Либелломания: Зимара

Глава −35. Голый мужик, жабы в камне и все остальное

«…невероятны истории бранианских саламандр, тритонов и жаб, — читала я, опутав себя развёртками голографических библиотек Йолы, чем избавила его от себя, а себя от него на пути к северному полюсу. — Каменотёсы время от времени находили в сердцевине крепких булыжников спящих земноводных. По всем признакам, твари провели в заточении от месяцев до лет. Едва почуяв свет и воздух, животные стремились удрать от натуралистов. Желая проверить легенду, бранианский палеонтолог Уильям Бакленд решился на занимательный эксперимент. Он наделал отверстий в камнях, замуровал в них жаб и закопал в собственном саду. Спустя год, когда Бакленд вскрыл „консервы“, несколько жаб вышли из заточения живыми. Дальнейшая судьба земноводных неизвестна, зато известны душещипательные кулинарные рецепты того времени, где саламандра, тушенная в сметане с укропом…»

— А вот если, предположим… — бормотала я, покусывая кончик своей кудряшки, солёный от засохшей крови, — предположим, если взять эзера, мелко нашинковать и заточить в абсолютно стерильный булыжник, то потом такой эзер инкарнирует, случись собрать его в правильном порядке?

Йола покосился на бранианскую саламандру между нами и на меня сквозь саламандру и выдавил максимально напряжённо:

— Нет.

— Почему?

— Да почему-почему! — он поёрзал, не желая, как видно, продолжать разговор, но поостерёгся оставлять меня наедине с кусками эзеров в камнях, и добавил: — Никто не замуровывал нашинкованных эзеров, что за блажь?

— Не знаете, так бы сразу и сказали.

— Да уж вот знаю. Я сказал, никто не замуровывал, но резать норовит всякий, кто в курсе инкарнации. Кусками выживают один из десяти. Чуточку больше шансов у третьей линьки, ещё чуточку — у минори… Нет, не смотри на меня так, будто не прочь нашинковать!

— Не мести ради, а науки для.

Йола долго тёр лицо, но так, кажется, и не нашёлся, с какой миной на меня уставиться. На его счастье, тема будто бы увернулась от убитого лидмейстера. Жуайнифер в камне, жабы в камне… Я прямо-таки кожей ощущала, как Йола нащупывал совпадения, вглядываясь в мои шрамы. Но откуда мне, право, было знать о лидмейстере? Разве что от Бритца. От Бритца, который семь лет положил, чтобы меня убить. Ха-ха-ха. Наконец подозрения отпустили Йолу, и он выдохнул:

— Если собирать кусочки в вакуумных пузырях при экстремально низкой температуре, шанс инкарнировать — один к трём. И один к двум, если этим займутся на Цараврии, — он усмехнулся и выполнил аристократичный виток кистью в воздухе, — а на Цараврии, как тебе известно, эзерами занимаются только вивисекторы. Говорят, минори четвёртой линьки выживают все… говорят также, дядьку Бритца шинковали, а он всё коптит ассамблею, говорят… да много чего говорят! Эзеры тоже боятся смерти. — Он откинулся на кресло и отвёл взгляд. — Боятся, может, даже побольше вашего брата.

Я задумалась. Говоря о страхе смерти, именно настоящей, Йола, точно как магнум Джио, подменял понятия, ведь на самом деле бессмертные боялись не умереть, а потерять жизнь. И не просто жизнь, а целую бесконечность. И меня пугало то, как остро я начинала их понимать. Я унизила Джио за его страх, а он предсказал его мне. Не потому ли, несмотря на риски последних дней, я оттягивала активацию капсулы диануклидов?

Дорога на полюс заняла шесть часов и привела нас к подножию горы. Пик Бос Курлык, увитый белыми лентами ледников, напоминал астрономических размеров сливочную помадку. На сахарном снегу сверкал полярный день. Широчайшая ледяная лента скользила в обмотанную серпантином каменную воронку.

— Гляди, гляди, побежал! — воскликнул Йола и вильнул вниз с растопыренными лапками шасси, чтобы кого-то шугнуть.

Мы кружили над обломками старой гломериды братьев Шулли. Она раскололась надвое, и капитанский мостик, как опрокинутая розетка с марципанами, вывалил на край воронки разный хлам. Кресла, приборы, куски обшивки. Кое-что скатилось по ступеням на дно. Всё покрыла вуаль инея и снежный саван, кружевной и тонкий, потому что в это время года здесь редко случались осадки. Из-за покривившейся турбины выскочил голый мужик. Радикально и беззастенчиво голый, он побежал, задирая коленки в сугробах, из одной половины гломериды в другую. Это его Йола шугнул, как зайца.

— Какой-нибудь из недобитых психов. Их тут много осталось с последней игры. Будь у нас боевой воланер, подстрелил бы голодранца с воздуха.

— Это не спортивно.

— Охоту маньяков на маньяков даже с натяжкой нельзя назвать спортом. Ого, минус тридцать пять! Однако… — он постучал по термометру, словно будь там минус двадцать пять, это объяснило бы голого живчика в сугробе.

Яма у подножья Бос Курлыка действительно напоминала алмазный прииск. Йола облетел воронку по периметру спирали, ступень за ступенью, но не приметил ничего даже близко похожего на тайник. Впереди воланера по серпантину на дно мчались тысячелапые, тысячеухие кучи песцов с вывернутыми зубастыми капюшонами. В центре воронки скопилось чёрное озеро, а склоны поднимались ступенчатым амфитеатром на такую высоту, что с поверхности озера виднелась только сахарная шапка на горе-помадке. На чёрном льду и сквозь него буйно росли хрустальные кусты, похожие на белых морских ежей. Острые ветки переплетались замысловатым тёрном. Я бы не удивилась, окажись они формой жизни, а не просто формой воды.

