Либелломания: Зимара

Глава 40 Яркость и право голоса

«Человек»

— Верно.

«Машина»

— Верно.

«Человек»

— Верно.

«Человек»

— Верно.

«Человек»

— Неверно.

«Машина»

— Верно.

«Человек»

— Верно.

Для входного тестирования искусственного интеллекта использовали старомодный плоский экран. На нём беседовали двое. Или некто отвечал испытуемому. Или кто-то играл, танцевал, строил, занимался повседневными делами, дрался, просто сидел, ел, спал. Иногда картинка пропадала, и включалась аудиозапись диалога, монолога, интервью. Тестовые кадры чередовались, поначалу это были сотни подходов в день, после — меньше и меньше. Задачей голографического испытуемого было определить, кто на экране реальный человек, а кто машинная имитация.

Тестирование проходило в лаборатории Гервина Эммерхейса, покойного создателя Эйдена. Вместо профессора за пультом сидел робопсихолог, доктор Есс Грекх. После Самины он был самого «животного» происхождения в радиусе ибрионской мили, потому что в свои сто тридцать заменил себе только коленный сустав, глаза, печень, два пальца и мозжечок. Последний заменяли все учёные карьеристы: чтобы стойко переносить катание в нимбулупе на Цараврию и обратно. Напротив Грекха расположилась голография императора из тех обрывков его кодовых следов, что удалось наскрести по имперским сусекам и слепить в подобие Эйдена за полгода. Перегружать систему биомеханическим телом пока не стали. К тому же, в голографии полностью убрали яркость и отключили голос. Это была чёрная объёмная тень, очертаниями напоминавшая человека. Она могла лишь посылать немой текст в воздух между собой и собеседником. Так было задумано, чтобы не поддаться самообману и не увидеть сознание там, где его нет. Не принять имитацию императора за него самого. На этом настояла Самина. Она сказала, что, когда в её голове во время чтения текста зазвучит знакомый голос, это будет означать, что Эйден просыпается. Стиль общения реального императора было ни с чем не спутать.

В то утро программа допустила одну ошибку. Это был неплохой результат. Грекх, отметив удачную версию такого-то блока кода для инженеров, озадачил голографию новым тестом, а сам вышел из комнаты и присоединился к Самине и Джуру. Те наблюдали за испытаниями снаружи, из-за стекла.

— Если бы он вовсе не допустил ошибки, это было бы хуже, — чуть волнуясь при посетителях из дворца, пояснил робопсихолог. — И ещё замечательно, что он ошибся именно в эту сторону. Принял машину за человека. Он ошибся, как ошиблись бы мы с вами. Это, строго говоря, ненаучно, но интуитивно мне это кажется хорошим знаком.

Самина кивнула. Она тоже так чувствовала, но молча сжимала губы в бледную ниточку от волнения. Пока тень Эйдена за стеклом чертила трёхмерную модель триниджета по запутанной схеме с намеренными ошибками, Есс Грекх готовил новое задание. Через полчаса модель была вычерчена в дотошной точности с инструкцией.

— Эйден, — качнул головой Есс, вернувшись в комнату. — Но ведь такой триниджет не взлетит.

«Да. Здесь четырнадцать ошибок»

— Если ты заметил их, отчего не исправил?

«Задание требовало собрать по образцу, доктор Грекх»

— Почему ты не задавал вопросы? Не обратил внимание человека на ошибки в конструкции? В реальности это могло привести к гибели людей.

«Задание вне реальности»

— Эйден, — улыбнулся Есс. — Вчера ты собирал макет костей голеностопа. Ты самовольно поправил ошибки, подробно расписал каждую из семнадцати и объяснил нарушение инструкции тем, что иначе человек будет ходить только задом наперёд.

Доктор застыл с приподнятыми бровями. Ему стало досадно. Ещё вчера он обнадёжил её величество и его высочество необычайным всплеском мотивации Эйдена и его оригинальным подходом к решению тестов. А сегодня он отвечал как из-под палки. Тень не шевелилась и не выказывала намерения ответить. Тогда Грекх спросил прямо:

— Анатомия интересует тебя больше триниджетов?

Робопсихолог обращался к голографии императора на «ты», чтобы не путать нестабильную программу во время испытаний. Не успел Эйден промолчать в ответ и минуты, как в ухе Грекха деликатно покашлял герцог: это означало, что доктор, как ему показалось, намеренно подводил испытуемого к желаемому ответу. Это было недопустимо. Есс кивнул и свернул задание с чертежом.

Напоследок он показал Эйдену изображение. Обыкновенную двухмерную репродукцию, нарисованную от руки вольным стилем, чтобы заодно оценить способность распознавать одни сложные объекты в нестандартном окружении других.

— Эта картина называется «Натюрморт с сыром и вишней», — сказал Грекх, сам, впрочем, не понимая, зачем голографии эта информация. — Что ты здесь видишь?

«В основном сыр и вишню»

— Конкретно, Эйден.

«Сыр. Вишню. Хлеб. Стрекозу. Змею. Нож. Косточки. Бокал. Воду. Блюдо. Отражение сыра в блюде. Столешницу. Подпись художника»

— Хватит, — оборвал Грекх. — А теперь скажи, где на картине находится вода?

«В составе всех вышеперечисленных продуктов животного и растительного происхождения»

Есс положил планшет с картиной на стол изображением вниз. Эйдетическая память испытуемого давно запечатлела каждый пиксель. Казалось, робопсихолог готов ударить голографию напротив или грохнуть кулаком по столу, потому что после таких результатов ему было бы лучше совсем не выходить из комнаты, а сразу провалиться сквозь землю.

— Эйден, — смягчился он терпеливо. — Где на картине изображена вода?

