Няня из Чайноботтам

Часть I. Глава 1. «Д-об-ИК» превращается в «Д-об-УК».

История о зубах, скрипе колес и о фонарях, горящих в ночи Часть первая. По следу укусов.Глава 1. «Д-об-ИК» превращается в «Д-об-УК».

Мерзкое хихиканье.

Как будто кто-то раз за разом взводит мышеловку: пружинка скрипит, но скобу не цепляют на крючок, а вместо этого отводят обратно – и все повторяется…

Констебль Хоппер нахмурил брови, выдвинул квадратный синий подбородок, состроил «злые» глаза и обернулся.

– Кто хихикал?! – грозно проговорил он, положив ладонь на рукоять дубинки.

Ответом ему было лишь недоуменное пожимание плечами парочки прохожих.

Профессиональным взглядом окинув улицу, уже и сам Хоппер пожал плечами – улица строила из себя молчунью и признаваться не торопилась. Она вообще сейчас скрывала все, что только можно скрыть: грязно-серая мгла затянула вывески, задрапировала стены домов, облачила в мятые рваные костюмы фонарные столбы и гидранты. Знакомая часть города из-за тумана казалась чужой: что это за лавка? что написано на указателе? куда ведет тот переулок? или там нет никакого переулка?

Прохожие были под стать улице – хмурые человекоподобные клочья тумана в серых и бурых пальто, с полустертыми лицами, бредущие куда-то с такой натугой, что почти-почти слышится скрежет ржавых суставов.

«Кто же хихикал?» – спросил себя констебль.

Непочтительным задирой мог оказаться кто угодно: к представителям закона в Саквояжне отношение преступно пренебрежительное. Это была старуха в длинной шали с волочащейся по брусчатке бахромой и в крошечных защитных очках? Или странный тип с миниатюрным домом в руках? А быть может, джентльмен в цилиндре, безуспешно пытающийся запустить заклинивший антитуманный зонтик?

Понять было невозможно.

– Вот и нечего… – начал Хоппер, а затем просто развернулся и продолжил путь.

Антитуманного зонтика у него не было – такие зонтики констеблям не полагались. Впрочем, Хоппер не боялся заблудиться. Обычно он правда преодолевал эти улицы на своем служебном самокате, но сейчас самокат грустно стоял во дворе Дома-с-синей-крышей, прикованный цепью к столбу.

Сожаления о самокате вызвали и прочие неприятные мысли.

Утро не задалось с самого начала. Проснулся Хоппер мало того, что от кошмара (ему снилось, что он тонет в очень глубокой тарелке супа), так еще и в гардеробе. Снова в этом проклятом гардеробе! Пытаясь из него выбраться, он начихался от нафталина и сломал дверцу. Затем он поссорился с сестрой: Лиззи была не в настроении и приготовила на завтрак отвратительные печеные груши, хотя знала, что брат их ненавидит всей душой. Потом Хоппер долго не мог найти свой шлем, который в итоге отыскался… в дымоходе. Следом споткнулся о громадный водолазный шлем в прихожей и уже в десятый раз пообещал себе наконец от него избавиться. Ну и перед выходом из дома снова поссорился с Лиззи: ускользнуть, не надев колючий шарф, который она ему связала, не удалось.

Сплошные неприятности! Ко всему еще и этот туман с мерзким хихиканьем…

Хихиканье будто преследовало Хоппера. Впервые оно раздалось, когда он еще и на дюжину шагов не отошел от дома. Констебль поначалу даже не особо обратил на него внимания. Потом захихикали, когда он свернул за угол. Ну а уж затем, когда захихикали в третий раз, даже невыспавшийся раздраженный Хоппер понял, что это неспроста и кто-то решил над ним поглумиться.

Единственным подходящим кандидатом на такую роль был его личный заклятый враг – Джаспер Доу, двенадцатилетний докторский племянник, редкостный хорек и личность, вне всяких сомнений, отвратительнейшая. Уж этот коротышка мог рискнуть и устроить зловредный розыгрыш. Как минимум именно он виноват в том, что уже дважды Хоппер не просто не получил повышение и новенький паровой самокат, так еще и лишился старого.

«Что ж, если это ты, Доу, надумал вывести меня из себя, то ты еще не знаешь, с кем связался. Потому что Хмырр Хоппер не позволит с собой…»

– Хи-х-хи-хи-хи-хи, – раздалось откуда-то сбоку, и Хоппер застыл как вкопанный.

Резко повернулся.

Хихиканье прозвучало из узкого переулочка между двумя домами.Хоппер решительно шагнул в него, высматривая в тумане наглеца, но увидел лишь кучи какого-то зловонного мусора, над которыми вились мухи. Из трухлявого ящика выскользнула тощая крыса. Глянув на констебля исподлобья, она шмыгнула к стене дома и скрылась в трубе водостока. Больше поблизости, казалось, никого не было.

Задумчиво почесав щетинистый подбородок, Хоппер пробормотал:

– Крыса хихикала? А крысы вообще хихикают? Гм… Нужно будет спросить у Смолла, когда он в следующий раз заглянет на вокзал – крысолов уж точно должен знать такие вещи.

Хопперу вдруг показалось, что в нескольких шагах от него кто-то стоит – кто-то тощий, невысокий. Стоит и улыбается. И констебля по-настоящему пробрало. По спине побежали мурашки. Нет уж, это не Джаспер Доу…

Казалось бы, чего ему, громадному и сильному, вооруженному верной дубинкой констеблю, бояться, но в душе неожиданно поселился какой-то по-настоящему липкий и при этом царапающий страх.

«Там не человек…»

– Эй… гм… ты… – Хоппер будто потерял голос, но почти сразу нашел его и пробасил: – Эй ты, говорю! К тебе обращается полиция Габена! Шаг вперед! И без глупостей!

