Муля, не нервируй… Книга 4

Глава 6

Мне захотелось от души выругаться.

Не то, чтобы я не допускал такой вероятности развития событий, но ведь не столь нагло же! Мы ещё даже Сталину эту идею не донесли, а её уже отобрали. И вот мне даже интересно стало, кто это столь могущественный, что даже сам Большаков спасовал и не смог проект отстоять? Насколько я понимаю, для него этот проект тоже имел важное значение.

Иначе квартиру бы мне за просто так не дали бы.

И вот теперь ещё вопрос: если проекта у нас не будет, то надобность во мне отпадает, и я стопроцентно останусь без квартиры.

Я нахмурился. Не люблю, когда ломают мои планы. Причём столь нагло и примитивно.

— Сидор Петрович, расскажите подробно, — хмуро потребовал я.

Козляткина изрядно потряхивало. Но всё же он начал рассказывать.

И чем дальше он рассказывал, тем больше я хмурился.

Всё было не просто плохо. А очень плохо.

— Это Александров, — тихо пояснил Козляткин.

— Александров? — у меня от удивления аж глаза на лоб полезли. — Да ладно! Я же с ним пару раз пересекался — нормальный он человек. С виду так вообще очень порядочный и даже приличный. Так, по крайней мере, мне показалось. А его жена, Любовь Орлова, так вообще подруга и Фаины Георгиевны, и Рины Васильевны.

— Не тот Александров, — мрачно покачал головой Козляткин. — Не режиссёр, а Агитпроп.

— Что за Агитпроп? — не понял я.

Козляткин посмотрел на меня, как на умалишённого, пожевал губами, затем очень тихо, на грани слышимости, выдавил:

— Георгий Александров. Георгий Фёдорович Александров.

Для меня это имя ничего не значило. Хотя что-то эдакое смутное, тревожное, всплывало. Но столь неясное, что уловить мысль я всё никак не мог.

Ну, да бог с нею.

У меня сейчас на повестке стоят самое важное — проект.

— И что, Иван Григорьевич ничего сделать не мог? — недоверчиво поморщился я, — Не верю.

— Вот сам у него и спроси, — прошипел Козляткин и с недовольным видом отвернулся.

Судя по его лицу, он уже распрощался и с должностью зама, и со всеми остальными чаяниями и надеждами.

— И расспрошу, — сердито буркнул я и отправился прямиком к Большакову.

В приёмной, как обычно, восседала суровая и неизменная Изольда Мстиславовна. И, как обычно, зябко куталась в многочисленные шали и палантины. На лбу её залегала складка, стёкла очков неприступно поблёскивали.

Однако, при виде меня она расцвела:

— Муленька! — её глазки свозь толстые стёкла роговых очков умильно заблестели, — ты представляешь, наш кориантес дал уже одну псевдобульбу! Осталось дождаться ещё две и можно будет отсаживать!

Она говорила «наш кориантес». Намекая на то, что хоть я его ей и подарил, но подарок этот с её точки зрения был слишком ценным, чтобы она могла его полностью принять.

— А цветёт уже? — придав своему голосу тревожные нотки, участливо спросил я (хотя на самом деле мне было абсолютно плевать).

— Ещё нет, — печально вздохнула старушка и закручинилась, — боюсь, что нескоро это будет.

Она обрушила на меня поток информации, начиная от того, сколько раз она подкармливает, поливает и лелеет эту ерунду, и заканчивая надеждами, что вот стоит только пересадить кориантес в какой-то особый горшок, и сразу всё наладится.

Я посокрушался, что нужный горшок всё никак не привезут из Жмеринки (странно, почему именно оттуда?). Выразил надежду, что скоро вся Москва заколосится кориантесами, сильнее даже, чем в Колумбии, а имя Изольды Мстиславовны навеки впишут в Летопись славных граждан столицы (очевидно, сразу после Минина и Пожарского).

— А ты собственно говоря, зачем к Ивану Григорьевичу? — через полчаса спохватилась старушка-секретарь.

Я не стал скрывать причину своего визита и чистосердечно рассказал всё, о чём мне поведал Козляткин.

— Ох, не лез бы ты туда, Муленька, — пошамкала морщинистыми губами Изольда Мстиславовна. — Александров — страшный человек. Держись от него подальше, я тебя прошу.

Предупреждению моей ботанической соратницы я, конечно же, внял, но нужно было выяснить всё из первых уст. Поэтому к Большакову я таки был намерен прорваться.

— Ладно, иди, — вздохнула Изольда Мстиславовна и, кажется, перекрестила меня в спину.

