Либелломания

Глава 5 Битый пиксель

Злайя нашлась в ветеринарной клинике, посреди кабинета с воющими, каркающими, лающими, свистящими, чирикающими клетками и одной наглухо застёгнутой переноской в углу. Как только я ступила на порог, переноска зарычала. Она делала так третий месяц. И я третий месяц не решалась спросить, что там внутри: у меня уже был печальный опыт с одним мешком. Склоняясь над огнеупорным столом, Злайя раскладывала ветки молокабы. Злайя чем-то напоминала Язаву, такая же серьёзная, русоволосая и крепкая, она не выносила ни суеты, ни безделья.

— Ты посреди недели, Эмбер? Гнались за тобой? — пошутила она и приподняла лицевой щиток рабочей маски. — А чего это Онджамин не показывается? Я знаю, что вернулся. Небось кровь опять сдал?

— Он…

— Опилки мне дай скорее.

Просьба избавила от необходимости покрывать беднягу Онджамина. Я нашла мешочек с обыкновенными древесными опилками и ждала у стола, гадая, следовало ли и мне облачиться во что-то огнеупорное. Злайя водрузила на стол небольшой металлический цилиндр и откинула крышку.

— Позавчера привезли токамак, — пояснила она. — А то бы и не выжил.

— Кто?

— Сейчас сама увидишь.

Она запустила руки в переноску-токамак и с осторожностью уранового шахтёра достала оттуда тельце, бархатистый комочек размером с кулак. Он не шевелился, пока Злайя опускала его на ветки молокабы. Комок лежал на них, как на маленьком ритуальном кострище. Я уже отогнала эту мысль, а Злайя зачерпнула опилок из мешка, щедро посыпала ими тельце, оглядела… и… подожгла!

— Я думала, мы пообедаем в кафе! — вырвалось у меня. — А не прямо тут.

— Ха-ха, смотри, как бы он сам тобой не пообедал.

Зверёк в огне зашевелился, подтянул затлевшие ветки и встал на них, как новорождённый жеребёнок. Чихнул и послал в нас клубок сажи и пепла. Невероятно: жалкий комочек в центре костра дрожал и вертелся на обугленных ножках. А потом затопал по столу. Пламя металось по столешнице. Злайя натянула силовые перчатки, взяла зверька прямо вместе с ветками и опилками и перенесла в токамак. Потом открыла какой-то пузырёк, встряхнула и передала мне:

— Будь другом, сделай лёгкую воду, а? Только не переборщи, мне пар не нужен.

Я сняла городское кольцо, блокирующее диастимагию, взяла пузырёк и через секунду вернула Злайе. Вода в верхней части поделилась на короткие отрицательно заряженные цепочки по четыре молекулы. Злайя отлила половину из пузырька в токамак поверх огня. И захлопнула крышку прежде, чем кабинет разнесло бы взрывом. Тороидальная камера с магнитными катушками надёжно запирала пламя в своём поле и поддерживала плазму часами. Стало тихо. Злайя удовлетворённо улыбалась и поглаживала токамак.

— Это фламморигама.

— Была, — уточнила я.

— Они живут на Острове-с-Приветом, горят на ветках игниевой сильвесты. Те способны тлеть годами. Но здесь не растут. Фламморигамы — плазменная форма жизни. Тот комочек был сердцем, а его тело — всегда костёр. Представляешь, стадо взрослых фламморигам выглядит как лесной пожар.

— Так вот зачем тебе токамак. Он позволяет фламморигаме жить без игниевой… как?

— Игниевой сильвесты. Жить и не поджечь тут всё, — добавила Злайя. — Фламморигам запрещено вывозить с острова, но что остановит тараканов? Этого держал у себя какой-то эксцентричный чиновник, потом уехал или пропал, что ли. Зверёк чуть не спалил дом! И слуги не нашли ничего лучше, как подбросить его нам.

— На Остров-с-Приветом никто в своём уме не сунется, — согласилась я.

— Естественно. Малыша привезли в огнеупорном контейнере, по пути он истратил топливо и чуть не умер. А я подсовывала ему веточки днём и ночью, потому что даже каменный уголь он не умеет встраивать в тело. И вот: пришлось купить токамак. Онджамин зря продал кровь, но ругать я его не стану. Я бы сама лучше продала стакан-другой, чем погубить фламморигаму.