Фигура качнулась и, истончившись, исчезла.

Хоппер вытаращил глаза, а затем, сорвав с пояса дубинку и едва не саданув себя же, шагнул туда, где, как ему казалось, только что кто-то был.

Облезлая кирпичная кладка, трубы, вентили – и никого.

– Да что ж мне это все мерещится уже?!

Вернув дубинку на пояс, Хоппер поспешно покинул переулок и двинулся вниз по улице, ускорив шаг. Сердце было не на месте. Сперва хихиканье, потом… Нет, ну это уже бред какой-то!

Сестра часто говорила, что когда начинает мерещиться, нужно проверить, нет ли лихорадки, и констебль тут же проверил: сняв с руки перчатку, прикоснулся ладонью ко лбу. Жара нет.

Может, дело в тумане? Поговаривают, что он частенько играет с разумом людей – кругом все зыбкое, неверное, город в тумане постоянно меняет форму, искажается. Даже звуки превращаются в нечто иное: вон гудок клаксона похож на крик птицы, а разговоры прохожих – на шелест газетных страниц. Во мгле еще и не такое увидишь и услышишь.С каждым пройденным кварталом и без того пренепрятное настроение констебля Хоппера все ухудшалось.

Город был сырым, как выставленные за дверь башмаки, осенний холод пронизывал до костей – будто призрак забрался за шиворот. Хихиканье больше не раздавалось, но Хоппер то и дело оглядывался, выискивая во мгле подозрительное. Беда в том, что кругом едва ли не все выглядело… подстроенным. Прохожие появлялись из тумана и в нем же и исчезали, словно отыгравшие свои партии актеришки. Мимо проехал экипаж, и, как ни вглядывался, констебль не смог никого различить за рычагами. Некоторые газовые фонари на столбах то гасли, то загорались вновь, при том что некому было их зажечь.

В голове Хоппера крысой под половицей зашуршала мысль: «Что-то здесь творится…»

На углу стоял ржавый рекламный автоматон. Его руки со скрипом дергались, как у механического пугала, цилиндры в груди вращались, но из голосовой воронки вырывалось лишь шипение – как будто запись закончилась или в Саквояжне попросту не осталось дребедени, которую можно втюхать доверчивым прохожим.

Когда Хоппер к нему подошел, тот вдруг резко качнулся и изрек:

– Вас преследуют?

Хоппер вздрогнул.

– Что ты сказал?

Автоматон продолжил:

– Кругом плетется заговор? Вы никому не доверяете?

Констебль надвинулся на механоида.

– Что тебе известно, консервная банка?!

Автоматон закачал головой – вверх-вниз, вверх-вниз, его глаза-лампы мигнули.

– Если вам кажется, что кто-то дергает вас за ниточки, самое время заглянуть в «Аптеку Медоуза» и купить микстуру «Ноквер доктора Хантинга» от мании преследования. «Аптека Медоуза» угол Бромвью и Харт.

Хоппер вздохнул с облегчением.

– Просто рекламное сообщение, – попытался он себя успокоить. – Не нужна мне твоя дурацкая микстура.

Хоппер уже шагнул на мостовую, когда за спиной раздалось многозначительное и ехидное: «Зря».

Перейдя на другую сторону улицы, констебль пошагал вдоль ветхого зеленого дома с громоздящимися над головой эркерами. Сбоку хлопнула дверь, но никто вроде бы не заходил и не выходил, задрожала и закачалась на карнизе труба пневомпочты, когда по ней прошла капсула с посланием. Это произошло так внезапно, что Хоппер дернулся, а затем как следует обругал себя за излишнюю мнительность.

– Я – городской констебль, – пробормотал он. – Никто не посмеет мне ничего сделать. А может… и правда заглянуть в аптеку?

Почувствовав на себе чей-то взгляд, Хоппер обернулся и успел заметить, как кто-то быстро нырнул в темную подворотню. Слишком быстро? Или просто зашел, ничего не задумывая?

«Нужно поскорее попасть на вокзал, – подумал констебль. – Туману в зал ожидания хода нет. Там все знакомое, привычное, приятно предсказуемое… А тут… Это просто дурацкое наваждение… Все из-за тумана… Никто не хихикает… Никто за мной не идет…»

И все же, как бы Хоппер себя ни убеждал, кто-то за ним шел. Сворачивая за угол, он чуть повернул голову и увидел фигуру, спрятавшуюся за афишной тумбой.

– Ну все… – прорычал Хоппер.

Дубинка снова оказалась в руке. Он встал в двух шагах от угла дома, вжался в трубу и замер, выжидая.

Вскоре раздался звук шагов, и из-за угла кто-то вышел.

Хоппер выскочил из укрытия с криком «Попался!» и застыл, обомлев.

– Это… ты?

Толстяк в форме констебля выпучил глаза и брякнул:

– Эй, полегче, Хоппер! Ты что, меня дубинкой пригреть решил?

Хоппер поджал губы. Ну конечно! Бэнкс! Кто же еще? Ходит за спиной, приклеился тенью, боится заговорить. И не зря боится, учитывая, как на него обижен напарник.

– Может, и решил, – вмиг насупившись, сказал Хоппер. – И вообще, нечего за мной следить. Я уже сказал, что с тобой не разговариваю, Бэнкс.

Бэнкс упер руки в бока.

– Хватит дуться. Я ведь уже извинился.

– Этого мало.

– А что мне еще сделать? Сплясать висельную джигу?

– Нет, просто не втягивать меня в неприятности, Бэнкс! Я вообще-то чуть не утонул, когда ты заставил меня нырять в канал и вылавливать там похищенный миллион фунтов, которого там не было!

– Но я ведь думал, что был!