Настроение Йолы поправилось, когда он увидел своды низкого ледяного грота, который выдавался с краю озера в гущу игледяных ежей. Воланер сел прямо на кусты, переломав их нещадно. Первым выскочил Струп. Он был особенно шустёр и тих после выволочки Йолы за то, что упустил Зеппе и Ка-Пчу. Канизоидам поручили отпугивать шалых песцов, пока мы осматривали грот. Йола забирался в пасти сталактитов и сталагмитов в надежде проникнуть к сердцу Зимары, но раз за разом возвращался назад. На полу между ледяными тычками и колдобинами чернели вязкие лужицы. Худой недопёсок лизал бурые крапинки на стене. Завидев слюнявые оскалы Падля и Струпа, он прокатился на хвосте между моими ботинками и прыснул вон из грота. Через пару часов Йола взопрел, добросовестно ощупывая монолитные стены сверху донизу. Он уселся на груду камней, шлёпал ботинком по луже битума и непрерывно обновлял комм. Мне посчастливилось глянуть на экран из-за плеча Йолы. Тот гипнотизировал видео из комнаты, где Миаш и Юфи возились с Мультиком у запертой двери. Вид у них был хулиганский, из чего я осмелилась даже понадеяться, что дети открыли новый способ применения блесклявок. Йола резко обернулся, но я уже метнула взгляд в лужу:

— Что это такое чёрное?

— Нейробитум Зимары. Синаптический медиатор шамахтонской твари. Сочится из неё везде, где она только появляется. Доктор Кабошон считал, она выделяет его в избытке, чтобы обострить восприятие.

— Его можно потрогать?

— Если тебе неймётся сунуть пальцы в какую-нибудь гадость, — с раздражением убрал ногу из лужи эзер, — то вон там остались следы крови.

На стене, которую вылизывал песец, бурели ни с чем не сравнимые брызги. Такое складывалось впечатление, что Зимара здесь кого-то замучила. Впрочем, кого же ещё? Сюда упал Кайнорт и я, по всей вероятности, трогала его кровь. Так Зимара и приручила лорда-песца.

Ещё через час бесплодных поисков Йола швырнул предпоследний сателлюкс в лужу нейробитума, и я поняла, что настала пора заговорить о частицах. По пути на полюс я выводила закорючки на графическом планшете поверх схемы, которую изобразил Зеппе. Боялась я страшно. Каково это: перечеркнуть шесть часов полёта и три часа поиска? Зачесался нос, бровь задрожала. Но мариновать шмеля в этой воронке становилось опаснее с каждой минутой. Каковы его маркеры перехода от равновесия к извержению, я не знала. А рёбра болели ещё с того раза.

— Минори Шулли, — забормотала я, стуча зубами, — я вот тут вот пораскинула… ну так, не всерьёз… а что если есть версия чуточку элегантнее?

— Что? — подскочил он ко мне и ощерил шубу. — Что ты такое имеешь в виду? Что это не элементы? Не сияние? Не северный полюс?

— Я не утверждаю наверняка! Но на спираль из лисичек можно нанизать другую логику.

— Покажи! — он выдернул планшет из моих рук. — Логика, Лау, во вселенной одна-единственная!

— Я просто взглянула глубже, и… вот.

— Допустим. Но тогда на глезоглифах по-прежнему столкновение частиц, а где же его ещё тут взять, как не в полярном сиянии? Фу-ты! Это не значит, что сердце Зимары не здесь.

— Не значит, — была вынуждена согласиться я.

— Место-то отличное. И Деус мне тоже… — он прервался и облизнул верхнюю губу. — Я имею в виду, элементы или частицы элементов, какая разница?

В конце концов Йола, повертев планшет так и сяк, рассудил всё так резонно и убедительно, что даже я засомневалась, не привела ли его к тайнику в самом деле. Версия с полярным сиянием и правда была хороша. Сомнения в голове ныли на разные лады. Неужели лимонная бестия из команды Зимары была права?

— Постойте, вы говорили с Деус! — очнулась я.

— Я говорил с кем-то и не отчитался шчере? — Йола приподнял бровь, не глядя на меня. — Ну надо же.

— Но она ведь из команды Бритца.

— Что поделать, если я не могу доверять членам своей? — парировал Йола.

— Если Деус того же мнения о северном полюсе, тогда почему её самой здесь нет?

— Выполняет поручение, — процедил шмель. — Меня куда сильнее интересует, отчего Кайнорт ещё не здесь. Жаль, он так скоро обнаружил клеща-шкурника. А теперь — где вот он болтается?

Обернувшись вокруг своей оси ещё пару витков для верности, Йола сел на ту же груду камней, чтобы связаться с Ктырём. И через минуту в гроте, куда десять дней назад явилась инфернальная царица, стоял Рейне, накрепко запаянный в костюм-тройку, и тёр медную щетину. Белки его глаз даже на голограмме были красны от перенапряжения. Пелена безмятежности, с которой он преподавал мне урок квахмат, тлела и распускалась. Игра потрепала Ктыря не меньше, чем нас с Йолой, хотя все три дня он в любое время отвечал на вызов из своего жаркого кабинета с газовыми креслами и камином. Возможно, он уже пожалел, что не вызвался пятым в команду. Сидеть и ждать, ждать, ждать, не принимая никакого участия, порою труднее, чем действовать.

— Вас только двое, — помрачнел он.

— И канизоид.

— Да какой это теперь канизоид, Шулли!

— Слушай, — поднял ладони Йола. — Нет, послушай! Будь нас здесь целая команда, этот серпантин и грот и озеро — да нам бы не осмотреть их и за неделю.

Ктырь то кивал, то мотал головой, но в сложившихся обстоятельствах уже не было смысла ни спорить с Йолой, ни соглашаться с ним. Словно примирившись с кем-то внутри себя, Рейне вскинул на шмеля взгляд мутно-зелёных глаз и проговорил:

— Вам двоим, конечно, не справиться. У наших… м-м… партнёров есть свободные люди из личной охраны, здесь, в Загородном Палисаде. Ждите подмогу до полуночи.

