Неправильный разведчик Забабашкин (ФИНАЛ)

Глава 18 Вернуться чтобы уйти

Пригород Берлина

Заметив, что моя цель, наконец, появилась, встал с лавочки и, стараясь не попадать под свет фонарей, оставаясь в темноте и защищённый листвой кустарника и деревьев, дождавшись нужного момента, негромко произнёс, стараясь показать голосом сожаление и даже раскаяние:

— Здравствуйте, товарищ Живов. Извините, что так поздно. Кроме этого, также извиняюсь, что обещал не беспокоить, а сам наведался, но у меня к вам срочное дело. Не могли бы вы достать мне «мосинку» и патроны к ней?

Судя по всему, разведчик был в задумчивости, когда я с ним поздоровался, а потому, вероятно, от неожиданности подскочил и, шарахнувшись в сторону, выронил портфель. Конечно, вполне вероятно, это произошло не только от неожиданности, но и из-за того, что в кустах он меня разглядеть не мог и, очевидно, испугался.

Спустя пару секунд он наконец пришёл в себя и, прищурив глаза, всматриваясь в растущую вдоль дороги растительность, прошептал:

— Забабашки… — но тут же недоговорив последнюю букву моей фамилии осёкся и поправился: — Хоффман, это вы?

— Я, — ответил я. — Но теперь я не Хоффман. Тот уже давно выбыл из вермахта. Теперь я Дельвиг. Ганс Дельвиг.

Увидев меня, глаза коллеги по опасной профессии расширились. Он уставился на мою форму и ошарашено произнёс:

— Матрос? Когда же вы матросом-то стать успели?

— Какая мне разница в чём ходить? — отмахнулся я. — Не обращайте внимания.

— Внимания… — эхом повторил визави и тут же, отпрянув, задрав подбородок, обличающее прошипел: — Это вы взорвали крейсер!

— Было дело.

Живов на автомате оглянулся по сторонам, а затем решил вспомнить прошлое:

— Зачем вы вернулись? Вы же ушли навсегда.

— Уважаемый Антон Фёдорович, — при этих словах визави зашипел, начав вновь вертеть головой, и я, до этого говорив и так тихо, снизил тон ещё сильнее: — я помню свои слова и не отказываюсь от них. Но в данный момент мне пришлось нарушить обещание, ибо дело крайне важное. Мне необходим ваш совет и ваша помощь.

— Вот как? Но ранее вы от моих советов отказывались, пренебрегая ими, — заметил тот.

Я поморщился.

— С тех пор много воды утекло. Я повзрослел и теперь вижу всю ситуацию с разведывательной деятельностью под другим углом. Я принимаю ваше руководство. Но с небольшой поправкой: подчиняться я начну вам только с послезавтрашнего дня.

— А что же не с завтрашнего?

— Завтра не могу — у меня завтра дело намечено. Поэтому давайте отложим построение служебной вертикали до послезавтра.

Разведчик усмехнулся.

— И что же такого вы собираетесь сделать завтра, что не хотите мне в этот день подчиняться?

— Ничего необычного — всё как всегда. Просто именно завтра я собираюсь ликвидировать Гитлера и всю его свору, — улыбнувшись в ответ, произнёс я и, видя изменение в лице собеседника, спросил: — Так мы тут продолжим общение, в сквер на лавочку присядем или к вам в дом пойдём? И, кстати, прикройте немного рот, а то он у вас очень сильно открылся. Не ровён час — ещё челюсть сведёт — придётся к доктору обращаться и вправлять.

Как только вошли в прихожую его частного дома, Живов тут же произнёс:

— Я не понимаю, как вам такое в голову пришло, но скажите: вы считаете, такие действия можно осуществлять самому?

— А почему нет? — удивился я его непониманию, повесив бескозырку на вешалку. — Нет сомнения, что фюрер — исчадие ада, квинтэссенция зла, как и все его прихлебатели — по сути та же банда негодяев и убийц. Одной сволочи я уже выписал билет с Земли в неизведанные дали, так почему бы к ней не присоединить и его дружков, отправить их экспрессом в том же направлении? На мой взгляд — всё логично и, без сомнения, в высшей мере справедливо.