Она подключила токамак к системе вентиляции, чтобы отводить дым. Кабинет тоже пропах костром, но вдоль стен тянулись трубки с мицелием, и воздух, проходя по ним, оставлял токсины в грибнице. Потом Злайя с лаборантами собирали грибные тела и вытягивали из них яд для лекарственных препаратов. Готовая химлаборатория и превосходный кондиционер. Мы прошли мимо рычащей переноски и отправились на поздний завтрак. Любимый ресторанчик умещался на краю утёса, нависшего низко-низко над широкой рекой. Она текла по краю обрыва, а за его бортиком, ещё на ступень ниже, начиналось море. Мы сидели словно на вершине исполинской водяной лестницы и пили пряный лиловый чай, тронутый сахарной пудрой. Когда с ним было покончено, я достала пачку зерпий, уникальные номера на которых можно было использовать и при виртуальных платежах.

— А я тут привезла вам премиальных немножко. Обменять на арахмы не успела, правда.

— Немножко? Я не могу столько взять.

— Это грязные деньги, Злайя, бери, — злорадно пошутила я. — Считай это сделкой с совестью: я отдала эзерам Тритеофрен, а теперь отдаю шчерам их деньги. Так пойдёт?

— Ну, раз так, то пойдёт, — подумав, усмехнулась Злайя. — В больницу отдам, там сестра Онджамина как-нибудь оформит.

Подали искусственные ляжки кузнечиков с овощами. Дымка над рекой дразнила аппетит радужными бликами. Радужными как в начале конца на Кармине. Я одёрнула рукава, чтобы прикрыть мурашки, и подставила лицо солнцу.

— Говоришь, что ни в чём не нуждаешься, но не выводишь шрамы, — проворчала Злайя. — Ты должна потратиться на лицо в следующий раз.

— У меня есть деньги. Я не хочу.

— Знаешь, тогда, когда ещё ничего не случилось… никто, конечно, тебе не говорил, но ты была одной из тех девчонок, на которых взглянешь и думаешь: вот бы мне её волосы, фигуру, мозги и лицо. И лицо, Эмбер. Я хочу, чтобы тебе опять все завидовали.

Она была всего на два года меня старше и даже на полголовы ниже, но иногда очень напоминала маму. И тоже знала обо мне всё. Всё. А я чувствовала на себе весь груз ещё не прожитых веков, отмеренных диастимагу, и заботилась в ответ, как о родной сестре.

— Один эзер сказал, что шрамы меня не портят.

— Эзеры не знали тебя без них, — спорила Злайя.

— А я не помню себя без них. Шрамы — это я. Новая смелая и пуленепробиваемая я. Когда мне страшно или больно, я смотрюсь в зеркало и вспоминаю, как бежала от чуйки-многоножки.

— И почти убежала.

— Почти, — согласилась я. — Но довольно-таки далеко.

— Ты романтик, а я практик. Шрамы приметные, а он на свободе. Вот что я ещё думаю, — продолжала Злайя. — Нас не могли освободить без санкции минори. А это значит, он тоже ставил подпись. Вдруг он на Урьюи? А эта Пенелопа — она вроде улетела? Кто спрячет тебя, если вдруг?

А вот это я зря ей рассказала. Да, Пенелопа с Крусом отложили личинку и нанялись на Роркс. В Миргизе, где они жили, было небезопасно с детьми с тех пор, как сняли ошейники. Я осталась сама по себе. Но бояться без перерыва невозможно, а если страх заставляет бежать, то осторожность превращается в обыкновенную трусость.

— Не накручивай, — пробурчала я. — Подписям полтора года. Ты даже не представляешь возможности Кайнорта Бритца: нет, останься он здесь, горы бы свернул, чтобы напялить мой труп на шпиль ассамблеи.

Мы молча доели эрзац кузнечиков, в мыслях продолжая препираться. К заливу подтянулись низкие слоистые облака с редкими барашками, и над морем возникло будто бы ещё одно. Волны так плескали в утёс, что лизали тучи. Я знала: Злайя обязательно спросит, почему я не живу здесь. По узкой полоске речного берега растянулся караван хортупотамов, стальных крабов-садоводов. Они носили на спине овощные грядки и клумбы. Эти шли вслед за солнцем из Кыштли во Вшитлю и на полпути завернули к нам, чтобы полить рассаду. На столик рядом грохнулся рюкзак. Отчаянная долговязая выдра с флюоресцентно-зелёными волосами плюхнулась рядом. Дочка магнума Джио явилась такая разъярённая, что казалось, она будет кидаться едой. Хотя бояться следовало не печёных сверчков под сыром, а диастимагии суида в исполнении великолепной Бубонны.

— Я держу себя в руках, — громко произнесла она, чтобы успокоить нас, и закурила.