— Но это против правил!

Рейне привстал с газового кресла и подался так близко к экрану, что его длинный нос выдавил голографический слой с нашей стороны:

— На хрен игру, борода, игры закончились. Я обнадёжил партнёров, когда ты ринулся на северный полюс со стопроцентной версией, Шулли-жулик, — нос шмыгнул и убрался восвояси. — Послезавтра утром ратификация акта в Бюро ЧИЗ. Если придётся всё отменять… О, Йола, этот паровоз либо вынесет его величество, либо свернёт под откос вместе со мной и с тобой и… со всем «Закрытым клубом для тех, кто»!

— Мне казалось, если мы не преуспеем с алмазами, фалайны потеряют интерес и… всё, — пробормотал Йола.

— У них забастовки шахтёров на Карбо, того гляди империя вмешается, и конец китам, — Рейне опять сунул нос в грот и перешёл на шёпот. — Фалайны так нацелены на узурпацию, что уже готовы разориться и прислать сюда технику для взрывной добычи. Тогда они будут не прочь совсем вывести нас из процесса! Нельзя этого допустить. Жди подмогу, борода. Я всё-таки думаю, тайник где-нибудь здесь. Столько нейробитума… Значит, Зимара тут частенько гуляет.

— Но, Рейне, если шамахтон прознает…

— Поверь, Зимара — меньшее из зол!

Он втянул нос и отключился.

— М-да, — сказал Йола.

Он посидел без движения минут пять. Затем по привычке обновил видео из сфинкса и вдруг вскочил. Пока Йола лихорадочно тряс комм и вертел настройки, я ухитрилась заметить, что каменный мешок, где дети пили «Эритрошку» и играли с Мультиком, был пуст. Йола зашлёпал взад и вперёд по луже нейробитума:

— Алё, Деус! Деус? Помехи… Да там буря, что ли? — он выругался на неизвестном наречии, а увещевания Рейне, казалось, выветрились из его головы. — Тварь лимонная. Она должна была сделать это прямо в комнате, чтобы я своими глазами увидел трупы!

— Трупы?.. — не своим голосом повторила я.

— Забери свои манатки из воланера, ты останешься здесь ждать людей из Клуба.

— Что⁈

— Мне надо полпланеты отмотать и вернуться, пока тут не развернулись вояки. Давай быстро, Лау! Можешь оставить себе канизоида, чтобы отгонять песцов.

Он собрался на южный полюс! Я побрела к выходу из грота, чувствуя нарастающую тошноту. Не чуя ног от холода и беспомощности, я шла к воланеру. Кусты царапали брюки, кожу, кости. Если бы я только умела управлять планетолётом, угнала бы его из-под носа Йолы! Я запнулась о новую мысль, как о краеугольный булыжник.

А не пора ли наконец попробовать?

Дороги до южного полюса мне было, конечно, не осилить: даже Йола без второго пилота справился еле-еле. Но угнать и разбить-то раз плюнуть, пискнул мой битый ген удачливости. Только бы не дать шмелю добраться до сфинкса. Я споткнулась опять. А если детей забрал Кай? Тогда мне нельзя было умирать, просто никак не возможно. Решив во что бы то ни стало взлететь, но держаться низко-низко, чтобы, случись чего, было не слишком больно падать, я шагнула в шлюз и обомлела.

У приборной панели стоял голый мужик.

Тот широкоплечий с бычьей шеей, которого Йола шугал у обломков разбитой гломериды. Он вертелся у штурвала и светил белыми ягодицами. Каким чудом он пробрался в воланер? Я затаила дыхание, отступая, но мужик обернулся и ощерил клыкастую пасть. Это была физиономия натурального головореза. Я вскинула крименган, но тут пол вздрогнул и начал подниматься. Голодранец угонял воланер Йолы! Ледяные иглы выстрелили мимо бычьей шеи в кресло пилота. Честно признаться, я не могла прицелиться как следует, потому что не знала, куда девать глаза. Права была Злайя, когда говорила, что аукнутся мне семь долгих лет без натурального голого мужика.

— А ну цыц! — голодранец тряхнул башкой, отчего наши с ним шеи хрустнули: его — потому что он её вытянул, моя — потому что я её втянула в плечи до мочек ушей.

— Выпусти меня, я бесполезная!

— Цыц. Я не умею сажать.

Игледяные кусты в иллюминаторе поплыли вниз. Ломая валежник, по чёрному льду бежал Йола с глоустером наготове.

— Тогда мы разобьёмся! Ты же не сможешь летать вечно, ну! — Я кинулась к панели управления.

— Цы-ы-ыц! — мужик перехватил меня за шкирку и пихнул под нос дулю размером с метеорит.

В эту секунду Йола пальнул по турбине. Максимально разумным решением было рухнуть на брюхо и всю оставшуюся жизнь вести себя паинькой, но голодранец с утробным рыком тяпнул дулей по штурвальному экрану, и воланер, чихнув оставшейся турбиной, зигзагами взмыл вверх. В иллюминаторе мелькнули два плазменных бола из глоустера Йолы. Мужик плюхнулся в кресло пилота, и заменитель кожи под голой задницей выдал жалобный «фьюить…» Воланер окунулся в облака.

В принципе, рассуждала я, вцепившись от страха в переборку, мой план пришёл в действие.

Но как-то… через жопу. Голую жопу.