– Думал он. Плевать, что ты там думаешь. Не ходи за мной, говорю! Я сам иду на вокзал. Иди по другой стороне улицы или вообще другим путем. И хихиканье свое мерзкое оставь при себе.

– Чего? Какое еще хихиканье?

– Сказано же: мерзкое.

Бэнкс уставился на Хоппера с таким видом, будто и правда ничего не понимал.

– Ты совсем спятил на почве обиды?

– То есть хочешь сказать, ты не хихикал в спину, следуя за мной от самого моего дома?

– Что за бред? Может, у тебя жар?

– Проверено: нет жара. Повезло тебе, что я не успел дубинкой тебя огреть. Вот тогда смех был бы.

Бэнкс побагровел, и его лицо стало походить на разваренную свеклу, выловленную из супа.

– А потом я тебя огрел бы! Прямо по твоей квадратной башке!

– Не дотянулся бы!

– Да я б тебя сперва под колено пнул, чтоб ты нагнулся!

– Это с твоей одышкой? Кого ты бы там пнул?

Перебранка грозила затянуться еще на час, но ее неожиданно и очень резко прервали.

Уо-о-о-оу! Уо-о-о-оу!

Протяжный вой прорезал туман, и оба констебля мгновенно позабыли о сваре. Выла сигнальная тумба в квартале от того места, где они стояли.

А потом взвыла еще одна тумба. И еще…

– Это… это… – начал Хоппер.

– Да, – мрачно подтвердил Бэнкс. – Особый сигнал. Всех вызывают в Дом. Что-то стряслось.

Хоппер сглотнул. В вое сигнальных тумб ему отчетливо послышалось уже знакомое мерзкое хихиканье.

***

Дом-с-синей-крышей на Полицейской площади в городе называли по-разному: псарней, собачником, флик-ящиком, синюшней и прочими не особо приятными прозвищами.

Сейчас же ему лучше всего подошло бы «бочка селедки», учитывая, сколько констеблей туда разом набилось. Кажется, за всю покрытую сажей историю полиции Тремпл-Толл здесь не появлялось одновременно столько ее служащих. Куда ни кинь взгляд, он натыкался на высокий шлем с кокардой, синий мундир, не особо ухоженные бакенбарды и раскрасневшееся одутловатое лицо.

Когда Бэнкс и Хоппер наконец оказались у темно-синей двери под вывеской «Полиция Габена. Комиссариат Тремпл-Толл», она уже не закрывалась – бочка не вмещала всей селедки.

И тем не менее у парочки вокзальных констеблей была особая уникальная способность – несмотря на свои совсем не игрушечные габариты, они могли протиснуться через любую толпу. Что они и начали делать, справедливо рассудив, что толочься у двери смысла нет – вряд ли те, кто у нее стоял, знали хоть что-нибудь.

Дверь и трое застрявших в ней констеблей были преодолены, а вот в самом залн общей работы Бэнксу и Хопперу уже пришлось проявить настоящие чудеса текучести. Толстяк Бэнкс умел втягивать живот и прятать локти, а вот высоченному здоровяку Хопперу было сложнее – широкие плечи так просто не съежишь, а бравую грудь не вомнешь.

И все же каким-то поистине невероятным образом спустя две минуты они уже встали у сержантской стойки. Хотя правильнее будет сказать, что они нырнули в тучу густого синего дыма, в которой скрывались и стойка, и главное лицо среди всех лиц представителей уличной полиции в Саквояжном районе (если не считать господина комиссара, но его обычно не считали – старик годами не покидал своего кабинета наверху, предоставив полномочия «возиться с этим утомительным городом» своей правой руке).

Старший сержант Гоббин стоял спиной к подошедшим, его сухая сгорбленная фигура проглядывала в дыму, и – Бэнкс с Хоппером не поверили своим глазам – именно господин старший сержант и курил «Моржа». Это был прескверный знак – все знали, что Гоббин позволяет себе традиционный полицейский табак лишь в случаях крайнего волнения.

Не обращая внимания на стоящее в Доме-с-синей-крышей мушиное жужжание злых и раздраженных подчиненных, он о чем-то тихо беседовал со своими сержантами. На усатом толстяке Кручинсе и поджаром громиле Бруме не было лица. Оба сержанта хмуро выслушивали начальство, вразнобой кивали, а Брум по прозвищу «Все-по-полочкам» что-то уточнял.

Хоппер перегнулся через стойку и вытянул шею, пытаясь услышать, о чем они говорят, и тут же получил затрещину. Крючковатая воронья лапа старшего сержанта вспорхнула невероятно быстро, а сам он даже не повернулся – здоровяк ничего не успел понять, кроме того, что внезапно засаднила скула.

Бэнкс был более дальновидным, и лезть к начальству со своим навязчивым любопытством не стал, а вместо этого завертел головой.

– Эй, Дилбс, – чуть слышно позвал он, увидев стоявшего неподалеку младшего констебля Дилби, которого обычно презрительно именовал архивной крысой. – Что стряслось? Почему всех собрали?

– Доброе утро, мистер Бэнкс, – ответил младший констебль. – Не имею ни малейшего понятия. Я был в архиве, когда прозвучал сигнал. Удивлен не меньше вашего.

Сбоку раздался надтреснутый смех, Бэнкс с Хоппером повернулись и, не сговариваясь, поморщились. Смеялся самый презренный констебль во всем Доме-с-синей-крышей. Лоусону было под сто лет, но на пенсию его отчего-то никак не удавалось вытурить, несмотря на все попытки старшего сержанта Гоббина.

– Чего скалишься, Лоусон? – проскрипел Бэнкс.

– А я знаю, отчего вдруг объявили общий сбор, – хвастливо заявил старик.

– И отчего же, нафталин?

Лоусон пожевал сухими губами.

– Чуть больше вежливости, Бэнкси: я нес службу, еще когда твой батюшка зеленым сопляком впервые вошел в эту дверь. Я уж думал все рассказать, но твой непочтительный тон придушил желание.