И чтобы напомнить, с кем мы имеем дело, я, не давая собеседнику возможности хоть что-то ответить, сразу же привёл множество доказательств настоящих и будущих преступлений нацистов: бессудные казни, ужасы концлагерей, самое настоящее рабство, в которое они вгоняют людей, садизм, убийства и много ещё чего.

— Разве не фюрер и его клика стоит за этими античеловеческими деяниями? — риторически спросил я, мрачно смотрящего на меня разведчика, и тут же подвёл черту: — А значит, за это мы имеем полное право убить их как минимум двадцать семь миллионов раз.

— Почему именно двадцать семь? — удивлённо подняв бровь, зацепился за цифру Живов.

Я ему не стал говорить, что по последним подсчётам именно столько советских граждан потерял СССР во Второй мировой войне. Как не стал говорить и о том, что до окончания текущей войны, которая только разгорается, если она пойдёт по прошлому сценарию, будет ещё четыре долгих года.

Поэтому лишь вздохнул, сказав:

— Детали не важны. Важно, что в ответ за их зверства, мы всё равно их столько раз убить не сможем, потому что живём в мире без возможности возрождения. Фокус с цикличностью типа: возродил гада, ликвидировал, а затем вновь возродил и вновь ликвидировал (и так по кругу пару тысячелетий), мы, к сожалению, осуществить не в силах. А посему будем довольствоваться малым — я грохну их всего один раз. Зато будет это окончательно и бесповоротно!

Разведчик взялся за голову и, пройдя в большую комнату, предложил идти за ним.

— Значит, вы всё уже для себя решили?

— Давно решил. Просто раньше не было подходящего случая, чтобы приблизиться к осуществлению данной задумки — мешали время и пространство.

Коллега, разумеется, меня не понял, поэтому не придал значения моим словам.

— Так если вы всё самовольно решили, — присаживаясь на стоящее у стола кресло и предлагая мне присесть, сказал он, — то я не понимаю, зачем вы вернулись? Зачем вам я?

— Всё очень просто, товарищ Шульц, — устроился я на диване. — Я встретил вас не только для того, чтобы поставить в известность о предстоящем, гм, мероприятии, но и для того, чтобы попросить об услуге.

— Имеете в виду то, о чём сказали в сквере, напугав меня — хотите, чтобы я достал вам оружие?

— Вы угадали. Но мне нужно не всякое оружие, а винтовка системы Мосина!

— Почему именно она?

— И это тоже несложно угадать — я собираюсь закончить войну именно русским — советским оружием. Пусть знают все, что это сделали мы, а не какие-то неведомые французы или англичане. Пусть эта операция останется в веках! — после моих немного пафосных слов разведчик ухмыльнулся, и это не ускользнуло от меня. — Зря вы так, Антон Фёдорович. Я вовсе не тщеславен. Мне известность и почёт не нужны. Я дело хочу сделать, которое поможет и Родине, и человечеству. Разве это не благая цель? О том, что этот акт возмездия я собираюсь провести, знаете только вы один. Так что, о какой славе лично для меня может идти речь, если о поступке не будет известно почти никому? Разумеется, ни о какой. Я, конечно, отдаю себе отчёт, что после нашего разговора о беседе узнает ваше руководство и руководство СССР. Но думаю, на этом всё и ограничится. Нет сомнения, что всё это дело быстренько засекретят, и ни о каком Забабашкине никто больше никогда не вспомнит. И лично меня это полностью устраивает.

— Слова ваши вас красят, впрочем, как и дела. Но всё не так просто, как вы думаете, — вздохнул визави, а затем, словно что-то вспомнив, спросил: — Скажите, а как вам удалось уничтожить «Адмирала Шеера»? — и пояснил своё любопытство: — Мне это нужно для отчёта о вашей диверсии. В Москве, наверняка, захотят узнать, каким образом один человек смог уничтожить столь мощный военный корабль, да ещё и с экипажем!