Нахель делал «раз» — поднимался на носочки и разводил руки в стороны. И делал «два»: опускался на пятки. После происшествия в туннеле кряжа Тылтырдым организм настойчиво требовал гимнастики. Нахель, правда, почти ничего не помнил. Не помнил начиная аж с катастрофы на леднике. Зато он непрерывно мёрз. Витал в каком-то киселе, где сквозь вьюжную пелену проступала рвань из прошлого и настоящего, а в звонкой пустой голове мешались старые и новые мысли. На левом виске билась жилка, гудела и тикала, словно дёргала всё тело за ниточки. В прохладные чужеродные инструкции проникало что-то острое, пряное, личное. А помешивала этот винегрет зловредная Бубонна. Она снилась из ночи в ночь, из ночи в ночь… А потом случился Тылтырдым, а потом укол — и по телу разбежались мурашки.

Нахель сделал «три»: выдохнул и прислушался к жилке на виске. Больше не тикала. Не тикала! На «четыре» был «прыжок радости». Пшолл оглянулся — не смотрит ли кто — но Чивойт самозабвенно умывал бороду копытом. Нахель разбежался на холме, раскрутил руки в плечах и подпрыгнул, как бешеная мельница. Да так и застыл с поднятыми руками.

Деус куда-то удирала одна в кинежансе Зеппе.

Нахель сорвал очки с носа. Они были не нужны ему и только мешали сосредоточиться. Нет, Деус точно была одна, только Сырок на ходу запрыгнул в кабину.

— Эй, Кай! — позвал Нахель.

Ответа не было. Бритц ещё пополудни запропастился, а теперь и лимонная обезьянка дала дёру. Нахель свистнул Чивойта и стал превращаться, чтобы нагнать Деус, пока кинежанс не набрал скорость. Жук стал крутиться вокруг себя, с каждым оборотом приподнимая гладкие, почти чёрные надкрылья выше и выше. Под надкрыльями бились нежные хитиновые лепестки. Они трепыхались, расправляясь после долгого отдыха. Эзеры-плавунцы не любили летать. Делали это в исключительном случае. Но всё-таки Нахель договорился с крыльями, зажужжал и нагнал Деус у края лощины. Поравнявшись с кинежансом, он прокричал отрывисто:

— Стой! Именем Зимары!

Деус затемнила стёкла кабины и поддала, расправив все паруса. Тогда Пшолл рванул наперерез, на лету превращаясь в человека на непропорционально громадных крыльях. Человеческое тело было меньше и легче имаго, а крылья оставались такими же, и тогда эзеры летали как пули. Нахель перегнал кинежанс, тяжело шлёпнулся на снег и поволок с таким трудом расправленные крылья по сугробам. Кинежанс едва не налетел прямо на него.

— Ну, чего тебе? — высунулась Деус из кабины, притормаживая.

— Ничего себе: чего мне… а ты чего⁈ — запыхался Нахель. — Куда подевался Бритц? А ты куда намылилась?

— Ладно, садись. Бритц, говоришь? Не знаю, где он. А я до озера хочу прокатиться, тут недалеко.

— Я с тобой.

Деус сжала губы в тонкую линию, раздула нубуковый капюшон и, подумав секунду, махнула рукой:

— Поехали, садись.

Нахель сложил крылья, как парашют, и сел в кинежанс, отчего тот покосился на один бок, качнулся на другой и наконец встал как следует. Паруса понесли кинежанс на юг. Чивойт и Сырок спали в одном клубочке у ног Деус. Снаружи пролетали мшистые скалы, хрустел наст, шипели гейзеры. Кинежанс был на удивление скорой машиной. Спустя уйму тряских оврагов и балок Нахель стал клевать носом.

— Долго ещё до озера твоего? — буркнул он, порядком уже замёрзнув.

— Недолго.

Нахель зарылся глубже в воротник, убрал руки в варежках в рукава на манер муфты и скукожился на жёстком сиденье. Проснулся он отдохнувшим, от падения на бок в сугроб. Не успел жук продрать глаза, как его в лоб ударили рога, а в грудь — копыта. Чивойт истошно мяукал по-браниански. Нахель выругался на эзерглёссе, стряхнул с себя кошку и откашлял снег. В свете его комма латаные паруса кинежанса мелькнули в последний раз, и Деус умчалась одна, не считая Сырка в подельниках.

— Га-ди-на! — прокричал Нахель, и Чивойт был с ним целиком солидарен.

Рядом с сугробом забурлил гейзер. Нахель растерялся и никак не мог сообразить, сколько же они катили и, главное, в каком направлении. Часы на комме сбились от падения. Тогда жук запустил компас. К его удивлению, голографическая стрелка приняла вертикальное положение.

— Ничего себе… — бормотал Нахель. — Это мы, что ли, на полюсе?

За бортом коридоры айсбергов невероятных оттенков белого сменяли чёрные сухие лощины, воланер нырял под завитушки скальных маковок, петлял над варевом гейзеров и потрошил метеоспрутов. А я так и душила переборку между шлюзом и пультом управления.

Можно было катапультироваться. Да, катапульта была единственным разумным выходом. Но я боялась искать парашютный кейс, ведь пришлось бы пошевелиться, и голодранцу, вероятно, пришла бы идея вышвырнуть меня прямо так. Ну а пока ничего не предвещало: он насвистывал весёленький мотив и вилял крепким задом в такт.

Иллюминаторы опять затемнил коридор айсбергов. Мы летали кругами.

— А мы… — я прокашлялась, потому что первое слово вышло писком, а второе хрипом. — Простите, а мы куда?

— А тебе куда надо-то?

— В к-каком смысле — мне?

— Слушай, мать, — голый обернулся, уперев руки в боки, а я вознесла глаза под потолок, — ты вроде раздвоением не страдала в бентосе.

Смутно знакомым показался мне этот голос. Я дерзнула сфокусировать взгляд на пупке голодранца и приметила… комочек фольги. Ну, конечно, ведь никто в бентосе не видел его лица.

— Трюфель⁈ — я хлопнула себя по лбу. — Трюфель!

— Ну дак. Куда тебе конкретно? Подброшу, не жалко. Вот только разберусь, как тут эт самое, как тормозить-то, — и он опять закачал ягодицами в такт удалому мотивчику.