– Да ничего ты не знаешь, старичье. Знал бы – сказал, чтоб себе весомости придать.

– Знаю-знаю, я тут был, когда Гоббину записочку доставили.

Стоявшие рядом констебли дружно навострили уши.

– Что еще за записочка?

Старик Лоусон не без труда вытащил придавленную парой коллег к телу руку и демонстративно провернул перед губами невидимый ключик.

– Эх, жаль сейчас не добраться до тебя, старый хмырь, – проворчал Бэнкс, – так бы и отделал, несмотря на то, что ты весь паутиной зарос. И вообще, знаешь, что я думаю?

Что именно думал Бэнкс, так и осталось загадкой. Начальство повернулось к подчиненным. Сержант Брум грюкнул кулаком по стойке и громогласно заявил:

– Тишина! Господин старший сержант будет говорить! Всем заткнуться и слушать!

– Благодарю, Брум.

Гоббин уселся на высокий стул, будто забрался в гнездо. В участке мгновенно поселилась тишина, в которой было слышно лишь, как негодяйский Буппиш время от времени пускает газы. Старший сержант медленно обвел взглядом присутствующих. Его глаза (левый – черный, как сердце ростовщика, и более страшный правый – затянутый белесой поволокой) не упустили никого.

– Вас всех сюда вызвали, господа, – начал Гоббин, – поскольку имеет место чрезвычайное происшествие. Но перед тем, как я озвучу ситуацию, проведем перекличку. Брум.

– Так точно, сэр.

Сержант Брум раскрыл книгу, которую держал в руках, и принялся называть фамилии, проводя учет личного состава. Констебли откликались, едва находя себе место от нетерпения. Никто не понимал, зачем это нужно. Вскоре сержант Все-по-полочкам назвал всех, напротив пары имен сделал какие-то пометки.

– Учет личного состава окончен, сэр, – наконец сообщил он, повернувшись к старшему сержанту.

– Кого не хватает?

– Помимо… гм… – начал было Брум, но тут же прервал себя. – Иввза, сэр.

– Он у матери в Уиллабете. Я дал ему недельный отпуск два дня назад. Еще?

– Шнаппер, сэр.

– Где носит Шнаппера?! – Гоббин отыскал среди подчиненных обильно потеющее лицо констебля с фигурой, похожей на помятую грушу.

– Уилмут, где носит твоего напарника?

– Я…. эм-м… гм… сэр… Сегодня ведь моя смена у тумбы, Шнаппер домашничает. Когда дали сигнал, я ему написал. Он ответил, что в заслуженный выходной его на улицу никому не вытянуть. К тому же ему, мол, надо присматривать за старухой. Не знаю, что за старуха – может, мамаша его или бабка.

Гоббин издал поистине звериный рык, и Уилмут, булькнув, замолчал.

– Отметь, Брум: «Шнаппер – взыскание за игнорирование сигнала общего сбора». Ну пусть только попадется мне на глаза!

– Отметил, сэр. «Пусть только вам попадется». На этом все. Больше отсутствующих не выявлено, сэр.

– Замечательно. Итак, господа. Сигнал общего сбора был дан, поскольку у нас тут… – Старший сержант сделал паузу. – «Д-об-ИК».

Бэнкс с Хоппером переглянулись. Дилби побелел, а старик Лоусон хмыкнул: «А я знал». В участке поднялся ожидаемый ропот, и Гоббин кивнул Бруму.

– Молчать! Слушать господина старшего сержанта!

Когда вновь стало тихо, Гоббин продолжил:

– Реакция ожидаема. Все же мы не каждый день открываем «Дело-об-Исчезновении-Констеблей». Сообщаю ситуацию. Пропали трое наших: Доббс, Уилкс и Хоуни. Сразу же поспешу развеять все предположения: они не устроили загул, не валяются пьяными в канавах и не заблудились по дороге в «Три Чулка». Есть основания полагать, что все трое исчезли во время несения службы и при весьма странных обстоятельствах: вот их видели, а вот их уже нет. Хоуни исчез первым – позавчера – миссис Хоуни принесла ему ужин, но у тумбы никого не было, домой он так и не вернулся – думали, сбежал. Затем пропал Уилкс. О пропаже заявил отец. Вчера вечером со своего поста исчез Доббс. Никто не знает, что с ними произошло, свидетелей, само собой, нет.

– Сэр! – осмелился подать голос констебль Домби. – Может, к пропажам причастны шушерники? Хоуни на днях повздорил с одним из Свечников.

– Мои «сверчки» в бандах напели, что отношения к этому никто из известных нам шушерников не имеет.

– Сэр! – воскликнул констебль Уискер. – Вы сказали, что дело не в загуле, но замечу, что наши и до того самовольно покидали свои посты. Есть основания полагать, что имеет место именно «Д-об-ИК»?

– Кручинс, – коротко сказал Гоббин, и усатый сержант поставил на стойку полицейский шлем.

Присутствующие недоуменно уставились на него, ожидая пояснений.

– Шлем констебля Доббса. Найден в канаве возле его тумбы. Как вы видите, на нем следы…

– Это кровь! – воскликнул кто-то из констеблей.

– Повышение до комиссара полиции за наблюдательность, Шоппли, – раздраженно сказал Гоббин. – Это единственная улика. Пока не найден труп, считать, что Доббс мертв, преждевременно. Что ж, вы ознакомлены с ситуацией, господа. Кое-кто из вас еще не сталкивался с процедурой «Д-об-Ик», поэтому сержант Брум ее сейчас озвучит.