Я знал, что этого вопроса было не избежать. Но я искренне сомневался, что способ, которым был уничтожен крейсер, может быть применён кем-либо другим, кроме меня. Ведь у того другого диверсанта-разведчика не будет столь специфических умений и знаний, которыми обладает Алексей Забабашкин. Но в то же время, я прекрасно понимал, что «Центру» нужна эта информация. Поэтому, не став ничего скрывать, в нескольких словах пересказал мной лично придуманный, неадекватный и даже отчасти извращённый, способ уничтожения карманных линкоров. Разумеется, в своём повествовании про сон на пляже, которым я чуть не сорвал всю затею, не упомянул, с лёгкой руки заменив его на историю о важности наблюдения за объектом до начала боевой работы. В остальном же рассказал, как было, особо ничего не преувеличивая и не приукрашивая: пострелял, захватил, разломал, подбил и взорвал — вот была суть моих приключений близ города Киль.

— Просто удивительно! Невероятно! Алексей, вы представляете собой грозное оружие — смертельное оружие. Никто и никогда в истории человечества не делал ничего подобного. В то, что один человек может останавливать дивизии, уничтожать эскадрильи военных самолётов и топить линкоры, поверить не то что сложно, а невозможно! И я бы вам ни за что не поверил, если бы не знал о ваших предыдущих подвигах и заслугах на фронте и тут — в тылу у немцев.

При последних словах разведчик не смог удержать свои эмоции и чуть поморщился. И я понимал, что связано это, скорее всего, с воспоминаниями о последних днях, где громил без разрешения всех, кого и где хотел. Но этому факту внимания уделять не стал, потому что вспомнил про Фрица, и сразу же, чтобы не забыть, рассказал о нём коллеге.

Нужно сказать, на визави эта история произвела не меньшее впечатление, чем весть о моём намерении уничтожить руководство Третьего рейха. Услышав о том, что какой-то мой знакомый фриц мало того что тоже выжил под Новском, но ещё и по невероятному, удивительному стечению обстоятельств, попав в Берлин, вышел на меня, случайно встретив на вокзале, Живов затряс головой, и голос его нервно задрожал:

— Это всё ловушка! Забабашкин! Ты под колпаком!

С этими словами он подбежал к окну и, отодвинув тюль, аккуратно посмотрел на улицу.

Видя, что коллега разнервничался, я попытался его успокоить и рассказал о том, кто именно такой Фриц, как у него поехала крыша на почве ненависти к бывшим своим камрадам, и о том, как он делом не раз доказал любовь к нашей Родине.

— Это уму непостижимо! Такого не бывает! Это может быть только провокацией! — не соглашался со мной коллега.

Но я-то знал, что и не такое бывает. Поэтому вновь и вновь стал убеждать его в честных намерениях честного фрица.

После долгих убеждений разведчик, всё ещё не до конца веря в случайность моей встречи, ошеломлённо проговорил:

— Я при первой возможности доложу об этом наверх, и если они сочтут привлечение этого антифашиста целесообразным, то мы его, разумеется, привлечём, — а затем добавил: — После хорошей проверки, разумеется.

— Можете проверять, сколько душе угодно, — отмахнулся я. — Он любую проверку пройдёт. Кроме этого, вы можете попросить своё начальство провести, по поводу Фрица, беседы с теми, кто участвовал в защите Новска и Троекуровска. Они видели в работе этого ярого антифашиста и знают, что он за нас.

— Сообщу, — пообещал тот. — Кстати говоря, когда я в последний раз имел связь с руководством, мне сообщили, что за заслуги при обороне Новска на вас имеется представление к ордену Ленина и ордену Красной Звезды! А за уничтожение рейхсфюрера СС — ордену Красного Знамени и Героя Советского Союза! Думаю, вы осведомлены, что это высшие награды нашей Родины, и награждаются ими только самые достойные!

Я поднялся и, подтянувшись, произнёс:

— Насколько я понимаю, моё награждение ещё не подписано руководством и, по сути, награждением не является. Но всё равно — прошу передать наверх, что я служу Советскому Союзу!