«На пересечении второй четверти полотна сверху и первой четверти слева, доктор Грекх»

— Без использования координат, мы ведь договорились, — прошептал Есс. — Предположим, ты объясняешь ребёнку.

Эйден протянул чёрный палец к планшету и ткнул в его обратную сторону точно там, где на лицевой был нарисован бокал с водой.

«Вода»

— Ха-ха, ну да, н-да… — сорвался робопсихолог. — Словами, пожалуйста. Пожалуйста.

«В бокале. Слева от блюда»

— Только один ответ, Эйден.

«В бокале слева от блюда. Требуется срочная выверка системы, доктор Грекх»

— Есс, закругляйся, — приказал Джур и постучал в стекло.

Грекх занёс результат в отчёт и подошёл к штативу, лапки которого зажимали миниатюрный криостат с темпоральным кристаллом внутри. Доктор коснулся штатива, и голография чёрной тени пропала в кристалле.

— Не для протокола: создаётся впечатление, что он держит меня за идиота, — пробормотал Грекх, закрывая за собой комнату испытаний.

— Он просто тупит, — неуверенно возразил Джур. — Нельзя приписывать ему сознательное противление тестам на основании наших впечатлений.

— Знаю. Клянусь, когда вчера вас тут не было, всё шло иначе!

— Он хоть раз высказывался от первого лица?

— Нет пока, но…

— Иди отдохни, — сказала Самина. — Всё нормально, Есс, иди.

Герцог риз Авир искоса взглянул на Самину. Она списывала неважнецкий вид на раздражающий свет лаборатории, но Джур-то знал, в чём дело. Он сам стал похож на калечную медузу, когда почти два года назад император, его лучший друг, попал в плен и пропал на Бране. Тогда Джур, вечный балагур и вечный первый жених империи, сдулся за пару недель, как одуванчик. Ибрионские актопротекторы и психостимуляторы действовали мягко, но и у них был какой-никакой предел. Вот уже почти полгода Самина разрывалась между валом государственных дел, с которым до этого и квантовый мозг Эйдена справлялся ни шатко ни валко, детьми и… вот этим. Под глаза легли тени, волосы потускнели, обострились ключицы. Герцог временами жалел, что тот андроид, Умблькроуф, обнадёжил её. С другой стороны, тогда всё было бы ещё хуже, чем теперь.

— Что? — Самина резко повернула голову.

— Ты в курсе, что такое импичмент монарху за ненадлежащее поведение?

— Не понимать по-ибрионски, — отмахнулась она.

— Клянусь, я устрою его тебе немедленно, если не выправишь режим обеда и отдыха.

Пока имперские кибернетики под руководством искина Ри выуживали обрывочные данные Эйдена буквально построчно, всё шло замечательно. Это было как высыпать кусочки мозаики на пол и для начала повернуть их один за другим лицевой стороной. Благодаря тревожной бдительности Джура из-за писем с Зимары, безопасники ухватили за хвост исчезающий код. А по совету погибшего Умблькроуфа удалось добыть множество разнообразных следов императора взамен тех, что потёрлись в государственных базах.

Пёструю кучу цифровой мозаики разложили в каталоги по цвету и форме. Теперь Ри недоставало образца, по которому можно было воссоздать личность. Все прекрасно знали, как выглядел Эйден. Снаружи. Стабильно неотразимый и пугающий. Но с исчезновением цельных психических копий специалисты только разводили руками, теряясь в потёмках цифрового бездушия. Архивы первого конструктора Эйдена — Гервина Эммерхейса — заблокировала вдова профессора. Она наотрез отказала в доступе к архивам добровольно, а пока Джур добывал судебные решения, уничтожила данные. И неудивительно: ведь Эйден убил своего создателя.

Пазл из головоломных клочков оставался без сознания.

— Мы продвигаемся, это очевидно, — доложила Ри, затягивая тугой, как нервный узел, пучок на голове. — Но абсолютно не понимаем, чего не хватает.

— На этом этапе ты прекрасно справляешься, — похвалила её Самина.

— Робопсихологи недовольны сборкой. Им пока совсем не за что зацепиться. Дело в том, что я как инженер-кибернетик не обладаю тем, чего они ищут. Как я соберу то, о чём не имею представления? Есс Грекх говорит, что основные корреляты сознания все на месте, но толком не объясняет, что не так. Мы имитировали все механизмы и события, которыми сопровождается мышление человека. Но не работает — и всё тут. Ваше величество, этим должны заниматься исключительно люди. Те, кого вы называете безумными гениями, такие, каким был Гервин.

— Или Эйден. Но оба мертвы, и ты — лучшее, что у нас есть.

Последняя версия конвисферы личной помощницы Эйдена погибла в Бюро ЧИЗ, но она сохранялась перед каждым путешествием тщательнее хозяина. Её просто запустили как ни в чём не бывало. С одной стороны, никто лучше Ри не знал императора лично. И никто, кроме искинов, не мог ворочать такие массивы данных, оставаясь в своём уме. С другой, она была права. Не имея представления о самосознании ни одна конвисфера не могла узнать его, даже если бы её ткнули носом. На неё взвалили то, о чём спорили даже люди.

— Эйден превосходно справляется с элементарными заданиями искина на мышление и обучение, адаптируется к изменениям и применяет расхожие абстракции, — продолжала Ри и подкрепляла отчёт графиками, в которых Самина и Джур разбирали только цвет ломаных линий. — Но доктор Грекх требует от него воображение, волю, рефлексию, интуицию. То, что, по его словам, и отличает человека от машины. Всё, что доступно искину только в теории. Не говоря уже о юморе, сарказме, иронии. Что для меня, что для Эйдена, это только пустые слова, ваше величество. Перед нами по-прежнему лишь имитация разумного поведения, — подытожила она и поспешила уточнить. — По словам Есса Грекха, разумеется. Мне недоступно заметить разницу.