Большаков сидел за столом и что-то сердито подсчитывал на самых обычных деревянных счётах. Костяшки метались туда-сюда и только громко щёлкали.

— Здравствуйте! — скромно сказал я.

Хозяин кабинета не ответил. Пощёлкал ещё пару раз и только потом изволил поднять на меня суровый взор.

— Вроде я тебя не вызывал, Бубнов, — неприязненно сказал он.

— Вопрос крайней важности, — решительно ответил я. — Я займу у вас буквально минуточку.

Большаков нахмурился и не ответил ничего. Сесть он мне не предложил, и я стоял посреди кабинета почти навытяжку.

— Мне сказали, что советско-югославский проект у нас отобрали, — пошел ва-банк я.

— Языки бы им поотрывать, — прорычал Большаков и стукнул кулаком по столу, аж счёты подпрыгнули и задребезжали, — Меньше надо было всем растрепать!

Я немного подождал, пока он выпустит пар, затем спокойно сказал:

— А вы можете рассказать подробности?

— Что-о-о⁈ — чуть не подскочил Большаков, — ты кем себя возомнил, Бубнов⁈

— Членом вашей команды, которая работает на результат, — чётко и ёмко ответил я, — узнав о проблеме, хочу выяснить подробности, чтобы попытаться с помощью мозгового штурма найти решение и вернуть проект обратно!

Но Большаков мою браваду не оценил. Он зло прищурился и процедил:

— Вон отсюда!

Но я уже закусил удила, раз всё рухнуло. Если я остаюсь без квартиры и остального, то делать мне в Комитете больше нечего. Фаине Георгиевне я всё равно больше помочь не смогу. Остается единственный вариант — мириться с Адияковым, брать его фамилию и ехать в Якутию. А дальше, года через два-три, когда страсти поутихнут, будет видно. Поэтому, имея «запасной вариант», гнева начальства я не боялся совершенно. И спокойно сказал:

— Кричать на меня не надо, Иван Григорьевич. Я вам, вроде как, ничего плохого не сделал. Наоборот, пришел помочь найти выход. А вы со мной, как с собакой общаетесь. Хотя нет, на своего пса вы так не кричите.

Лицо у Большакова от моих слов ещё больше вытянулось, и он изумлённо сказал:

— Ты меня не понял, Бубнов?

— Я хочу услышать ответ, — продолжил настаивать я, — этот проект разработал я, вложил в него много труда. И я имею право узнать, что произошло!

— Я тебя уволю! — заскрежетал зубами Большаков.

— Я и сам сейчас выйду отсюда и напишу заявление об увольнении! — резко ответил я. — Работать с человеком, который даже не может отстоять простой проект на первых этапах — глупо!

Большаков побагровел и тихо сказал:

— Ты знаешь, что я за такие слова могу тебе сделать, Бубнов?

— Да мне всё равно, — усмехнулся я и мстительно добавил, — тем более, если это единственное, что вы можете сделать.

Большаков на миг прикрыл глаза, словно собираясь с силами, затем посмотрел на меня нечитаемым взглядом и процедил:

— Александров подсуетился. Написал разгромную статью. Её показали Сталину. Он вызвал Александрова и тот убедил его, что проект я запорю. Сталин отдал его ему.

Он устало вздохнул. Видно было, что это его очень подкосило.

— И вы молча это проглотили? — дивился я, — не стали доказывать Сталину, что этот проект ваш и только вы сможете его реализовать достойно?

— А зачем это мне? — устало потёр виски Большаков.

— Да хотя бы, чтобы показать свой профессионализм, — ответил я, — показать, как надо снимать кино. Причём на самом высшем уровне.

Большаков не ответил.

— Да и Фаине Георгиевне помочь с главной ролью, — продолжил я, — как она теперь…

— Вот меньше всего я беспокоюсь о Раневской! — зло фыркнул Большаков.

— А зря! Она — великая актриса всех времён и народов. Лучшая среди остальных!

— А ты знаешь, что твоя великая и лучшая хотела меня убить? — хмыкнул Большаков. Глаза при этом его были серьёзными.

Теперь лицо вытянулось у меня.

— В смысле? — захлопал глазами я.

— В прямом, — усмехнулся Большаков. — Пару лет назад. В Ташкенте. Пришла ко мне в кабинет и сказала, что хочет меня убить.

Я обомлел и не мог от изумления выдавить ни слова.

— А теперь, если у тебя всё — закрой дверь с той стороны, — велел Большаков категорическим голосом, и перечить ему сейчас я не стал.