— Думаю, дело не затянется, и награды найдут своего героя, тем более что вы их полностью заслужили! Уверен, уже в следующей шифровке я получу представление, и тогда уже награжу вас официально, — сказал Живов, поднялся, неуверенно пожал мне руку, вновь предложил присесть и, вернувшись к предыдущему разговору, покачал головой. — Без санкции своего руководства вашу идею, о которой вы мне поведали, я поддержать не могу — не имею права!

Он вздохнул, показав рукой, чтобы я не возражал, и, вероятно, всё ещё находясь то ли в растерянности от свалившейся на него информации, то ли в какой-то нервной задумчивости, тяжело поднялся и, шаркая ногами, словно старик, прошёл к окну.

Безусловно, его состояние можно было понять. Я ему рассказал о таком намерении, которое при осуществлении должно будет изменить, и обязательно изменит, не только его или мою жизнь, не только жизнь сотен миллионов советских граждан и жизнь страны, но и вообще всё мироустройство. А это уже глобальное изменение всего политического и стратегического баланса на планете. Сейчас, в 1941 году, на Земле проживает около двух с половиной миллиардов человек. И почти всех их, в той или иной степени, касается и идущая война, и те вероятные изменения, что я собираюсь внести. История уже не будет как прежде. Всё изменится. Будущее станет другим, потому что СССР не потеряет, а сохранит как минимум (даже с учётом потерь в первые месяцы войны) более двадцати миллионов человек. Все эти люди будут жить. Рожать и растить детей, а те дети вырастут и, создав свои семьи, в свою очередь дадут жизнь новым поколениям. В будущем не будет никакого демографического кризиса, не будет провала в рождаемости и проблем в смене тех самых поколений, которым я могу дать шанс жить. Потери в войне сами по себе ужасны, а человеческое горе невозможно ни описать, ни принять. Но это лишь верхушка айсберга. Будущее страны, уменьшение количества её граждан из-за того, что не будут образованы новые семьи, а следовательно, и уменьшение обороноспособности, военного и экономического потенциала — вот последствие той трагедии, что принесёт эта война.

Живов, вероятно, этого не понимал. Из-за отсутствия знаний о будущем, он не имел возможности анализировать и понимать истинный масштаб той катастрофы, что нас ожидает, если срочно ничего не предпринять. Он, скорее всего, думал совершенно о другом и действовал так, как его учили: никакой чрезмерной инициативы, начальство лучше знает всё и само в своё время даст нужные указания, если посчитает нужным. Просто выполняй, что тебе было сказано ранее, и о других действиях, которые могут быть связаны хоть с какой-то долей риска, и думать забудь. Это была аксиома этих лет в нашей стране, и с ней мне бороться было очень сложно, ибо она глубоко засела в головах людей. И даже сейчас, несмотря на то, что разведчик имел более сложный склад ума, несмотря на то, что открывающиеся перспективы и масштабы были огромны, никакой инициативы он проявлять не хотел и не собирался.

Но я не сдавался и всё же твёрдо намерен был переубедить визави, доказав перспективность моей идеи.

Однако сделать мне это вновь не удалось, потому что только я сказал: — Антон Фёдорович, но вы поймите… — тут же был вновь прерван.

— Я сказал: нет! — покачал головой коллега, отдёрнул в сторону одну из штор, взял находящуюся на подоконнике лейку и полил стоящий там же цветок в горшке. Вновь вздохнул, передвинул горшок на противоположную сторону подоконника и, повернувшись, спросил: — Ганс, вы же, наверное, голодны? Сейчас я что-нибудь приготовлю, а пока давайте выпьем кофе.

Он мягко улыбнулся и пошёл на кухню, а я, обомлев, констатировал очевидное:

«Пипец котёнку». И под этим котёнком я, разумеется, подразумевал себя. У меня не было ни капли сомнений, что только что был свидетелем подачи тайных знаков с помощью штор и цветка.

Советский разведчик подавал сигнал. Кому-то неведомому. Кому-то, кто, судя по всему, наблюдает за домом и ждёт своего часа.

И тут меня прошибла испарина…

«А что, если это гестапо? Вдруг Живов продался врагу⁈»