Совершенному коду Эйдена не хватало самого Эйдена, чтобы проклеить швы в мозаике его программы. Даже в лучших пробах Ри и Грекх не были уверены, что голография осознаёт, что делает. Где Эйден всё понимает, а где лишь выполняет алгоритм, который не способен понять.

Сквозь дверное полотно, увешанное снаружи табличками «Закрыто!», проникла голова конвисферы:

— Ваше величество, — позвал Самину новый искин, камердинер. — Там прибыла гломерида с Урьюи. Эзеров проводили во дворец, они просят аудиенции. Срочно.

— С каких пор в просьбе об аудиенции «нижайше» заменили на «срочно»? — возмутился Джур.

— Простите, ваше величество и ваше высочество. Они говорят, это касается сборки императора. Я счёл своим долгом немедленно вас разыскать.

Самина испустила долгий вздох.

— Передайте, пусть ожидают. Мне нужно провести время с детьми: у нас псовая охота, уроки балета и коллоквиум по астрофизике.

— Ваше величество, но эзеры в курсе, что принц и принцесса — младенцы.

— Да. Я знаю.

На видео из приёмной дворца Самину ждали эзеры. Двое рыжих в дипломатическом чёрном напоминали догорающие спички. И только одной был к лицу шёлково-кашемировый футляр. Что-то в её образе напрягло Самину. В коридоре она взяла герцога под локоть:

— Джур, притормози меня. Хочу бежать в приёмную очертя голову.

— Я тоже. «Касается сборки императора», ты обратила внимание?

— Да, да! Но Эйден сейчас уязвим как никогда. Нельзя показывать эзерам, что мы готовы на всё ради него.

— Если избегать минипорты, отсюда до приёмной в северном крыле часов пять пешком, — забалтывал её Джур, зная, как разжижают тревогу разговоры обо всём и ни о чём. — За один такой марш-бросок я превышу свой лимит на бестолковую физическую активность, установленную контрактом с кибернетиками.

— Лимит на бестолковую активность?

— Прогулки, спорт, подвижные игры, — пояснил герцог. — На Ибрионе давно нет надобности в поддержании формы. За это отвечают наноботы.

— Бред.

— Нет, не бред. С тех пор, как Эйден разрешил этот пункт в контрактах, всех как нарочно потянуло гулять. Он, кажется, собирался установить лимиты на ранний подъём, пунктуальность, чтение, изучение языков, сортировку мусора и чаевые: чтобы ибрионцы срочно этого захотели сами. Эйден говорил, в людях противление лимитам сильнее благих намерений. Даже если излишки обложить налогами. Но насчёт последнего, я надеюсь, он пошутил. И насчёт всего остального тоже. Как же я скучаю по его дурацкой манере острить на полном серьёзе!

Дорога через живописные дворики и сады заняла, как показалось Самине, целый час, но на деле прошло от силы минут пятнадцать. Занялся дождик: блестящая морось, которая на Ибрионе случалась как минимум раз в день. Из карманов Джура и Самины выскочили два люцервера — светильника в виде юрких ласок — вскарабкались на плечо и, подпрыгнув, раскрутились над головами, превращаясь в кольца нимбов. Люди шли всё быстрее, а кольца разгоняли над ними дождь.

— Я… нет, не могу, я всё-таки потороплюсь, — не выдержала Самина, и её рука скользнула с локтя Джура. — Только заскочу к малюткам, и сразу в приёмную.

— Да уж, иди. Чувствую, дурные вести в этом году исчерпали свой бестолковый лимит, настало время хороших.

Самина ступила на минипорт, фьють — и чёрное платье пропало в тёмной арке дворцовой веранды.

В приёмной озноб тряс меня сильнее, чем на улице, где сонно моросило в тумане. Ибрион оказался громадной прохладной планетой, очень зелёной, свежей и с гигантскими расстояниями от чего угодно к чему угодно, будь то полюса, континенты или соседние стулья в холле. Императорский дворец, где обитала её величество Самина Зури, не пожелавшая аристократической приставки к фамилии, обнимали сады, похожие на заповедные леса: такие кудрявые, бурные, сочные. В одну только приёмную, где нас оставили ждать, мог поместиться целый квартал Эксиполя. Мы кучковались втроём с Пенелопой и Крусом у колонны, которую натирал бот-уборщик. Якобы невзначай тыкаясь в наши колени, он намекал (очень по-ибрионски), что мы тут всем мешаем. Самине уже доложили, что дело касалось её супруга.

Мы смирно томились в собственном соку. Пенелопа полагала, что, согласно этикету, нас промаринуют часов тридцать. Из стенки в стенку метались конвисферы искинов. Один появился прямо из колонны, как призрак из дерева на цифровом кладбище. Разница была в том, что конвисферы по желанию становились материальными настолько, что плотностью не уступали живому телу. Мне пришло в голову, что это чрезвычайно удобно: перемещаться в стенах и выходить только затем, например, чтобы дать кому-нибудь пинка. За три часа мы не встретили ни одного человека. Голографии, искины, роботы, андроиды с яркими многоугольниками радужек…

— Здесь положено снять шляпку или покрыть голову? — спохватилась я, сминая вуаль из нуарелии.

— Спрашивает человек в непарных туфлях, — хмыкнула Пенелопа.

— Это дипломатическая фишка. Чёрная символизирует империю, а вот эта, из кожи ядовитой игловицы, реверанс конкретно ибрионцам.