— Отец узнал, что ты опять в город ездила? — посочувствовала я.

— Ага.

— Не успела вернуться до рассвета?

— И не собиралась! — взорвалась Бубонна. — С ним же невозможно! Отдельно жить? Здесь? А где работать? Вон Злайя меня звала, так я же неспособная к учёбе. Хортупотамов пасти, что ли? И от земли воротит, не моё до тошноты. Пшолл обещал устроить танцовщицей в Эксиполе…

— Пшолл?

— Ну, там, жук один. Не важно. Просто знакомый. — Она шмыгнула и закурила новую. — Так вот, он обещал устроить на непыльную, а в клубе у его приятеля мне от ворот поворот: не берут шчер. Нет, главное, шчеров берут, а шчер — нет! А⁈ Чуть им там весь «Тессераптор» не разнесла. Это клуб то есть.

— Ты сняла кольцо при эзерах? — не поняла Злайя.

— Для суидов нет колец, — вытаращилась на неё Бубонна, — мы в городе под запретом вообще. И Пшолл себе нос из-за меня разбил, так что с ним мы тоже разругались… В общем, полный абзац. А тут ещё папенций мне выволочку. Ненавижу.

Она отвернулась от моря и послала неприличный жест в сторону сияющей скалы магнума. А потом набросилась на печёных сверчков. Их готовили здесь только для неё, в обход новым правилам, которые запрещали шчерам есть насекомых. Повар пораскинул и решил, что новая власть — там, а вспыльчивая заноза Бубонна — вот она. Татуированной с ног до головы Бубонне, поэтессе и художнице, и до войны приходилось туго в практичном отшельфе. Сферы услуг и развлечений пришли в окончательный упадок с приходом эзеров, и шчерам творческого склада пришлось совсем туго. Жизнь потихоньку выравнивалась, но я уже не раз слышала, что магнум Джио в последние годы стал невыносим.

— Слышала — «Тессераптор»? — заиграла бровью Злайя. — «Четырёхкрылый».

— Смеёшься? Семьсот тысяч видов насекомых имеют четыре крыла.

— Всё равно. Чего все рвутся в этот Эксиполь? Там ты человек второго сорта. Перебирайся сюда насовсем.

— Джио её не пустит, — вмешалась Бубонна, успевая жевать и отрывисто говорить между затяжками. — У него бзик. То есть бзики. Он не выносит других диастимагов в своём отшельфе. Это раз. А ещё она из рода Лау, один из которых профукал Тритеофрен, а второй удрал на Алливею. Без обид. Это два и три. А ещё она шесть лет жила в городе, путалась с эзерами и…

— Я не путалась с эзерами.

— Ну, зналась, — безразлично поправилась она. — Для папенция тот, кто ездил в Эксиполь по трёхчасовой визе, уже наполовину таракан. Это сколько у нас, четыре? Ты сможешь остаться, только если станешь примулой. Вот тогда тебе и магнум не указ.

Я не ответила. Бубонна за соседним столиком погрузилась в свой завтрак и перестала обращать на нас внимание. Злайя давно умыла руки насчёт меня и примулы и просто молча ела личиночную тарталетку. Нет, я не стремилась управлять, вдохновлять, гонять клеврей и быть в центре внимания. Реальной властью в отшельфе обладали только магнумы. В Эксиполе, среди равнодушных эзеров, я была сама по себе. Кольцо аквадроу защищало эзеров от меня, а меня от них, и худой мир вполне нас устраивал. Мало ли какого сорта человеком меня считали насекомые? Это была моя планета, мой город и моя мастерская в нём. Самое страшное, объясняла я Злайе, примулам не до мехатроники, а доступ к передовой робототехнике — в городе. И к сапфировым туфлям тоже. Да, я полюбила красивую обувь и особенно шпильки, которым не место на пашнях отшельфа. Но сильнее всего желание связываться с примулой отбивал ритуал. Претендентке приходилось доказывать перед магнумом и людьми, что она достойна. Давался один шанс. Ритуал был красив, не слишком опасен (так и говорили, «не слишком»), но унизителен. При одном взгляде на зеркальные воды Ухлур-реки, дно которой устилали самоцветы, хотелось бежать в Пропащий овраг. Однажды я подробно прочла о ритуале и поставила точку.

— Задела тебя Бубонна? — пробормотала Злайя, вглядываясь в мои сжатые губы. — Джио самодур, ты же не виновата, что твой дядька и все, кого он сподвиг бежать с Урьюи, так и прижились на Алливее. А какие речи толкали! Да мы… да мы создадим фронт диастимагов, мы ударим, когда они не будут ждать, мы всех освободим… Их и отпустили. Но уж конечно, хотят ли бессмертные гореть за нас? Разве что сумасшедшие вроде Джио да тебя, да ещё… которых по пальцам пересчитать.

