Мама, папа, я и Перестройка

10.3

Занятия тоже прошли при комиссии. Сначала мы лепили пингвинёнка. Вопреки обычной практике, когда задание слепить тот или иной объект отдавалось в начале урока приказным тоном, в этот раз Илиада Михайловна сделала вид, что пытается рассказать нам сказку:

— Далеко-далеко, на льдине, жил-был маленький пингвин… — Елейным тоном завела она, напомнив мне кассиршу из «Теремка», приученную говорить «Сударь, чего изволите?».

Дети все сидели, словно в рот воды набрав и не шевелясь. Даже не знаю, было ли дело в том, что они также, как Ирка, благоговели перед начальством, или в том, что были в шоке от внезапной перемены в воспитательнице.

На прогулке тоже творилось невероятное. Во-первых, корзина с игрушками оказалась наполнена не привычным поломанным хламом, а невесть откуда взявшимися практически новыми машинками, зверями и формочками. Во-вторых, Эльвира Равильевна взялась нас развлекать. Сначала симулировала какую-то унылую игру на веранде, а потом предложила водить хороводы и петь. Правда с тем, какую песню выбрать, вышел некоторый затык. Воспитательница предложила «Чунга-чангу», но мы хором заявили, что это надоело, скукота и подобает только младшей группе. Ира предложила песню из «Трёх мушкетёров», но сделала это настолько робко и тихо, что услышал только я. Алёна захотела спеть «Не сыпь мне соль на рану», но эта песня была объявлена слишком взрослой. Яна сказала, что её любимая песня это «Конфетки-бараночки», но её, как оказалось, при комиссии петь было вообще никак нельзя. «Солнечный круг, небо вокруг» и «Весёлый ветер», разученные нами на музыкальных занятиях, а теперь предложенные Эльвирой Равильевной, были отвергнуты как категорически надоевшие. Группа загалдела: почувствовав вкус демократии, мы принялись шуметь и спорить, как народные депутаты. Думаю, в этот момент воспитательница почувствовала себя как Горбачёв, сам начавший Перестройку и сам же её испугавшийся: по крайней мере, так я слышал от мамы и межрегиональных дяденек в телевизоре. В итоге она сказала нам петь, что хотим, только прекратить галдёж и не портить её хоровода перед начальством. Мы послушно сцепились руками и побрели, как заключённые, по кругу, тоскливо затянув с чьей-то подачи:

— Лавааанда, гооорная лавааанда… Наших встреч с тобой… Синие цветыыы…

Правда, полностью слов песни никто не знал, поэтому вскоре «синие цветы» превратились в «розовые розы», потом в «яблоки на снегу», а следом в «ягоду-малину». Мы перебирали всё, что лезло в голову.

Десять минут спустя мы всё ещё брели хороводом, медленно и грустно, будто бурлаки на Волге завывая:

— Музыка нааас связала… тайною нааашей стала… всем разговорам твержу я в отвеееееет… Нас не разлучат, неееееет!

После этого Эльвира Равильевна пришла к выводу, что мы уже достаточно показали организованную игру, и разрешила просто погулять и поиграть в игрушки — только аккуратно! Мы накинулись на корзину с новинками, как очередь у гастронома на последний батон колбасы.

Я схватил лопатку, Ирка — форму для куличика. Заметив, что она бродит сама не своя и, кажется, не знает, чем заняться, я предложил объединить наши инструменты и лепить куличики из снега: он как раз недавно выпал, и лежал хороший, белый, чистый; песочницы на зиму были закрыты. Но Ирка сказала, что при комиссии играть нужно правильно, и, раз куличикам полагается быть из песка, делать их из снега мы не можем. Я пытался переубедить её, но тщетно. Потом Ирка вовсе расклеилась: захлюпала носом и призналась мне, что расстроена тем, что в корзине не оказалось её Изауры. Я хотел её утешить и сказал, что при комиссии не плачут. Наверно, это было обесцениванием и токсичным запретом на чувства, но я сообразил это слишком поздно, только когда увидел, как Полякова стискивает зубы и сжимает кулачки в промокших варежках. Из бесед воспитательниц я подслушал, что комиссия уйдёт после сончаса. Впрочем, Ира была так напряжена, что даже эта информация не помогла мне её расслабить.