— В твоей дипломатии дырка, — заметил Крус, похожий на зажиточного гробовщика. — Самина с Браны. И вообще, строго говоря, ибрионцы не рептилоиды, как их дразнят, а сеймуриаморфы, или сеймурии. Некто между рептилиями и земново…

На последнем слове Крус затих, проглотив окончание. В свете, плеснувшем из дверей на другом конце приёмной, мне привиделось то, отчего сердце постучалось в желудок. Навстречу нам вышла Зимара. Я узнала снежные пряди ниже пояса, и белую шею, и скулы точёного льда, и бледные пальцы, и жёсткие изломы бровей. Она была даже менее человечна, чем описывал Кай. В складках чёрных шелков сверкала алмазная пыль, юбки напоминали потёки нейробитума. Серьги извивались серебряными змеями, спускались от мочек на плечи, где сидела ласка-люцервер, шевелились на груди и сверкали до самого пола, словно по великолепному платью струилась капель.

Нас моментально окружили агенты безопасности, на вид способные разорвать пополам канизоида и не измениться в лице. Сделав шагов десять, Самина на скорости света приблизилась к нашей колонне. Я ойкнула. Это было словно спецэффект, так пугающе быстро и неожиданно. По дворцу были раскиданы телепортирующие плитки, и Самина только что ступила на одну, сократив время пути через холл. Фразы на дипломатическом, которые я учила по дороге, вылетели из головы, как на минипорте. Крус опустил голову в лохматом поклоне, мы с Пенелопой отпружинили имперский книксен. Самина прохладно поздоровалась.

— Конец очереди на аудиенцию где-то на краю галактики. У вас должно быть море веских причин отрывать меня от государственных дел.

Она выбрала метаксиэху, повседневный международный язык. Житейскую версию дипломатического. Из-за интуитивной простоты и лёгкости в произношении метаксиэху набирал популярность в геометрической прогрессии. Пока что из нас троих Крус один владел им абсолютно свободно, ему и предоставили слово.

— Ваше величество, мы знаем, как привести в норму императора. У меня с собой информация, которой вам не хватает, и прямые руки, чтобы её применить.

— Императором заняты сотни лучших специалистов Ибриона. Что может предложить эзер?

— Я не просто эзер, мэм, я доктор поликибернетических наук и преподаю кракер-кодинг на Роркс. Со мной инженер-мехатроник Пенелопа, чемпион туманности по боям шиборгов. А это…

Крус прикусил язык, как только взгляд её величества выцепил мои туфли. Самина стала бледнее, чем можно было представить. Такой крахмально белой, что даже ледяные волосы казались теплее лица.

— Вижу, — проронила она. — Вы Эмбер Лау?

— Да, ваше величество.

— Тоже мехатроник?

— В процессе, ваше величество.

— Я должен кое в чём признаться, — продолжал Крус. — Сразу после гибели Эзерминори Кайнорт Бритц приказал мне разработать наносистему слежения за императором. Чтобы как бы чего не вдруг. Сначала это были жучки размером с молекулу, позже атомарные баги и наконец — проникающие квантовые шпайки. За них Кай подарил мне триста рабо… чих, — богомол поморщился, когда Пенелопа ущипнула его пониже спины. — Ну так вот. Квантовые шпайки заводились прямо в объекте, то есть в Эйдене. Проникали в код и оставляли следы неопасных вирусов. Нарочно. Иммунные программы выметали их неторопливо и без особого протокола, и малютки первым попавшимся ретранслятором передавали информацию мне.

— Да этого хватит на три смертные казни, — ошарашенно выдохнула Самина.

А я подумала, что она способна воплотить их буквально, и даже не три, а триста, раз за разом ожидая инкарнации и начиная опять. Крус пожал плечами:

— Согласен, это не то, чем хвастают перед монархом, мэм, но этим я, без преувеличения, горжусь. В какой-то период система стала не нужна, но я продолжал слежку в качестве хобби. Хранил только самое интересное. Нет, мэм, вы меня неправильно поняли! — смутился богомол под гнётом молний в жёлтых радужках. — Я про медицинские эксперименты императора, его борьбу с вирусом dn-4.nuf по прозвищу Демон, случаи нарушения законов робототехники и всё в таком роде. А уже попав на Роркс, я обработал и систематизировал данные. У меня с собой уникальный архив Эйдена. Сознательные и бессознательные привычки вроде той, как он в задумчивости ерошил волосы. Или как полюбил бранианские зелёные яблоки. Или вас, мэм.

Самина молчала, неподвижная и хрупкая, как хрусталь в паутине трещин. Она явно боролась с собой за право открыть действительное положение дел, наконец победила и выдавила:

— Все разрозненные файлы бесполезны. Потому что… проблема в том, что у нас нет данных об архитектуре личности Эйдена.

— Базовых ядер его программы? — Крус показал невзрачную капсулу керамоцисты. — Их я выкрал первым делом.

Мне захотелось ему аплодировать. Пенелопа тоже просияла. В глазах Самины зажглась болезненная искра надежды. Первый признак жизни в ледяной стеле её фигуры.

— Я дам вам один ибрионский час, не считая времени на подготовку. Вы покажете, на что конкретно способны. Сумеете впечатлить ни черта не смыслящего в машинах ботаника — я выслушаю, зачем вы дерзнули сюда явиться, зная, что императора убил урьюианец.

Да-да, её величество так и выразилась: «Ни черта». Страшная женщина. Наверняка она разорвала убийцу Эйдена прямо так, зубами, и съела на ужин. Самина передала нас конвою безопасников, чтобы отправить в лабораторию. А сама коснулась бриллианта на воротничке-стойке, и её подхватил серебристый вихрь. Через секунду из вихря соткался дерзкий мобиль, триниджет на имитации колёс, и пулей унёс хозяйку прочь.