Все-по-полочкам прокашлялся и завел своим утомительным конторским тоном:

– Расследование исчезновений поручено сержанту Кручинсу, под его начало переходят шестеро констеблей – он их выберет лично. Остальные продолжают регулярную службу за некоторыми уточнениями. С этого момента и до завершения дела уличным констеблям вменяется дежурить и проводить обходы только в парах. Кто будет замечен разгуливающим по городу в одиночку, незамедлительно получит взыскание. На время расследования полицейский паб «Колокол и Шар» закрывается. Также вступает в силу запрет на посещение других пабов, кабаре и прочих подобных мест. Променады в парках, поездки в другие районы Габена, прочие дела личного характера за пределами ваших домов запрещены. После окончания смены о своем не-исчезновении докладывать сюда, констеблю Пинчусу на приемник пневмопочты. Кто не доложит, будет считаться пропавшим. И лучше в таком случае вам и правда пропасть. Каждому констеблю для самозащиты будут выданы «реддинги» и запас патронов. Обо всех странностях и подозрительных происшествиях незамедлительно докладывать…

– Самое главное, Брум, – напомнил Гоббин.

– Самое главное, – кивнул сержант. – На дело и все связанные с ним обстоятельства наложена строжайшая секретность. Никто не должен прознать, что творится, – особенно хорьки из «Сплетни». Выуживание сведений из ваших личных «сверчков», напротив, поощряется, но должно быть проведено без объяснений «сверчкам» подробностей. Кто проболтается, будет немедленно разжалован до обывателя и предстанет лично перед господином главным судьей Соммом. Рты на замки, парни. При этом глаза, уши и носы пошире.

Гоббин пошевелил крючковатым носом и грозно добавил:

– Мы перевернем этот трухлявый город, заглянем в каждую дыру, под каждую половицу, но найдем наших. Это личное оскорбление, господа. В полицию Тремпл-Толл плюнули, и мы это не стерпим. Вопросы?

– Может быть, вызвать мистера Мэйхью? – неуверенно спросил констебль Гун. – Все же он лучший сыщик в городе.

– Никакого Мэйхью! – рявкнул сержант Кручинс. – Я проведу расследование не хуже.

Слово взял Лоусон:

– Я бы рекомендовал включить и поставить в строй констеблей-автоматонов. Сейчас они пришлись бы как нельзя к месту.

– Твои рекомендации не требуются, старичье, – гневно ответил старший сержант. – Эта рухлядь стоит в подвале уже двадцать лет – она давно сломана. И к слову, я выдаю тебе личное разрешение ходить в одиночку, Лоусон: если ты пропадешь, мы с этим вынужденно смиримся и не станем тебя искать.

Хоппер подумал, что лучшего момента высказать уже какое-то время вертевшуюся у него на языке просьбу, может не представиться.

– Сэ-эр, – осторожно вставил он, – а можно мне другого напарника, раз уж такое дело?

– Ты спятил, Хоппер? Что за бред? Бэнкс – твой напарник.

– Но, сэр, мы не то чтобы ладим в последнее время и…

– Не слушайте его, сэр! – воскликнул побагровевший Бэнкс. – Мы отлично ладим!

Гоббин чуть склонился вперед и сцепил пальцы.

– Меня не интересуют ваши свары! Никакого другого напарника, Хоппер! Думаешь, у меня тут полные карманы свободных констеблей?

– Нет, сэр, но я…

Старший сержант дернул головой, и Хоппер решил, что лучше не договаривать.

– Брум.

– Вопросы и пожелания больше не принимаются, – сказал сержант Брум. – Все свободны. Разойтись!

***

Огромная неповоротливая фигура шевельнулась в тумане. На нее упал отсвет из жаровни, залив жуткое существо дрожащим багрянцем.

Хоппер встал на месте, испуганно глядя на это порождение ночных кошмаров. Бэнкс остановился и с неодобрением покосился на напарника.

– Ты чего?

– Да это… Оно…

– Ой, оставь! Когда это ты стал таким пугливым, Хоппер?

Напарник не ответил, и Бэнкс, махнув рукой, направился прямо к громадине у жаровни. Хоппер неуверенно двинулся следом.

На поверку страшное существо оказалось невероятно толстым продавцом жареных каштанов в грубом кожаном фартуке и грязном котелке.

– Эй-йей! – завидев их, воскликнул торговец. – Жареные каштанчики! Хрустящие, с трещинками, вкуснющие! Всего два фунта за рожок! Фунт – за полрожка!

Бэнкс тут же нацепил деловой вид – надвинул на лоб шлем, упер руки в бока и поцокал языком.

– Два полрожка.

– Может, один целый, господин констебль? – удивился торговец.

– Сказано же: два полрожка. Тугоухий?

Обладатель фартука состроил на лице лживо приторное выражение и склонился над жаровней. Скрутив из старых газетных листков небольшие рожки, он принялся набирать в них каштаны, подцепляя их с решетки короткими щипцами.

– И выбирай те, что получше, угольки можешь оставить себе, – добавил между тем Бэнкс и, будто позабыв о торговце, задумчиво глянул на стоящую неподалеку синюю тумбу с четырьмя торчащими во все стороны трубами.

– Тумба Доббса выглядит заброшенной, хотя прошло… сколько там, Хоппер? – как бы невзначай проронил он.

– Совсем ничего, – выдал Хоппер заранее условленный ответ.

– Верно. Совсем ничего прошло. – Бэнкс покосился на торговца, и тот ожидаемо «запустил шарманку» в духе всех торгашей-болтунов, которым обычно и повода не нужно, чтобы посплетничать:

– Эх, мистер Доббс… Жаль, он куда-то пропал. Очень приветливый господин и лучший покупатель – лично скупал две трети моих каштанов. Без него торговля совсем не идет.

– Ты же был тут, когда он пропал?

– Да, сэр. Где ж мне еще быть? Я тут всегда – до глубокой ночи.

– Видел, как он отходил от тумбы?