— Трюфель, мне бы на озеро Рыш, только это на южном полюсе. Отсюда всё прямо и прямо и прямо. Во веки веков тебе благодарна буду.

— Я, ну, как бы это самое, типа наперво благодарен, — возразил Трюфель. — Ты организовала внятный побег! И мне реально всё равно куда, я просто так, покататься взял эту таратайку. Вообще-то я не псих, — он положил руку на сердце, и я пламенно закивала. — Я угонщик. Словили — прикинулся дурачком, думал перекантоваться в санатории и дать стрекача. А прокурор перехитрил! Упёк на Зимару, падла.

В бентосе я слышала от Трюфеля едва ли пару фраз: в самом деле, поди-ка поболтай, когда всё лицо облеплено фольгой. Он поднаторел в метаксиэху, пока сидел в отсеке с Эстрессой, но предпочитал разговор на костяшках. Трюфель понятия не имел, как сажать воланер, потому что в его «основной профессии» ценили за талант мгновенно взлетать и давать дёру, а дальше разбираться по ходу дела. Я осмелела, выкинула комм Клуба в шредер для отходов и засела за справочники. Дело осложнял эзерглёсс, от бесконечных умляутов и диакритических засечек которого слезились глаза.

— Трюфель, а тебе не холодно? — спросила я, теребя усталые веки.

— Думаешь, чё я в фольге-то ходил? — усмехнулся он. — Чтоб не перегреться в бентосе. А в снегу я как дома. Я с Хиона, может, знаешь?

— Не уверена…

— Да мне и тут нормально, — он пожал глыбообразными плечами. — Даже типа лучше, чем дома. Пекловастики такие жирные и клёв на них — первый сорт. Тока это, скучно. Ух, дерзкий водомёт!

Он в последний момент увёл воланер от грандиозного гейзера, и мы покинули наконец летние панорамы северного полюса. Понеслись смурные тундры с обледенелым стлаником, кучи песцов внизу из серебристых стали белоснежными и толстыми, шапки на скалах мелькали всё богаче и пышнее. Водопады застывали ниже и ниже, чем далее мы продвигались к югу, и наконец превратились в сплошные неподвижные колонны.

Покончив со справочниками, я расслабилась и нечаянно заснула. Когда Трюфель похлопал меня по плечу, снаружи настала уже совершенно тёмная зима, только сверкало в фиолетовом небе. Прижав нос к иллюминатору, я поняла, что Зимару штормит и прорезает молниями. Компасы стройным хором клялись, что полюс близко. Озеро Рыш лежало прямо по курсу, но только на приборах. И озеро, и сфинкса обмотали такие вихри, какие бывали только за полярным кругом. В центре грозового фронта вращался смерч и собирал мотки кипучих грозовых туч, чёрная вода поднималась на дыбы до самого неба. Знакомый со стихиями Трюфель, ничуть не волнуясь, назвал происходящее суперъячейкой, но не мог толком объяснить, что это за феномен. Я посмотрела в метеорологическом справочнике: суперъячейки рождались в области мезоциклона (я подумала: «Чёрт побери, почему я так мало знаю об адских штуках», и перешла по ссылке «Мезоциклон» в надежде, что хоть там пойму все термины), который вращал метель из ледяного дождя, песка и града. Лёд тёрся о пыль, и грозовой шквал пронизывали зарницы. Порывистый ветер заметал в клубок снег и рыхлый песок с облысевших холмов близ озера. Датчики замерили скорость ветра, которая даже на внешних вихрях достигала сотни километров в час. Страшно было подумать, что творилось в центре.

Управляя в четыре руки, мы облетели район над озером по кругу, который в поперечнике оказался величиной с целый городок, и вернулись на то же место. Стало ясно, что мне не добраться к сфинксу, пока не уляжется гроза. На этом фоне проблема приземления казалась незначительной. Пока у нас вдруг не кончилось топливо.

— Ну и корыто! Я думал, шестилапые прохиндеи летают на кристаллическом аккумуляторе! — сокрушался Трюфель.

— Только на гломериды ставят кристаллы, они дорогие. Что поделать, давай садиться… как-нибудь.

Неподалёку от мезоциклона, на противоположном от сфинкса берегу, лежали пышные сугробы. Это место казалось более-менее подходящим для жёсткой посадки. Воланер снижался прямо на стаю песцов. Они бесновались рядом с округлым холмом поразительно правильной формы и задирали какую-то зверушку. А та не давалась ни в какую. Песцы будто и не замечали воланер: так их будоражила чужая кровь. Наш планетолёт мотало, антигравитация болтала нас по салону, и я жмурилась всякий раз, когда Трюфель подлетал слишком близко, растопырив руки и ноги. Ему нравилась эта болтанка, он ликовал, как ребёнок на карусели. Воланер плюхнулся в снежный пух рядом с куполообразным холмом, не успев даже раздвинуть шасси. Сидеть в освещении аварийного красного было неуютно, и мы высунули носы на сумеречный мороз.

Снаружи было светлее, чем виделось из иллюминаторов. Полярный полдень вытащил ленивое солнце из-за холма. Мы рискнули отойти от планетолёта и осмотреть берег, но держались поодаль от лисьей склоки. Впрочем, в её эпицентре никому до нас не было дела. По белому снегу валялись белые песцы, оскаленные морды запачкались кровью. Они кружили, наваливаясь друг на друга, рыли когтями и носами в попытке достать юркого зверька из-под наста. Зверёк бился насмерть. Меня невольно охватило чувство между восхищением и завистью. Песцы сомкнулись в шар над беднягой.

И тут снег под ними провалился и поехал. Мохнатый, зубастый шар песцов рассыпался. Зверёк, которого они донимали, оказался щупальцем. Приманкой, удилищем. Всего лишь кончиком щупальца на громадной белой… жабе.

— Зяблый жорвел! — воскликнул Трюфель мешая ужас напополам с восхищением.