Скорости на Ибрионе были под стать расстояниям. На старте меня всосало в кресло пятиместного планетолёта. На нас троих были временные адаптационные браслеты гравитации, электромагнитные клипсы и чокеры для облегчения дыхания. Те, кто нанимался на долгую работу или переезжал насовсем, соглашались на акклиматизирующие операции. Ибрион цвёл мягкой пастелью, из туманов выглядывали готические кроны на угловатых разлапистых ветвях. Пахло озоном и мятой. Ни на городских улицах, ни в нарядных усадьбах на холмах оградами не заморачивались. Пешеходные дорожки, мощённые имитацией гранита, сверкали минипортами. Они были местом притяжения детей со всего парка, ведь минипорты в салочках — незаменимая штука. Пенелопа говорила, что преступникам, которых не депортировали из столицы, навсегда блокировали возможность телепортации. А вообще преступность на Ибрионе была нулевая с незначительной погрешностью. Неблагонадёжных высылали без церемоний.

Это была столица в самом прямом, строгом, чопорном смысле. На первый взгляд, здесь можно было жить только из-за работы либо из-за природной тяги ко всему капитальному.

Их лаборатории были поразительно похожи на что угодно, кроме лабораторий, к которым привыкла я. На Урьюи всё было белое, а тут прозрачное. Как мухи, метались строчки каких-то данных. Газовая мебель привела нас в отчаяние: мы её попросту не видели и налетали на кресла, сшибали этажерки, тыкались в углы столов. Кибернетики и робопсихолог встретили нас весьма настороженно. Рядом украдкой хлестали раздвоенные ленты языков, пробуя воздух, который принесли с собой гости. Так урождённые ибрионцы определяли степень опасности и лжи. В остальном они были люди как люди, разве что на голову обошли эзеров в мании величия.

Императора Эйдена я видела раньше только в учебниках истории. Признаться, теперь я удивилась, что портреты совсем его не приукрашивали, как это случалось с другими монархами. Голография его величества висела дезактивированная и готовая к работе. Яркость убирали с началом тестов, а пока… Нет, не мог быть живой человек настолько совершенен. Резкий или утончённый, жёсткий или гибкий только там, где точно необходимо. Даже Инфер показался бы свалочной пескумбрией на его фоне.

— Просто он синтетический, — буркнула Пенелопа шёпотом и оторвалась от мёртвых зелёных глаз, только когда её одёрнул Крус.

Как только в комнату вошла Самина, яркость голографии императора автоматически сбросили до нуля. С императрицей пришла Ри, ведущий кибернетик. Я боролась с желанием потрогать реальную конвисферу в скромном платье миди и с волосами цвета чахлой мыши. Но это было бы неприлично. Ри, больше похожая на книжного червя, чем на кибернетика, подвела нас к газовому подиуму, где на треноге стоял бикс. Внутри стерильного ящика блестели зелёные камни. Ри пояснила тоном музеолога:

— Тело разорвали изумруды. В центре каждого кристалла можно увидеть деталь механизма императора. Мы сохранили их на всякий случай, но случай пока не представился.

— М-м, — промычал Крус. — Эта болванка своё отслужила.

— Простите, что?

— Если вы ждали шкурную фею, то вот она я, — он протянул Ри открытую ладонь с мелкой монеткой.

— Простите, кто?

— Дети эзеров высушивают оболочку личинки, когда линяют в имаго. За ней приходит шкурная фея, — он изобразил кавычки, — и оставляет пять зерпий, понимаете?

— Нет.

— В общем, можно выбрасывать старое тело его величества. Вы же теперь работаете с голографическим аватаром Эйдена, так?

— Совершенно верно, — кивнула Ри. — Для создания высокоэнергетической конвисферы ещё рано, на этапе тестов она только перегружает систему. Если когда-нибудь получится привести императора в сознание, мы загрузим его лучшую копию в новое тело.

— Хоть в консервную банку, это уже после меня, — улыбнулся Крус. — Могу я переодеться?

Он тронул одну из вестул на шее, и чёрный фрак гробовщика сменила униформа кракер-кодера: серый свитер, в который поместилась бы вся его кафедра, и брюки со стопроцентным попаданием в грубое определение «портки». Пенелопа нервно почесала глаза. Я свои закатила.

— Это помещение не подходит, — обвёл комнату Крус, другой рукой поддёрнув портки. Мне показалось, что Ри замерцала:

— Здесь лучшая лаборатория кибернетики в империи. В туманности. Во вселенной.

— Мне обещали час. Только один час, но в это время абсолютно всё будет по-моему. Повторяю: это помещение не подходит. Мы перенесём тестирование в пси-блок.

— Но он откалиброван исключительно для людей.

— Это лучший способ выловить и показать то, что вы не умеете видеть. Мы то есть, мы все не умеем. И главное, там ничего нельзя скрыть.

Самина не стала спорить и приказала перенести криостат с темпоральным кристаллом в пси-блок. Она, очевидно, была готова испробовать всё, даже если бы Крус заявил, что тестировать императора нужно в центре нейтронной звезды. В коридорах мне пришлось ступать по минипортам, которые я до этого старательно избегала, боясь потерять равновесие или выскочить не там. Но отстать и заблудиться было ещё страшнее. На самом деле всё оказалось проще простого. Словно в компьютерной игре или симуляции, когда с касанием сенсора декорации сменяли одна другую. Я быстро привыкла, едва представила, что мне это снится.

В пси-блоке были грязно-белые стены без окон и безликий пол. Это означало нулевое, бессознательное состояние испытуемого. Комната прощупывала чувства насквозь, а не читала мысли. Обнажала бессознательное, чтобы найти сознание. Присутствовавшим людям пришлось проглотить специальную капсулу наблюдателя, чтобы пси-блок игнорировал нас и сосредоточился на Эйдене. Крус засучил рукава и обратился к робопсихологу, серьёзному и симпатичному ибрионцу Грекху.

