Мама, папа, я и Перестройка

2.3

После водных процедур мама велела одеваться. Честно скажу: больше всего смутили меня колготки. Не носил я их уже примерно тридцать лет и три года — и надеялся, что больше не придётся. Однако главную премудрость детсадовского одевания моя память сохранила превосходно: одна полоска — спереди, две — сзади.

Блин, я чувствую себя как извращенец…

Надо будет как-нибудь аккуратно разузнать, нельзя ли ходить в садик без колготок… Но это потом, не сейчас. Сейчас главное освоиться и не вызывать лишних вопросов.

Натянув поверх колготок шорты, а на верхнюю часть тела — фланелевую рубашку с жёлтыми уточками, я отправился на кухню. Старый белый гарнитур с красными часиками, пузатый холодильник с ручкой-рычагом, разноцветные эмалированные кастрюли и такой же чайник для плиты, огромная бело-оранжевая лампа над столом, похожая на летающую тарелку и позволяющая опускать или поднимать себя… Ничего этого я, оказывается, не помнил, но узнал тотчас же, как увидел — это словно были вещи из старых, забытых, но сохранённых в укромном уголке моего мозга снов.

За столом сидели родители и доедали перловую кашу. Сейчас, продрав глаза, я заметил, что мать ещё краше и улыбчивее, чем мне это казалось из кровати. Отцу на вид было лет тридцать. Среди его чёрных волос ещё не было ни одного седого; странная рубашка с мелкими психоделическими рисунками и странными длинными концами воротника обтягивала его стройную фигуру и точно не налезла бы мне в сорок; огромные квадратные очки в толстой оправе к удивлению не портили лица. Но главное — отец был вместе с матерью. А ведь я почти не помнил, как всё было до развода…

Я подошёл к отцу и уткнулся ему в подмышку.

— Сейчас-сейчас, Андрейка, — сказал он. — Две минуты доедаю и идём.

Я не стал говорить ему, что вовсе не тороплюсь в свой дурацкий садик, а просто ужасно рад видеть. Просто чуть-чуть подышал ему в бок, пощипал, потом обнял… Потом снова огляделся. Над головами родителей висел календарь на 1989 год с Аллой Пугачёвой. Интересно, актуальный или старый?..

В поисках ответа на этот вопрос я обратил взор туда же, куда вместе смотрели родители — на маленький чёрно-белый телевизор в то ли деревянном, то ли имитирующем дерево корпусе. Там под надписью «120 секунд» и рядом экраном, показывающим часы, как в программе «Время», сидели какие-то люди и не по-телевизионному тихими, расслабленными, я бы даже сказал, задушевными голосами обсуждали проблему возвращения советских пленных из Афганистана. Один из участников передачи сказал, что его коллеги уже обращались за посредничеством к госпоже Беназир Бхутто, а вскоре планируют говорить и с товарищем Наджибуллой.

— Бросили наших ребят, — буркнул папа. — Затеяли эту дурацкую войну и бросили их там…

— Ничего, — сказала мама. — Это в прошлом. Теперь новое мышление, и больше так не будет.

А я сперва сразу напрягся от того, какие опасные политические разговоры они водят, а потом осознал, что надо будет осваиваться не только в новом-старом теле, но и в новой-старой реальности. Внутри заворочались воспоминания. Кажется, мне знакомы эти ведущие, эта картинка из телевизора, этот тон, это название…

— Сто двадцать минут… — пробормотал я, таращась в ящик.

— Молодец, Андрейка, — сказал папа. — Ты, оказывается, уже все буквы знаешь!

— И все цифры, — ляпнул я.

— То есть, в школу уже можно не ходить, — сострила мама, и родители засмеялись.

— А сто двадцать минут это сколько часов? — спросил папа.

— Сколько часов? — Растерянно переспросил я.

Всё ещё взбудораженный тем, что со мной случилось, я не очень хорошо соображал.

— Три… Нет, десять!.. А, нет, два.

Я почувствовал себя идиотом, но родители, похоже, ожидали от детсадовца чего-то в этом роде — и довольно засмеялись.

— А что больше: сто двадцать минут или шестьсот секунд? — Продолжал допытываться папа.

— Шестьсот секунд?.. — Пробормотал я, соображая, что как будто где-то слышал это словосочетание. Но где же?

— А вот и неправильно! — Тут же среагировал отец.

— Коля, прекрати ребёнка мучить, — встряла мама. — Это слишком сложные вопросы для шестилетнего.