Снег клубился над охотниками, которые в один миг стали добычей. А жорвел всё поднимался, как бородавчатая гора. С рёвом и брызгами паутинной слюны он развернулся и стал глотать одного песца за другим. Вертелся и хватал, не чавкая. Раззявил пасть на весь экватор лунного тулова. Словно снежный кашалот, он заглатывал мясо вместе с кипами снега и выпускал лишнее в виде гейзеров из пара и крови через холмы бородавок, а планктон — ошалелых лисов — отправлял в колышущееся брюхо. Мы отступали наперегонки. Расправившись с песцами, зяблый жорвел покрутился и затребовал смену блюд: покатился к воланеру.

— Он же нас целиком с машиной проглотит! — Я бы схватилась за голову от отчаяния, но руки молотили воздух на бегу. — Давай попробуем туда!

Округлый холм вблизи оказался куполом древнего строения. Пока жорвел тряс берег озера, снег почти весь осыпался, и наружу выглянул разноцветный витраж, довольно прочный на вид. Так я надеялась. Потому что надеяться больше было не на что. Трюфель обогнул купол первым и уже нёсся с другой стороны мне наперерез:

— Наза-а-ад! Там другие щупальца!

Но сзади был жорвел, слева шторм, справа пустыня, и я всё-таки забежала за холм. У входа в строение из каждого сугроба торчал пушистый хвостик. Их тут было не меньше дюжины, таких же вертлявых приманок. Когда Трюфель пробегал мимо, он задел один — и нетерпеливый детёныш зяблого жорвела размером с гломериду выскочил из-под снега. За ним выпросталась мать, а следом — все родные до третьего колена. Трюфель удирал от них, петляя по снегу, и наконец между пустыней и воланером выбрал пустыню.

Верхом на воланере сидел первый жорвел. А новые — я никак не могла их сосчитать, потому что человеческий мозг разом охватывал максимум семь объектов, а паникующий мозг и того меньше — разбегались широкой дугой, отрезая меня от купола и прижимая к берегу. Позади выла штормовая гроза, которая вмиг сняла бы с меня шкуру ледяной наждачкой.

Настал момент. Я просунула руку под толстовки, но даже мизинец не пролезал в вестулу с диануклидами. В ход пошёл выкидной нож из рукояти крименгана. Кончиком лезвия я протолкнула капсулу и почувствовала хруст. От выброса вещества отнялись ноги, но только на секунду. Меня тряхнуло. В каждой клеточке началась революция. Я попыталась соорудить ледяную стену между собой и жорвелами, когда сообразила страшное.

На мне был ошейник с диаблокатором. И он сопротивлялся.

Когда только я успела свыкнуться с рабской власяницей? Ошалелые митохондрии, бомбардированные диануклидами, выталкивали диастимагию, как гейзеры. Но она не могла покинуть тело. Меня трясло до мозга костей. Диаблокатор искрил, жёг кожу на горле. Я пришла в ужас от страха, что сейчас мне оторвёт голову, но диаблокатор потихоньку сдавался. Он продолжал отталкивать большую часть диастиминов, но жорвелы заскользили в луже, а две твари, подобравшиеся ближе всех, провалились под снег. Мне удалось запечатать их ледяными пробками, как джиннов. Кровь пошла носом, закапало из ушей, ресницы заклеили вязкие слёзы. Не найдя нормального выхода, диастимины то лупили в диаблокатор, и тогда он бил меня искрами, то силились вернуться в митохондрии и атаковали тело. В этот раз их было так много, их выжали сразу все… Они больно толкались внутри меня, как в час пик. Я фонтанировала эссенцией силы, но совершенно не контролировала этот бестолковый процесс. Зяблый жорвел плевался кислотой и паутиной мне в ботинки. А по сиреневому небу прокатилась…

…шлюпка, на которой улетели Зеппе и Ка-Пча.

Они добрались! Жорвелы бросили меня и стали подпрыгивать, вытягивая слизистые щупальца, чтобы сбить шлюпку. Одному удалось, и шлюпка сдала резко вниз… и вверх. Ка-Пча был хорошим пилотом. Щупальце обожгла турбина, и жорвел шмякнулся на берег со звуком гигантского мокрого сапога. Тогда он встряхнулся и покатился ко мне. Я напряглась из последних сил и подняла снег. Он тряхнул весь берег и жорвела, как блоху на покрывале. Тварь, не удержавшись, полетела в шторм. Остатки семейства полупауков-полуслизней катались там и сям и не давали шлюпке приземлиться. А я валялась. Просто валялась, раскинув руки. Тогда от шлюпки отделилась чёрная тень. Замелькала между щупальцами, увернулась раз, другой и третий. И упала на меня, как неясыть на дичь. Над нами нависла пасть жорвела, полная слизи и паутины. Я думала, что уже не смогу, но рывком диастимагии послала гадине ледяную оплеуху, и жорвел не успел сожрать Бритца.

— Давай как обычно, Эмбер, — пропустил руки мне под спину. — Хватайся! Эмбер, держись!

— Не могу…

Он больше ничего не спросил. Я почувствовала ласки колючего воздуха. Наверное, мы летели. Удар запустил Кайнорта в кувырок…

…он выронил меня…

…и поймал у земли. От страха я очнулась немного. Опухший от кровотечения нос опять задышал от адреналина. Кайнорт попытался догнать шлюпку, которая ещё боролась с припёком из щупальца, но потом развернулся прочь от озера и юркнул под купол из нохтских витражей. Он протолкнул меня первой в разбитое окно, а сам, получив щупальцем по спине, вломился следом. В пролом тотчас полез жорвел, его отпихнул другой, но ни стекло не поддалось, ни твари не втиснулись. Я дышала, как зачуханный паровоз. Строение казалось просторнее внутри, чем снаружи. Блистали фасеты цветного витража, будто мы ворвались в циклопический глаз стрекозы. Я поднималась на корточки и смахивала с лица какую-то бумагу, сор и пепел. Жорвелы впятером ползали по куполу и уже счистили с него весь снег. Из-за этого вокруг прояснилось. И я поняла, что мы попали в древний зимний сад. Это не бумага шуршала на полу, а сухие листья осыпались с мёртвых растений. Тут были покрытые инеем плодовые деревья и цветы, в которых слабо угадывались былые цвет и форма. Большинство растений стали коричневыми, серыми, чёрными мумиями, другие казались выцветшими посмертными голографиями самих себя. На каждом лепестке, шипе, почке сверкала изморозь.