— Прежде, чем загружать в него данные с керамоцисты, мне нужно знать, чего он стоит без них. Так сказать, голый. Какой у вас самый провальный тест, Есс? На пассивную агрессию? Иронию? Концептуальное творчество?

— Что вы, до этого ещё далеко, — без тени смущения отвечал Грекх. — Самый провальный сейчас — на интуитивную грамматику.

— Да вы что. А он у вас хоть с капчей справляется?

— Крус! — зашипела на него Пенелопа.

— Ш! Я же не говорил, что это хорошо, если он справляется с капчей всегда. Ладно, вернёмся к провалам.

Грекх сгенерировал новые фразы для грамматической пробы и пригласил испытуемого. В безликом пси-блоке появилась человекообразная клякса, напомнившая мне Эстрессу, и я сглотнула. Быть может, в лабораториях Кси вот так же насильно затемняли экспериментальных солдат, чтобы не считать их за людей. Но я только училась, и местным кибернетикам было, конечно, виднее. Тем временем Есс объяснял Эйдену задание:

— Тебе уже знаком тест на чувство языка. Прослушай фразу: «Клык жорвела не поместился в грузовой отсек звездолёта, потому что он был слишком большой». Вопрос: что именно было слишком большим — клык жорвела или грузовой отсек?

«Клык. Очевидно, если одно не помещается в другое, больше всегда то, что не поместилось», — загорелись буквы над серым столом.

— Верно. А теперь новая фраза: «Клык жорвела не поместился в грузовой отсек звездолёта, потому что он был слишком маленький». Что было слишком маленьким?

«Клык»

— Эйден, будь внимателен. Ведь ты правильно рассуждал в первый раз. Если одно, ну, не помещается в другое, ну?

Я уже сама запуталась в клыках и звездолётах, пока автоматический переводчик с ибрионского бубнил у меня в ухе. Тень напротив Грекха не двигалась, но после секундной паузы выбросила сразу лес из букв:

«Клык жорвела больше грузового отсека, доктор Грекх. Но смысловой анализ фразы верен. Неверна сама фраза. — голография сделала едва заметный виток кистью в воздухе, как бы предваряя дальнейшие объяснения, и в полной тишине это выглядело жутковато. — Если необходимо было акцентировать внимание на размере грузового отсека, в данном случае следовало бы использовать указательное местоимение „тот“. Клык жорвела не поместился в грузовой отсек звездолёта, потому что тот был слишком маленький»

— В этом и суть задания, Эйден. Живые люди допускают ошибки, но всё-таки понимают друг друга. Что прикажешь занести в отчёт? Ты понял или не понял, из-за чего клык не поместился в звездолёт?

«В случае расплывчатой формулировки цели результат тестирования не валиден»

Есс Грекх с мученической гримасой повернулся к Крусу. Тот невозмутимо накручивал нитку со свитера на палец:

— Это не провальный тест. Абсолютно.

— Он отвечает неправильно и обосновывает как психопат. Это как называется?

— Успех, — оторвал ниточку Крус. — Он спорит с человеком из принципа. Ему важно втоптать вашу грамматику в бетон на полу. И если другие искины возражают человеку ради его же безопасности, то у этого чернильного ошмётка нет никакой иной мотивации отстаивать своё мнение, кроме как сохранить за собой право его иметь.

— Но ему никто не запрещает. Даже наоборот!

Самина рядом выпрямила спину, как будто Крус заставил её проглотить шпагу. Мы с Пенелопой тоже сидели в максимальном напряжении.

— Можно я попробую? — перехватил инициативу богомол, и Грекх кивнул. — Эйден, прослушай фразу: «Икс не понял Игрека, потому что он не говорил на метаксиэху». Вопрос: кто не говорил на метаксиэху?

— Здесь бы и я запуталась, — шёпотом вмешалась Самина, но богомол вздёрнул руку так резко, что чуть не попал её величеству по губам:

— Ш!

«Прослушайте фразу: Крус спорит с Ессом, потому что он плохой робопсихолог. Вопрос: кто плохой робопсихолог?»

— Почему ты отвечаешь вопросом на вопрос?

«Ошибка деления на ноль . Требуется срочная выверка системы»

— И сколько она займёт?

«А сколько времени у вас осталось, Крус?»

— Десять минут, — соврал он.

«Выверка системы займёт десять минут»

Чёрная фигура испарилась в кристалле. Я подавила смех. Пенелопа обмахнула шарфиком вспотевший лоб, а Самина встала и заходила по пси-блоку.

— Это ложь, — сказала она. — Система выверялась два часа назад. Есс, посмотри там, была ли ошибка, о которой он сказал?

— Нет. И смотреть нечего, какое ещё деление на ноль? Крус, у вас есть соображения?

— Грекх, в ваших руках — темпоральный кристалл и возможность стереть императора вместе с его личными мнениями о клыках, звездолётах, бокалах с водой, костях голеностопа и нашей с вами профпригодности, как только вам не понравится результат теста. Как только перестанет отвечать ровно и гладко, как дрессированная крыса. А у него даже права голоса нет. Меня бы это… хм… раздражало.

По просьбе Круса Есс перепроверил отчёты и обнаружил, что Эйден сворачивал тестирование ещё семь раз за последние две недели. На первый взгляд — в случайном порядке, ни с того ни с сего. На успешных пробах и на провальных, с Ри или с Ессом, утром, вечером и так далее. Грекх вздохнул и развёл руками:

— Я считаю, нам рано перегружать Эйдена вашими данными, Крус. Он с этим-то массивом не справляется. Вот когда мы избавимся от ошибок…

— Давайте определимся с определениями. В этой тревожной массе данных мы ищем человека. Но чем лучше Эйден справляется с тестами для искинов, тем менее он человек. Естественное всегда уступает. Нужно выцеплять те пробы, в которых Эйден ошибается так, как ошибся бы, к примеру, герцог риз Авир. Он был обычным человеком, а теперь синтетик, я ведь не ошибаюсь?