— Бубонна… умеет она коротко и без обиняков. Да, я вместе со всеми ждала дядю Лешью и Волкаша с ответным ударом. А теперь знаешь что? Я больше не хочу войны. Только не здесь. Мы только дышать начинаем, и опять? Не будет лёгкого пути, злодеев побьют только другие злодеи. Я их видела. Я тоже им была. Мы согнули злодея силой, но нельзя поставить его на колени не испачкав руки. Можешь мне верить, я поставила. И что натворила потом? И если опять война, достанется не только тем, кто виноват, не по адресу, а всем подряд. Прайд Сокрушителей взять: они своих не пожалели, а нас пожалеют? Об имперских методах вообще молчу. Может, и лучше, что нас просто оставили в покое.

— Думаешь, уживёмся?

— Там, в небе — до чёрта планет, где расы ненавидят друг друга!

Злайя выпрямилась, как на колу, и завертела головой, но Бубонна уже ушла, и мою ересь никто не слышал.

— Ты пацифист, — грустно улыбнулась Злайя.

— Злостный.

— Битый пиксель на экране фильма о войне. Только ты не говори так ни с кем, слышишь? Дойдёт до Джио — он тебя со свету сживёт.

— Молчу. Но скажи, что ты не такая. Я хочу, чтобы ты спокойно вырастила здесь детей. И чтобы, может быть, когда-нибудь и я.

— Отболело? — тихонько спросила она.

— Шесть лет прошло.

— Я думаю… ты прости, но я думаю, хорошо, что личинка погибла.

Я кивнула на автомате. Этот разговор я никогда не поддерживала.

— Ты… Ты и сейчас уверена, что правильно сделала? Пойти наперекор примуле… Оставить ребёнка от него… Даже не ребёнка, личинку.

— Да.

Тем вечером я пешком, сняв опять туфли, пришла по норковой траве прямо в Пропащий овраг. Там был покой, живой покой. Ни ветерка, ни звука, ни движения. Только запах земли, воды и лесных ягод. В это время года солнце, едва зайдя за горизонт, возвращалось назад и, словно подумав, снова катилось спать. Этим чудом мы были обязаны особенности прохождения Урьюи своего перигелия, когда скорость полёта вокруг солнца превышала скорость вращения планеты. И хотя это не время поворачивало вспять, но мысли вернулись на шесть лет назад.

Через два месяца после возвращения с Кармина я потеряла сознание прямо на улице, по пути из лавки домой. Я жила в Крестовичном отшельфе под присмотром кузенов, сыновей дяди Лешью. Тогда ещё наши верили, что Лешью Лау соберёт тыловой фронт, и все шишки за поражение доставались мне. Хотя бы эзеры с диастимагами не связывались. Только ошейник с диаблокатором надели и под страхом смерти запретили появляться в городах. Но кровь брали со всех одинаково. Никаких поблажек. Поэтому я была уверена, что обморок от истощения, и очень удивилась, увидев у своей постели примулу отшельфа. Она сидела при всём параде, раскинув юбки, палантин и бусы по креслу напротив.

— Это бывает, Эмбер, — заботливо подалась ко мне примула. — Тебя никто не винит, он, конечно, изнасиловал. Эзеры животные. Но иногда… очень редко… беременность происходит. Лежи! Эмбер!

Я так резко вскочила, что упала опять. Очнувшись, обрадовалась было, что это кошмарный сон или голодный бред, но примула сидела там же, только к ней присоединились доктор и кузены. У меня отнялись руки и ноги, высох язык.

— Срок, к сожалению, слишком большой для аборта, — продолжала примула. — Сейчас доктор не располагает возможностью проводить операции. Ты должна пообещать, что до дня родов не попытаешься сама избавиться от плода. Это опасно. Пообещай!

— Ладно, — одними губами произнесла я.

— Остался месяц. Никто не узнает: беременность личинкой не видно снаружи. А после мы всё уладим. Сожжём ублюдка вместе с плацентой и закопаем пепел. И ты забудешь об этом, будто ничего и не было. Всё поняла?

— Да…

— А пока, чтобы не вызвать кривотолки этими обмороками или ещё чем, кузены проводят тебя в мой глобоворот и будут присматривать до срока. Ни ногой из комнаты! Если в отшельфе узнают, что ты понесла от таракана — брюхо вспорют! И на весь род позор.