Торговец наполнил один рожок наполовину и протянул его Бэнксу, сопроводив каштаны прищуренным взглядом.

– А вы что, допрашиваете? Меня другие констебли уже допросили.

Бэнкс скорчил зверскую рожу и, глянув на Хоппера, угрожающе сказал:

– Сдается мне, у нашего любезного мистера продавца каштанов возникло острое желание собирать свои каштаны с земли, если вдруг его жаровня случайно перевернется.

– Так же подумал, – сведя брови на переносице, пробурчал Хоппер.

Торговец мгновенно понял, что ему и правда лучше не отнекиваться, и повторил то же, что говорил раньше другим констеблям:

– Не видел, как мистер Доббс пропал. Я-то занят был – газетку почитывал, особо не глядел по сторонам. Слышал его голос, а потом взгляд поднимаю, а его нет уже. Решил было, что отошел он.

– Голос? Он говорил с кем-то? Видел кого-то рядом с тумбой? Может, личностей странных?

– Ну, с кем-то он точно говорил. Но никого особо странного я не видел. Проехал почтальон, прошла мисс с коляской, проковылял бродяга, стайка детей шмыганула. Был какой-то доктор…

Констебли разом встрепенулись.

– Доктор?! Что еще за доктор?! Высокий, белый, как мертвец, весь в черном и с мерзким презрительным выражением лица?

– Нет, невысокий господин с саквояжем, в коричневом костюме, у него еще были очень пышные бакенбарды.

Бэнкс и Хоппер одновременно испустили вздох облегчения.

– Когда исчез констебль Доббс? – спросил Хоппер. – Сколько на часах было?

Торговец пожал плечами.

– Да в восемь его уже не было. С башни ударил колокол, и я стал собираться. Каштаны совсем не шли, да и дождь начинался. Вовремя я, надо сказать, ушел – потом же как полило. Давненько таких ливней не было. А поутру тут уже толпились другие констебли. Там нашли шлем мистера Доббса. – Он ткнул рукой, указывая на канаву у края тротуара.

– Именно там нашли шлем?

– Ну да. Ваш второй рожок, господа. С вас, два фунта.

Бэнкс передал один рожок Хопперу, нехотя заплатил, и констебли направились к тумбе.Остановившись у нее, они тут же уселись на ящики, служившие Доббсу, очевидно, чем-то вроде служебного дивана (пропавший констебль был очень ленивым и частенько получал нагоняй за то, что нес службу едва ли не лежа).

Бэнкс сунул руку в газетный рожок и зашипел:

– Горячо! Треклятый торгаш, мог бы и предупредить!

– Так из жаровни же, – заметил Хоппер и подул в свой пакет, подняв облачко золы.

Поглядывая на снующих мимо прохожих, констебли принялись хрустеть каштанами. Оба думали о своем. Хоппер терзался сомнениями, выбирая в первую очередь наиболее вкусные с виду каштаны, а Бэнкс, бросая короткие взгляды по сторонам, делал определенные выводы о том, что видел: его интересовали брусчатка, окна дома напротив, темнеющий в стороне подъезд, канализационные люки (ближайший был слишком далеко).

Наконец он нарушил молчание:

– Так что думаешь, Хоппер? Есть мысли?

– Думаю, что ты зря рассчитываешь, будто я тебя простил. И вообще, я считаю, что ты подлец, Бэнкс.

– С чего это?

– Мы сейчас должны не у тумбы Доббса ошиваться и свидетелей опрашивать, а на своем посту на вокзале стоять. Если бы я мог туда отправиться…

– Вот только ты не можешь, – осклабился Бэнкс.

Коварства толстяку и правда было не занимать. Хмырр Хоппер порой проявлял настоящую детскую наивность и из-за этого частенько попадал в неприятности, любезно подложенные ему в виде раскормленных свиней Бэнксом. И вот сейчас, несмотря на то, что Хоппер зарекся встревать во все, что не касается его прямых служебных обязанностей и уж точно ни в коем случае не поддаваться на уловки Бэнкса, он снова умудрился нарушить данное себе слово.

Как только всеобщее собрание закончилось, Бэнкс прямо из Дома-с-синей-крышей направился к тумбе Доббса и, когда Хоппер попытался было протестовать, самодовольно заявил: «Ну, ты можешь идти на вокзал один. Хотя вряд ли ты хочешь получить взыскание за ходьбу в одиночку. Ну и, кто знает, вдруг по пути ты тоже куда-то исчезнешь. Я отправляюсь на поиски старины Доббса, и ты отправляешься со мной…»

Хопперу ничего не оставалось – очередного взыскания он боялся больше смерти, да и риск пропасть в тумане оценил, как неприемлемо высокий. Лишь спустя пару пройденных кварталов, до него дошло, что Бэнкс его провел и увязываться за толстяком не нужно было: сам Бэнкс также не мог разгуливать в одиночку. Но было поздно. К досаде Хоппера, до окончания расследования, он намертво приклеен к напарнику – куда Бэнкс, туда и Хоппер.

– Я в толк не возьму, почему ты вообще решил заняться поисками Доббса, – сказал Хоппер. – Вы же с ним не особо ладили. Помню, как он назвал тебя Протухшим Студнем.

Бэнкс разгрыз особо крепкий каштан и ответил:

– Ты так ничего и не понял, да? Плевать мне на Доббса. «Д-об-ИК» – дельце необычное. Гоббин сам не свой. Все стоят на ушах. Как думаешь, кто тут же станет героями дня, когда отыщет пропавших? Это наш шанс проявить себя и…

– Не продолжай.

– А вот и продолжу. Повышение, Хоппер. И новенькие паровые самокаты, о которых мы всегда мечтали. Все это нас ждет там, где сейчас Доббс и остальные. Это тебе не какой-то дурацкий Черный Мотылек и даже не похищенный миллион. На этот раз мы точно справимся – мое чутье меня не обманывает.