Кайнорт сорвался с места и бросился куда-то. Бегом: краем стекла на влёте ему отрезало оба крыла справа. По его спине катились розовые потёки жидкой крови. Кай голодал много дней, догадалась я. А снаружи зяблые жорвелы дрались за его крылья. Рвали их, глотали и жмурились от удовольствия. Они ещё не заметили полуоткрытой стеклянной двери, вот куда бежал Кай. Он с рыком задвинул тяжёлые створки. Остался проём, где уже шарили щупальца гадкого детёныша. Вместе со щупальцами проникал ветер, и от его свиста под куполом начался листопад, запоздавший на тысячи лет. Я бросилась помогать. Ползком, потом на полусогнутых, наконец прихрамывая на обе. Мы навалились на дверь вместе. Свистеть перестало. Детёныш остался без щупальца, но тотчас отрастил кончик на том же месте. Другие жорвелы непрерывно долбили зубами в купол. Лизали его, сосали, заплёвывали кислотой.

— Игледяные витражи, — прошептал Кайнорт, задыхаясь от усталости.

Дыхание зяблых жорвелов намораживало узоры на стекле, но купол не поддавался. Редкие осколки внутреннего слоя витражей срывались и падали в гущу мёртвого сада, отбивая фрукты от чёрных веток, но наружный витраж был титанически крепок. Температура под куполом была чуть ниже нуля. Почти жара для Зимары.

— Они так близко! — я съехала по дверному стеклу, села спиной к жорвелам и спрятала лицо в коленки. — Так близко!..

Кайнорт запустил дрожащую ладонь мне в волосы:

— Всё, им уже не пробраться. Жорвелам не разбить нохтский иглёд.

— Да нет же, я о детях! Кай, до них же рукой подать, если бы не циклон, — я вскочила опять и перекричала шум в голове: — А Деус… Кай, она отправилась их убивать! Йола приказал. И она где-то там, а мы… застряли…

На этих словах я почувствовала, что погружаюсь в обморок, испугалась — и очнулась носом в воротнике Кая, в кольце его рук, всё-таки не успев упасть. Ноги дрожали от бедра до кончиков пальцев. Бритц потрогал мой нос и пульс и зачем-то залез за шиворот.

— Ты потеряла много крови? Или что? Эмбер, почему ты такая холодная?

— Я активировала… капсулу диануклидов, когда напали жорвелы.

— Что активировала? — не понял Кайнорт.

— Эссенцию, которая бомбардирует митохондрии и выжимает максимум сил. Но процесс неуправляемый. Ещё этот диаблокатор… И вот я больше не диастимаг, — я коснулась витража, напряглась, но ледяные узоры с другой стороны остались невредимы. — Видишь? Ничего больше не могу. Диастиминов больше нет.

Не вышло даже разморозить фрукт на древней ветке. Кай забрал его у меня и выбросил.

— Но ведь так не бывает, кажется.

— Меня тоже так учили. Но бывает, бывает, магнум Джио всё потерял после этой инъекции. Я знаю, Кай, так не со всеми случается, — я опять прижала ладони к стеклу. — Доктор Изи сказал, есть вероятность… Но я ничего, ничего не могу.

— Ну и наплевать, — он убрал мою руку с витража и сунул себе за пазуху. — Перестань. Жила же ты девятнадцать лет не управляя водой, и ещё проживёшь. Погляди на меня — пятьсот лет собой не управляю, а ты из-за воды…

— Мне не силы жалко. Я не… не как слабак Джио, я просто… бесполезна здесь без диастимагии.

— У тебя озноб, надо шевелиться, чтобы поднять температуру.

Он потянул меня в заросли серого цветника. Листья осоки шуршали на моём лице. Но они были холодны, и Кай повёл меня в розарий, где бутоны едва доходили мне до груди. Они жались к нам, цеплялись древними шипами, чтобы согреться хоть капельку. Я едва передвигала ногами, но мысли просились наружу, распирали, исторгались, как из вулкана:

— А после урагана что? Жорвелы будут сторожить нас до скончания века.

— Признаться честно, у меня есть план, в который ни капельки не входит диастимагия аквадроу, но…

— Так и будут сидеть на куполе и ждать, ждать, пока мы не сдохнем от голода, — не помня себя, я вырвала руку из тёплой парки Бритца, забралась под стол с разбросанными розами, срезанными для древних букетов, и прижала коленки к ушам.

— Я говорю, план. Есть у меня, — отчётливо произносил Кай какие-то слова. — Но ты…

— Ты не можешь летать… Как, как мы спасём детей?

— … но ты не готова его выслушать.

— Что-что? — я вскинула на него замутнённый взгляд. — Ты сказал, план?

— Тебе показалось, — он сел на корточки и заглянул ко мне под стол, улыбаясь.

— А если выберемся — мне придётся стать киборгом, — забормотала я, вздрагивая от падающих стекляшек всякий раз, когда жорвелы били клыками в купол. — А потом роботом. А потом Пенелопа меня оцифрует… если захочешь.

Кайнорт протянул руку под стол и взял мои пальцы, и я поняла, что:

1. Я не чувствую их от напряжения.

2. Он ещё никогда не брал меня за руку. Это было восхитительно, и я уставилась на наши руки, как на что-то феноменальное.