Вышел из кабинета, словно пыльным мешком пришибленный.

Во дела!

Не верить Большакову оснований у меня не было. Но, честно говоря, от Раневской я мог всего ожидать, но только не такого. Это же кем надо быть, чтобы заявиться в кабинет Министра кинематографии и сообщить, что планируешь его убить?

Я плюнул на всё. Зашел в отдел кадров и написал заявление об увольнении. Лица у сотрудниц стали ошалело-удивлёнными. Но задавать вопросов они не посмели.

А я тем временем, вышел с работы. По правилам, мне полагалось какое-то время на отработку. Я точно не знал, сколько именно, и какие трудовые нормы были в послевоенные годы. Но не думаю, что больше двух недель. За это время закончу дела и уеду отсюда.

В любом случае, уволить меня могут только быстрее. Что мне на руку.

Поэтому я с чистой совестью отправился к Раневской домой. Надо было получить ответы.

Высотка на Котельничевском встретила меня обычной оживлённой суетой во дворе. Привычно я обошел возбуждённую очередь. Какой-то угрюмый мужик преградил мне дорогу, заподозрив, что я пытаюсь прорваться без очереди. Я объяснил, что мне, дескать, вон туда, он посторонился, и я, наконец, вошел в подъезд. Но если я думал, что квест закончен, то это было явно не так. В прошлый раз консьержа почему-то на месте не было, и я тогда спокойно прошел в квартиру. Сейчас же там восседал старик, бодрый и бдительный. Он окинул меня строгим взглядом и вдруг потребовал документы.

— Я к себе, — сказал я, и показал ему связку ключей.

— В какую квартиру? — удивился он.

Я назвал номер квартиры.

Старик вытащил из ящика стола какой-то донельзя замусоленный гроссбух и принялся листать его, периодически слюнявя пальцы. Наконец, он оторвался от него и поднял на меня подслеповатые слезящиеся глаза:

— Здесь нет ничего, — и для аргументации покачал головой.

— Ордер я получу в конце месяца, — повторил я слова Козляткина, — а пока мне дали ключи, чтобы я мог оценить масштаб ремонта.

— Приходите, значит, в конце месяца, — сказал вредный дед.

— Вы что, меня не пропустите? — удивился я.

— Не положено! — свирепо развёл руками консьерж.

Вот это да! День, который начался с таких новостей, стремительно ухудшался и сейчас стал ещё хуже.

— А в гости пропустите? — спросил я.

— К кому в гости? — нахмурился старик и с подозрением посмотрел на меня, явно ожидая от меня явно какой-то хулиганской выходки.

— К Раневской Фаине Георгиевне, — сказал я.

Он опять полез в гроссбух, опять долго и медленно его листал, что-то внимательно изучая. Всё это время я стоял и терпеливо ждал. Ну как, терпеливо. С виду терпеливо, зато в душе я уже закипел. Ещё немного — и взорвусь.

— Она не оставляла распоряжений, что у неё сегодня будут гости, — наконец, изволил сообщить старик, — да и самой её нет. Ушла.

Моё лицо, очевидно, вытянулось, потому что старик дипломатично уточнил:

— Нарядилась и ушла. Наверное, в театр. Она всегда, как идёт в свой театр, коричневое пальто и зелёную шляпку надевает.

— Спасибо, — выдавил я и, ошалелый от всего этого, побрёл домой.

Дома, отмахнувшись, от каких-то Дусиных вопросов, я схватил пачку сигарет и пошел на кухню. Хотелось покурить и спокойно во всём разобраться.

Но даже этого мне не дали.

— Муля! — на кухню вошла Белла и сразу же прицепилась ко мне, — ты когда с Тарелкиным поговоришь? Он, конечно, сейчас не так сильно нападает, но всё равно хорошее время для игры не даёт.

Она подкурила от плиты и монолитным айсбергом стала возле форточки.

— Сегодня. Или завтра, — затянулся сигаретой я.

— Ты опять куришь, — обличительно констатировала очевидное Белла и сразу же проницательно добавила, — случилось что-то неприятное, да?

— Белла, ты замечала за нашей Злой Фуфой склонность к убийству ближнего своего? — внезапно даже для самого себя, спросил я.

— Это когда она Большакова убить хотела? — спросила Бела, и от неожиданности я аж закашлялся от сигаретного дыма.

Аж слёзы на глазах выступили.

— А ты откуда знаешь? — удивился я, откашлявшись.