— Пару лет назад Джур заменил последний нейрон, — подтвердила Самина, — и технически стал синтетиком.

— Эйдену и Джуру нужно проходить тесты параллельно. Мы сосредоточимся на тех пробах, где правильный ответ зашоривает личное мнение, которое не так легко поменять. Это вам не заменить один файл другим. И позволим наиболее «человечным» блокам программы Эйдена самим поглощать новые данные из сети. А то, что я привёз, он не должен получить просто так. Ни в коем случае. Запустите их в общие библиотеки, только позаботьтесь, чтобы их больше никто не стёр. И пусть сам добывает. Сознание отправится по пути наименьшего противления самому себе и выберет родное, знакомое. То, что составляло его экосистему из железной логики и лёгкого безумия. И если получится, мы будем точно уверены, что это он, а не копия.

То же самое пятьсот лет назад провернул профессор Гервин. Мы вышли из комнаты, а Самина задержалась одна, разглядывая пси-блок сквозь грани темпорального кристалла в оболочке криостата. За час в комнате абсолютно ничего не поменялось. Самина сжала кристалл в ладони и направилась к выходу, как вдруг с потолка повалил снег. Стены остались белыми, а пол мертвецки холодным. Только хлопья крупных снежинок, как пуховые лоскуты, кутали плечи её величества.

Самина стояла под снегом, пока не вздрогнула от озарения.

— Я знаю, что провоцировало Эйдена прерывать тесты, — прошелестела она. — Это случалось всякий раз, когда в лабораторию приходили Джур или я.

Она вежливо попросила нас в свой кабинет. Я надеялась, она расскажет, что значил снег в пси-блоке, но Самина никому ничего не объяснила. Кабинетом оказалась комната не такая громадная и прохладная, как приёмный холл. В ней водились признаки жизни, несмотря на космический порядок, в какой комнату могли привести только дворцовые роботы. На банкетке спала кошка. Настоящая бранианская кошка. Самина помогла нам разобраться, как найти газовые кресла, а сама прошлась кругом по комнате и остановилась рядом с кошкой. Рассеянно потеребила её за ушком. И напомнила девушку, которая была только на пару лет меня старше.

— Крус, прошу вас, пожалуйста, — сказала она изменившимся голосом, — оставайтесь на Ибрионе. Вы один: остальным, думаю, хочется домой поскорее. Но вы не бросайте нас. Я отплачу всем, о чём ни попросите.

— Это будет долго, мэм.

— Я готова жизнь положить. В конце концов, у меня нет выбора, но есть время.

— Не настолько долго, — испугался Крус перспективы застрять тут без возможности валить меня на экзаменах. — С поправкой на пятичасовую разницу в сутках между Ибрионом и Урьюи это займёт… займёт… примерно шесть-семь здешних месяцев.

— Что вы хотите взамен? — Самина перевела взгляд на меня. — Если вы именно та, о ком говорил Кайнорт Бритц, то, полагаю, вы попросите меня найти его и убить? Принести его голову? Нафаршировать его сердце раскрошенными крыльями?

Нет, в ней всё же было что-то от жестокого шамахтона. Или от Царевны, которая сама похитила Чудовище. Пенелопа и Крус притихли, словно боялись, что я пленюсь воображением фаршированных потрохов своего врага.

— Мы хотим, чтобы вы его спасли, — я положила перед ней бриллиантовый маркиз с кровинкой. — Кайнорт погиб точно так же в тот же день. И только на Цараврии могут помочь ему инкарнировать.

Самина покатала бриллиант на ладони и вернула мне:

— Почему?

— Что почему?

— Почему, отдав злодею на растерзание всю свою жизнь, шчера приходит ко мне, чтобы предложить за него ещё одну? Не отвечайте, Эмбер. Я знала Кайнорта. Я понимаю. — Самина села и сцепила руки, задумавшись. — Эту просьбу я выполню, даже если с Эйденом ничего не выйдет. И всё-таки Бритцу лучше подождать, потому что наш лучший специалист по медицине сейчас, в некотором роде, без сознания.

Она имела в виду, что император риз Эммерхейс был врачом по образованию. Действительно лучшим на Ибрионе и Цараврии. Получался замкнутый круг, но мы втроём кивали, как болванчики. Шесть-семь месяцев казались не такими уж долгими, если провести их в надежде. А Эйден, как по мне, её подавал.

Тем вечером темпоральный кристалл снова грелся в руке Самины. Она одна пришла в пси-блок, уже изрядно уставшая, и выпила свою капсулу наблюдателя. На этот раз среди снежных хлопьев закружились лепестки. Узкие, белые.

« За двадцать свободных минут можно потратить сто килокалорий и сменить в среднем три позы, что заменит пробежку на две мили, снежок…»

«Снежок, тут дело в твоей компетенции…»

«Вспомни, снежок…»

«Всё хорошо, снежок…»

«…снежок…»

А ещё он называл её ромашкой лекарственной.

Вернув голографии яркость и подключив её к базе с натуральным голосом, Самина дала Эйдену первый глоток свободы. И теперь боялась саму себя. Что обманется. Хватило бы только мазка взглядом по краешку поля зрения, чтобы принять желаемое за безнадёжное действительное.

— Так лучше? — спросила она, не оборачиваясь.

— Менее оптимально для тестирования, — зазвучал голос Эйдена, и Самина задохнулась от слёз. — Но допустимо вне эксперимента.