— Послушай меня, любимая Эмбер. Кто бы ни прорывался теперь к сфинксу, ему всё равно придётся пережидать тот же самый ураган. Он штормит уже шесть часов, значит, Деус просто не могла успеть на кинежансе вперёд нас. А всего скорее, она ещё катит по пустыне. В худшем случае мы все доберёмся одновременно, а против нас с тобой у одной Деус нет шансов. Эмбер, сейчас тебе нужно прийти в себя.

— Не могу.

Он выцарапал меня из-под стола, мёртвую, как розы, и усадил на краешек. Белые и красные бутоны катались, стучали шипами и звенели. То, что мы творили потом, было так не вовремя, не к месту, но… боже мой, как нужно и правильно: распахнутые воротники, разорванные молнии на куртках, пальцы в волосах и под толстовками.

— Чувствую себя некромантом, — мурлыкал Кай за моим ухом, катая горячую бусину языком по моей шее. — Твоя кожа словно мята на вкус, приперченная пеплом и нестерпимо холодная. Мне нравится, но надо поднять температуру.

Тёмный огонь пробирался мне в кости. Кайнорт оставил мою шею и грудь тлеть на морозе не чувствуя больше холода, спустил мои брюки и встал на колени.

— Кай, на нас жеж-ж… жорвелы смотрят…

— Им всё равно, они размножаются почкованием, — донеслось почти из-под стола.

Никто в мире не знал, так ли это. Но я пробормотала: «Да, точно…», и два злодея продолжили оскорблять чудовищ в лучших чувствах жажды крови и голода. Столешница дрожала из-за меня, а я — из-за маленькой бусинки в горячем языке. Он не давал моим коленям свестись от конвульсий, и я умирала, рождалась и опять умирала в острой эйфории. Хрустнул и осыпался игледяной витраж. Жорвелы прилипли к стеклу над моим запрокинутым лицом, их щупальца распластались и шарили по куполу. В макабрическом сиянии тусклых стекляшек зимнего сада Кайнорт возвращал мне живую, нормальную меня. По-животному резко и неблагоразумно естественно. В этот раз он не исследовал врага, не остерегался смерти, а бросал меня на безусловные, как рефлекс, чувства: к нему и к себе, потому что, только полюбив себя, было возможно его любить. Я откинулась назад, вся в лепестках мёртвых ледяных роз, красных и белых. В нежной ярости первой волны я потянула Кайнорта за вихры на затылке. Рванула его выше, солёными губами к своим губам, собираясь получить гораздо больше. В моменты близости он пах так вкусно, так бы и съела. В три руки нам удалось расправиться с его ремнём и молнией, и скоро я потерялась в жажде второй волны. Она штормила в центре живота, так глубоко, словно не внутри тела, а в самой сердцевине моей природы. Зяблые жорвелы в тот миг показались мне прекраснейшими созданиями в галактике.

Кай и правда не выкинул те бусины, которыми обзавёлся в карминской пыточной. Оставил их: точно как я свои шрамы. Я стиснула своего эзера, как будто кто-то хотел, нет, должен был его отнять, отчего-то я с кристальной ясностью вообразила, что непременно его потеряю, как теряла всех, к кому привязывалась. Я превратилась в испепеляюще сладкий страх за него. А Кайнорт замер, наслаждаясь своей волной.

— Я тоже за тебя боюсь, — сказал он, когда смог наконец говорить. — С параноидальной регулярностью боюсь за тебя всю дорогу…

Потом мы сидели под столом, и прах розовых лепестков витал по зимнему саду. Моя голова покоилась у Бритца на коленях. Жорвелы покоились на куполе, и все они были тут как тут, значит, Трюфель ушёл живым. До конца шторма оставалось три часа. В наших наушниках шумел морской прибой и стрекотали цикады. Я катала в ладони садовую ягоду, которую нашла под столом.

То размягчала её, то замораживала.

Диастимины потихоньку возвращались.

Мне было тепло.

Довольная результатом, я повернулась, чтобы посмотреть в лицо Кайнорта и увидела, как его тянет улыбнуться, и как у него уже не хватает сил. Ямочка мелькнула слева и пропала до лучших времён:

— Я слышал про инъекции нуклидов. Верманд же врач, и… — он опять дёрнул уголком губ, словно хотел добавить «был», но передумал. — Во-первых, хоть ты пока и бестолковый диастимаг, но очень сильный, а это значит, чтобы выжать все диастимины, одной капсулы мало. Во-вторых, ошейник с диаблокатором спас большую часть диастиминов и затолкал их назад в матриксы митохондрий. — Он внезапно умолк, а потом добавил: — Ты только не думай, что я использовал секс в терапевтических целях. Мне всё равно, маг ты или нет. Просто чудовищно захотел тебя прямо на столе среди ледяных роз. Захотел восполнить у себя недостаток тебя за эти семь лет.

— Ты сразу был мой. Нам просто пришлось ждать, пока ты выбирался из пропасти и шёл в гору. Но я могла и не ждать. Могла руку подать или камень бросить. И бросила, потом ещё раз, но ты здесь всё равно. Потому что мы сразу сочетались лучше, чем разбитый надвое алмаз. Но какой же долгий путь мы прошли от красных коридоров бункера до красных и белых роз на этом столе, — бормотала я, зевая в ладонь Кая, уже не в силах поднести ко рту свою, — а ведь семь лет назад я думала, что мы сразимся на моей земле.

— На нашей.

— На нашей, — согласилась я, потому что в семантике Кайнорта Бритца это значило очень много, но прежде всего, что он будет её защищать.

— На нашей земле больше не будет сражений. Спи, через два часа я тебя разбужу. Будем убивать жорвелов.

Проигрывая реальность дремоте, уже заплетающимся языком я пробубнила Бритцу в живот:

— Коллайдер.

Наверняка он переспросил: «Что?», но было поздно.