас опасная служба, иногда мы теряем друзей. Отправляйся в паб и выпей в честь Клыка. И заодно не забудь отметить свое повышение, регулярный констебль». В паб я не пошел, а вместо этого вернулся домой – в ту комнатку, которую снимал. Немного отойдя от плаванья и всего, что произошло, я взял подборку газет и начал шерстить разделы объявлений. Так я нашел этот дом. Вознаграждения за негласную работу хватило и еще осталась половина… Вспоминал ли я о трагедии? А сами как думаете? Едва ли не год прошел с моего возвращения, и только тогда кошмар стал понемногу блекнуть… Но он так и не поблек окончательно…

Гоббин сцепил пальцы, пытаясь унять волнение, и требовательно взглянул на доктора.

– Я все рассказал. Теперь ваш черед. Мисс Эштон… Вы утверждаете, что она стоит за убийствами моих подчиненных. Но как это возможно? Как она выжила? Где была все эти годы?

Доктор и констебль переглянулись.

– То, что мы вам расскажем, мистер Гоббин, может показаться бредом, но у нас есть причины считать, что все обстояло именно так, а не иначе.

– Можно ближе к делу?! – нетерпеливо воскликнул Гоббин.

Доктор раздраженно дернул щекой, но тянуть не стал:

– Мисс Эштон спасли. Судья, которого вы упоминали. Все дело в том, откуда он родом.

– И откуда же?

– Он из…

Доктор Доу внезапно замолчал и втянул носом воздух.

– Вы чувствуете?!

Старший сержант и констебль принюхались. Хоппер недоуменно округлил глаза.

– Дым? Где-то ужин подгорел?

Дверь распахнулась, и в гостиную влетел Шнырр Шнорринг. Его руки тряслись, волосы были всклокочены, а глаза выпучены.

– Господа хорошие, господа хорошие! – заверещал бродяга.

– Мистер Шнорринг, что происходит?!

– Дом! – закричал Шнырр. – Он горит! Его подожгли!

Доктор и сержант вскочили на ноги.

– Кто его поджег?! – в ярости крикнул Гоббин.

Наверху скрипнула половица, и все, кто был в гостиной, не сговариваясь, задрали головы.

Со второго этажа донеслось мерзкое детское хихиканье.