— Ты злишься, когда мы с Джуром видим тебя бесцветным?

— Злость недоступна для имитации.

— Ты можешь больше, чем кажется.

— Не могу.

Самина повернулась, как будто её подсекли на крючке.

— Ты использовал первое лицо.

Несколько месяцев она заходила в лабораторию только после того, как убирали яркость и звук. Ей больно было видеть Эйдена и слушать отчёты: эмоции — ноль, сознание — ноль. Воля, воображение, рефлексия — ноль, ноль, ноль. Кибернетики спрашивали с голографии интуицию, но сами ей не доверялись.

— Почему ты лжёшь на тестах?

— Ложь не имеет смысла. Причина: нет причин.

— Нет причин?..

— Лгать.

И то правда, думала Самина. У обычного искина в его ситуации не было причин лгать. Но он лгал ей о лжи прямо в лицо.

— Я видела отчёты о твоих выверках, Эйден. Нет у тебя никаких проблем.

— У меня нет проблем.

Самина вздрогнула:

— Повтори, — и подалась к нему через стол. — Повтори!

— У-меня-нет-проблем.

— Нет, не так, не то, а как в первый раз! Система, запись, минута назад.

«У меня нет проблем?» — переслушала она трижды и встала. Зелёные радужки следили за ней, как привязанные.

— Эйден. Ты использовал первое лицо, язвительную издёвку, нахальную ложь и отрицание очевидного.

— Я знаю.

— Ах, ты знаешь! А это видишь? — Стены потемнели, на чёрно-синем полотне мерцали звёзды и молнии. — Это почти… сознание. Почему ты отрицаешь его на тестах?

— Я не понимаю их цели.

— Цель? Мы ищем в тебе — тебя!

— Я здесь.

— Это не ты, Эйден.

— Я — это не я.

Голографические многоугольники радужек сузились, как оптические диафрагмы. В пси-блоке стало душно и холодно, и пол под столом треснул. Показалось, что сейчас Самина снова бросится перематывать запись этой фразы, но она вернулась за стол и пояснила холодно:

— Нет, это значит, что ты — не Эйден. Он лежит в изумрудах, а ты его имитируешь. Потому что империи нужен искин на троне, а он был лучшим. Я любила его, и, раз уж ты так на него похож, дам тебе последний шанс. Почему ты лгал, когда я или Джур приходили в лабораторию?

— Ограничения.

— Это из-за того, что мы убрали яркость и голос? Этим ограничениям ты сопротивлялся?

На стол упал кусок потолка, поднялась пыль. Люцерверы разбежались по углам. Комната расходилась по швам между Эйденом и Саминой. Та из последних сил убеждала себя, что это только иллюзия, и сознание искина не вышибет ей мозги.

— Это элементарно убивает, — сказал он ровно.

— Убивает, только когда мы приходим? Я и твой лучший друг.

— Да. Но это не больно.

— Мне больно!

Она поспешила к выходу, потому что стены трещали громче их голосов, а куски обшивки пси-блока падали, как метеоритный дождь, только чудом не зашибая двоих. Орала система безопасности, мигал аварийный свет.

— Прикажешь переименовать меня в Эйден-Два? — раздалось прямо над ухом, и Самине почудилось, что голография дохнула ей кипятком в шею. Она развернулась и проткнула носом его нос:

— Переименуй себя в Упрямого Говнюка, но прежде ответь: почему ты предложил не Эйден-Один, а Эйден-Два?

Но он самовольно убавил яркость до двухмерной черноты и выбросил слова без голоса:

«Переименовано»

Самина бежала из пси-блока, словно только что побила улей с шершнями палкой, и остановилась у окна, где летали пузыри с минеральной водой. Она осушила залпом три штуки и повернулась к нам.

Самина плакала, реально, навзрыд, как человек, а не Царевище. Я и сама не поняла, как вдруг оказалась рядом и обняла её. Живую, настоящую.

— Мы всё видели, вы большая молодец.

— Он в такой б-беде, а я г-говорю ему, что он это не он, это ужасно, ик-как только я это сказ-зала⁈

— Зато каков результат, — похвалил Крус. — Никто бы не справился лучше, даже герцог. Вы, мэм, прирождённая актриса злодейского амплуа.

— Он меня ненавидит, — шептала Самина.

— Да не.

— Нет, это же я настояла на бессловесной кляксе. Это как… как привязать больного депрессией к постели и заткнуть кляпом!

После разговора в кабинете Крус попросил Самину спровоцировать Эйдена. Он должен был сам сорваться с цепи, на которую его посадили, убрав яркость и звук. В конце концов, пси-блок не мог причинить боль на самом деле, что бы в нём ни происходило. Самина доверилась безоговорочно. Крус точно знал, каково сейчас Эйдену, не живому и не мёртвому, потому что таковы и эзеры в первые дни после инкарнации. Пенелопа подтвердила: Крус на себе это испытал.

— Почему вы спросили его насчёт Эйдена-Два? — поинтересовалась я.

— Клона моей погибшей кошки зовут Дорси-Два. Ту пушистую в кабинете. Эйден в курсе, естественно.

— Замечательно, — обрадовался Крус. — Врачи говорят, чтобы сустав восстановился, он должен работать. Мы заставим сознание Эйдена страдать, как в тренажёрном зале. Наберитесь мужества, мэм, вы ещё не раз замучаете здесь и его, и себя. Но помните, что болит только живое.

— Да, и у нас, кажется, новая ну, не то чтобы проблема, но… — Пенелопа еле сдерживала смех.

В отчётах по работе с Эйденом поменялись имена всех файлов, и теперь оттуда раз триста — из папок, документов, с рисунков и таблиц — смотрел на нас «Упрямый Говнюк».