Хоппер тяжко вздохнул.

– Не придется нырять в канал?

Бэнкс широко улыбнулся – все его зубы были в золе от каштанов.

– Даю слово. Даже если пропавшие на дне – прикидываются сомами. Но что-то мне подсказывает, что они не там.

– Ладно, Бэнкс. Тут ты прав: дельце всех перебудоражило. Самокаты могут и выгореть. Но знай: если нас прирежут или мы сами исчезнем, я тебя лично придушу.

Бэнкс хмыкнул и кивнул на хозяина жаровни.

– Так что ты думаешь об этом торгаше?

Торговец уселся на стульчик и, искоса поглядывая на констеблей, принялся заготавливать и лущить каштаны, снимая с них покрытую шипами зеленую кожуру.

– Я думаю, что он очень храбрый.

Бэнкс выпучил глаза.

– Чего?

– Он же снимает кожуру голыми руками. Можно от одного укола шипом взять и умереть.

– Это детская страшилка!

– А вот и нет. Бывали случаи. Лиззи рассказывала…

Бэнкс прервал его:

– Только не Лиззи с ее дурацкими суевериями! И вообще-то, я про дело спрашивал. Что думаешь о его словах?

Хоппер глянул в опустевший газетный рожок, скомкал его и швырнул в туман.

– Как по мне, ничего существенного.

– Верно. Но мне не дает покоя этот шлем. Что мы имеем? Кровь на шлеме. А значит, она должна была как-то на него попасть. Думаю, была драка. Учитывая, что никто ничего не видел и не слышал, напрашивается вывод…

– Все произошло не здесь!

Бэнкс поморщился.

– Ну вот, испортил мой вывод. В общем, да: либо на Доббса напал кто-то бесшумный, либо все произошло не здесь. Не так уж и много мест, куда Доббс мог бы направиться. Пуговичный переулок довольно тесный. – Он вытянул руку. – Чтобы попасть в тот подъезд, ему нужно было бы пройти мимо торгаша, под землю он провалиться тоже не мог – здесь нет ни люков, ни решеток.

Хоппер завертел головой.

– И пожарных лестниц поблизости тоже не наблюдается, а значит, и на крышу он подняться не мог.

– Верно. Путь лишь один – туда. – Бэнкс кивнул в дальний конец переулка. – Меня сразу смутил этот шлем. Если все произошло не здесь, то отчего же он тогда был здесь найден?

Хоппер почесал подбородок и покачал головой. Это была загадка из загадок.

– Может, все же Доббса схватили здесь?

– Нет. И я не сразу понял. Слова торгаша навели меня на мысль. Погляди, переулок поднимается, а это значит, что…

– Шлем сюда принесло! – Хлопнул себя по колену Хоппер. – Был дождь, и шлем притащило потоком дождевой воды в канаве!

Бэнкс уже натурально разозлился:

– Это был мой вывод! Уже второй подряд испортил!

Хоппер был слишком взбудоражен, чтобы начинать ссору на пустом месте, и спросил:

– Что делаем?

– А что, ворованные выводы закончились?

– Бэнкс!

Скомкав свой газетный рожок, толстяк поднялся на ноги.

– Идем по канаве, ищем следы. Поглядим, куда она нас приведет…

…Грубберт Бэнкс пыхтел и постоянно утирал влажное лицо платком – пот на нем смешивался с не менее липким туманом.

Уклон Пуговичного переулка был совсем незначительным, но у толстого констебля даже такой подъем вызывал определенный набор эмоций от раздражения до полноценной злости.

Идущий рядом Хоппер, согнувшийся при этом пополам, не спускал взгляда с канавы и рассуждал о чем-то в своем духе – незначительном и неинтересном: что-то бубнил о том, что кровь попала на шлем Доббса задолго до того, как начался дождь, и успела засохнуть – иначе ее бы смыло…

Бэнкс уже и сам об этом подумал, и запоздалая догадливость напарника его раздражала. Он пытался размышлять о деле, но мыслями постоянно возвращался обратно на Полицейскую площадь.

«Треклятый нафталин Лоусон, – думал он. – Вот знает, чем можно поддеть…»

На самом деле Лоусон ничего такого не сказал – лишь вскользь упомянул отца Бэнкса, но этого хватило, чтобы отец вновь поселился в голове толстяка.

Пошел служить в полицию Бэнкс благодаря, или вернее, вопреки отцу.

Отец был констеблем. Бэнкс не знал, хорошим он был констеблем, или нет – для него он был пьяным констеблем. Отец целыми днями стаптывал подметки в обходах, а вечера проводил в «Колоколе и Шаре», заливаясь там «Синим Зайцем». Возвращался домой он поздней ночью, расталкивал спящего сына, и тогда начиналось ужасное.

Граммофон в их доме был сломан, но отец использовал в качестве граммофона Грубберта, заставляя сына петь для него – единственное, по его словам, на что Грубберт был способен. И пусть только Грубберт хоть раз сфальшивит или посмеет забыть слова – тогда в ход шла служебная отцовская дубинка. Сын стоял, зябко обнимая себя за плечи, в ночной рубашке перед стулом, на котором сидел отец, и под его пристальным взглядом выдавал очередной выученный за день романс. После чего отец сообщал Грубберту, что до матери ему далеко (она была певицей в кабаре «Тутти-Бланш»), выговаривал ему список нравоучений, традиционно завершая его напоминанием, что он, Грубберт, полнейшее разочарование, и засыпал прямо там, на стуле.

Грубберт ненавидел петь, ненавидел отца, ненавидел покойную мать, виня ее в отцовском пристрастии к пению, и ненавидел всех кругом.