— Да кто у нас этого не знает? — хмыкнула она, — Фаина Георгиевна сама рассказывала. Да и свидетели тогда были.

— Расскажи, — попросил я, пытаясь совладать с изумлением.

— Ой, да что там рассказывать, — вздохнула Белла, — гнусная история. Да и давно это было, пару лет назад где-то. Во время войны ещё.

— Расскажи! — прицепился я (уж чего-чего, а жажды убийства от миленькой и в принципе довольно мирной старушки я не ожидал никак).

— Ну ладно, — пожала плечами Белла и принялась рассказывать, — Конфликт с Большаковым у Фаины Георгиевны был давно. Всё началось с того, что он не дал ей сняться в фильме «Иван Грозный». Как Эйзенштейн его не упрашивал — он велел взять Бирман на роль Евфросиньи. Фуфа тогда сильно расстроилась. Много плакала. Но никак.

Белла опять затянулась, выпустила дым в форточку и мрачно продолжила:

— А потом Ромм снял её в своём фильме «Мечта». Она там Розу Скороход играла. Ты же смотрел?

Честно говоря, я не помнил, смотрел я его или нет, но, на всякий случай, согласно кивнул.

— Его ещё до войны сняли. Потом, как и полагается, посмотрели все члены ЦК. Говорят, даже сам Рузвельт смотрел. И ему Роза очень понравилась, — доверительно сообщила Белла и оглянулась на дверь.

— А убивать Большакова за что? — всё никак не мог взять в толк я.

— Ну, слушай же! — Белла подкурила новую сигарету и продолжила, — а потом началась война, изменилась идеология. И Большаков вызвал Ромма из Ташкента к себе на собеседование.

— Из Ташкента? — удивился я.

— Да, они были там в эвакуации во время войны. А Большаков — в Москве, — пояснила Белла и продолжила, — Там нужно было вроде как внести какие-то правки в фильм. И Ромм поначалу даже согласился — потери для фильма были несущественны. Но потом Большаков раскритиковал динамику сюжета, затянутости отдельных мест. И вот для увеличения этой самой чёртовой динамики он велел Ромму убрать из фильма встречу Розы Скороход со своим сыном в тюрьме!

Белла выпалила это и посмотрела на меня.

Ну, а я что? Блин, надо будет срочно пересмотреть этот фильм.

— Ужас! — осторожно сказал я, потому что что-то же отвечать надо было. — Кошмар!

— Да! — возмущённо вскинулась Белла, — настоящий кошмар! Фаина Георгиевна чуть с ума не сошла! Ромм тоже доказывал, доказывал, но там и не смог доказать Большакову, что это главная сцена!

Она опять затянулась и горько покачала головой:

— Большаков сказал, что Роза Скороход — враг. И её зрители жалеть уж никак не должны. А в этом эпизоде из-за игры Фаины Георгиевны она вызывает искреннее сочувствие. И что, мол, это недопустимо. Так-то он вполне даже допускает, что и у врагов могут тоже случаться человеческие чувства: к примеру, материнская любовь. Но простой советский человек в своей массе должного образования еще не имеет, поэтому, мол, может и растеряться, и не понять, как же так, враг — и вдруг страдающая любящая мать? Поэтому Большаков велел всё к чертям вырезать.

— И что? — я пытался переварить весь этот информационный ворох.

— Да что! — зло затянулась Белла, — Ромм вернулся, рассказал всё Фаине Георгиевне. Она долго плакала и страдала. Ведь это же основная сцена в фильме! Хотела даже в Москву ехать. Но по законам военного времени это было бы дезертирством. Да и к Большакову бы её просто так не пропустили бы, сразу бы на лубянку отправили.

— А как же она решила его убить?

— Да он через три дня сам в Ташкент приехал, — пояснила Белла. — Там у него командировка какая-то была. Потому что все же наши киношники и театралы в Ташкенте в то время были. Ты забыл разве?

Я кивнул, что, мол, не забыл.

— Ну вот Фаина Георгиевна наша записалась к нему на приём. Пришла в кабинет и с порога выдала, что сцена эта должна быть. Потому что человек в любой ситуации должен оставаться человеком, а какой он потом — белый или красный — это уже второе. Большаков что-то там начал ей возражать, и тогда она ему сказала, что если вы вырежете эту сцену, я вас лично убью! — Белла нервно хохотнула и покачала головой. — Мол, меня ничего не остановит!

— А он? — я смотрел на Беллу широко открытыми глазами, Раневская только что предстала передо мной в другой ипостаси.

— Сцену оставили, — криво усмехнулась Белла.