Он и в детстве был толстым, соседские дети потешались над ним за это и за пение – обзывали его Певчей Плюшкой. Грубберт копил в себе злобу, обещая однажды отомстить им всем. Как-то он сказал отцу, что, когда вырастет, станет констеблем, и уж тогда все попляшут, за что отец тут же поднял его на смех. «Даже думать забудь о полиции, – сказал он. – Еще не хватало, чтобы ты меня опозорил. Из тебя ни за что не выйдет констебля – ты же тюфяк и рохля, взгляни на себя!»

Но Грубберт ждал этих слов и воспринял их как вызов. «Я стану констеблем, папа, и докажу тебе, что ты такой же дурак, как и все остальные», – думал он.

Когда Грубберту было шестнадцать, отец умер: набравшись по уши «Синего Зайца», он встал на путях и попытался приказывать трамваю проявить почтение и свернуть. Трамвай почтения не проявил. Прямо с похорон Грубберт отправился в Дом-с-синей-крышей и вступил в ряды городских констеблей.

Служба особо не ладилась, и порой ему казалось, что отец был прав. Утешало лишь то, что он наконец смог в отместку за унижения в детстве третировать и унижать прочих. А потом ему это приелось, осталось лишь потаенное: «Я ни на что не способен, я полнейшая никчемность». Ноющей зубной болью где-то в основании головы постоянно свербела мечта прийти на могилу отца и поставить его на место – Бэнкс во что бы то ни стало должен был получить нашивки старшего констебля и тем самым сделать то, чего отцу так и не удалось. Но, к его огорчению и злости, началась вокзальная скука, а на вокзале, среди занудных чемоданников, особо себя не проявишь. И тут в какой-то момент некий поезд сам привез прямо ему в руки шанс заполучить повышение. В итоге с Черным Мотыльком не выгорело. Потом было ограбление банка – и с ним Бэнкс сел в лужу. И вот сейчас… «Д-об-ИК» – на этот раз он своего не упустит.

Болван Хоппер полагает, что дело всего лишь в паровых самокатах – что ж, пусть и дальше так думает, а подпускать этого идиота к своей настоящей тайной мечте он не намерен – все же они никакие не друзья, и если Хоппер встанет на пути к его, Бэнкса, долгожданному повышению, Хоппера ждет встреча с трамваем. Поскольку Грубберт Бэнкс именно что трамвай – уверенно и неостановимо следует к своей цели и ему плевать на различных констеблей, решивших встать на рельсах…

– Эй, Бэнкс! – Хоппер остановился, и толстяк даже споткнулся от неожиданности.

– Чего?

– Канава туда заворачивает.

Они стояли у узкого прохода между двумя домами, отрастающего от Пуговичного переулка извилистым рукавом. Канава и правда тянулась в этот проход.

– И сам вижу, Хоппер, – не слепой. Пошагали.

Бэнкс и Хоппер вошли в проход и двинулись вдоль канавы. Путь долгим не был. Проход упирался в тупик – глухой каменный карман. Стены были сплошь завешаны водостоками – их там были десятки, сотни. Трубы, трубы, трубы… и все оканчивались жестяными воронками. Некоторые были такой ширины, что в них при желании мог бы поместиться и Бэнкс.

– Это сточный тупик, – отметил толстяк. – Довольно укромное место. Ставлю свой шлем, что все произошло именно здесь. Ищи следы, Хоппер. Что-то должно было остаться.

Почти весь тупик был завален мусором, который смывало с Крыш-города – нищенских «кварталов», затерянных между чердаками и дымоходами. Обломки досок, обрывки веревки, остов лодки, ящики, бочки, горы ржавых консервных банок и пустых бутылок. Под ногой Бэнкса чавкнула резина оболочки воздушного шара.

– Да тут нужна сотня констеблей, чтобы хоть что-то отыскать, – недовольно отметил Хоппер.

– Предлагаешь позвать Кручинса? – проворчал Бэнкс. – Нет уж, мы сами здесь все перероем и…

– Бэнкс.

– Да знаю я, что для рытья нужны лопаты, а у нас нет лопат. Это было образное выражение…

– Бэнкс…

– Да что такое?! – гневно воскликнул толстяк, глянув на напарника.

– Лопаты не нужны. – Здоровяк ткнул рукой, указывая на одну из трухлявых бочек. – Кровь… на боку бочки…

Бэнкс тяжело задышал от волнения и, отпихнув Хоппера в сторону, быстро подошел к бочке. Крышка сидела неплотно, и в проломах что-то проглядывало.

– Хоппер, подними крышку, – велел Бэнкс.

– Почему я?

– Подними треклятую крышку!

Хоппер нехотя послушался, и констебли глянули в бочку. Хоппер выронил крышку и зажал рот руками, почувствовав, что утренние груши, а с ними и каштаны запросились наружу. Бэнкс побелел.

– Ну и кто сейчас Протухший Студень, а, Доббс?

Бочка на четверть была заполнена уже застывшей кровью, в ней сидел констебль Доббс, хотя сейчас его было не узнать. Лицо – кровавая маска – было сплошь выгрызено, раны виднелись на руках и ногах, на шее сбоку не хватало куска. Пропитавшийся алым мундир приобрел фиолетовый оттенок.

Бэнкс вытянул руку, сорвал с нее белую форменную перчатку и коснулся пуговицы Доббса, растер между пальцами что-то черное.

– Что это? – спросил Хоппер. – Смола?

– Чернила, – задумчиво ответил Бэнкс.

– Откуда они тут?

– Не знаю, Хоппер, не знаю… Но вот, что я знаю… – Толстый констебль поглядел на напарника, и в его глазах появился яростный, едва ли не безумный блеск. – «Дело об Исчезновении Констеблей» можно закрывать. Мы с тобой только что открыли «Дело об Убийстве Констеблей». У нас тут «Д-об-УК».