Ночь я лежала, как покойник, с открытыми глазами, уставившись в одну точку. А утром, под конвоем двух кузенов, шла по узкому мосту над пропастью к месту заточения. Мост был из стекла с магнетронным напылением, а под ним собрался туман. И казалось, что мы идём по воздуху, прямо по облакам. Глобоворот примулы вращался в центре густого поля голубых позабудок, которое издалека можно было принять за море. Странно, память смыла краски с тех дней, только позабудки я запомнила. Остальное, как монохромный фильм на обожжённой плёнке, порвалось, смялось и растеряло детали. Меня заперли в комнате без острых предметов. А на третью ночь, когда глобоворот повернулся моей комнаткой к звёздам, я вскрыла замки косточкой бюстгальтера, выбралась через окно, смяла голубые позабудки и убежала по облакам прочь. На границе отшельфа я остановилась у рощи молодых деревьев. Это было наше кладбище. В специальный контейнер с телом по традиции бросали одно какое-то семечко. Когда оно прорастало, то можно было навести комм, и специальное приложение, с точностью определяя, чьё дерево, создавало голографию живого человека рядом. Для мамы, папы и Чиджи просто посадили семечки, да и они едва проклюнулись, но я попрощалась с каждым.

Какой-то добрый малый вёз рефрижераторы с кровью в город Каракурск, подкинул и меня. По пути трясло и тошнило. Да ещё оказалось, что Каракурск по велению эзеров переименовали в Таракас. Плана у меня не было никакого совершенно. Только утаённый от кузенов и примулы потёртый полис Бритца. Тот самый, который он дал мне перед боем шиборгов на Кармине. Я добралась до ближайшей больницы и свалилась от боли прямо на стойке в приёмном. О, как они забегали после осмотра! Акушера и хирурга не нашлось в поздний час, но доктор на другом континенте согласился провести операцию дистанционно через робота. Доктор был порядком пьян, и когда робот лязгнул скальпелями, я подумала вдруг, что меня просто выпотрошат и выбросят, как одноразовую упаковку из-под личинки. Игла наркоза впилась в вену, и я успела только набрать на комме:

«страшно ибольно»

И пропала. А очнувшись, видела серый кулёк без признаков жизни. И слышала разговоры где-то в ватном тумане. Говорили с доктором на другом конце. Что личинка родилась раньше срока и, конечно, не выжила. Кулёк небрежно завернули в пелёнку, убрали в контейнер и унесли. Вечером того же дня меня, ещё толком не отошедшую от шока и наркоза, выгнали из больницы.

В городе магам нельзя было оставаться, только чудом врачи не вызвали полицию. Забыли, наверное, ведь не каждый день пауки рожают насекомых. Пойти было некуда, о возвращении в отшельф не могло быть и речи. Но в городах прижились нелегалы: диастимаги-бумеранги, беглые ши и просто бродяги, что жили тут до вторжения. Они прятались от военной полиции эзеров где угодно, кроме настоящих домов. На свалках, в опорах виадуков, в корпусах выброшенных на берег кораблей и потерпевших крушение самолётах. Меня приютила семья из битого орникоптера. Он свалился с обрыва и застрял прямо посередине между склонами глубокого оврага. Ветер качал орникоптер, но пятеро детишек спокойно грызли свои лепёшки. Предложили и мне. Сказали, из муки и глины, и что все нелегалы так питаются. Я отказалась в первый день. Потом ела.

Через неделю удалось связаться с Пенелопой, она долго трясла меня, ругала и кормила. О личинке я говорить не стала. Зачем? Всё было кончено, только лишний раз мучить себя и Пенелопу. Она сказала:

— Меня сюда распределили, будешь моей ши.

— Нет, — испугалась я. — Слишком близко к Крестовичному. Меня выкрадут и выдадут кузенам, а это…

— Ясно. Знаешь что? — задумалась Пенелопа. — Вспомни, где ты до войны мечтала побывать. Ну? Назови любой город, я устрою тебя где захочешь. Но придётся скрывать, что ты диастимаг. Ошейник я заменю на обычный.

Я думала недолго и назвала город Октаполь.

— Только теперь он зовётся Эксиполь, — поправила рыжая. — «Восемь» поменяли на «шесть».

Оттуда было рукой подать до Златопрядного и до Злайи. Пенелопе я не сказала ни об отшельфе, ни о подруге, решила сохранить их в тайне, если придётся ещё куда-то бежать.

— Будешь жить при мастерской у моего приятеля, — наставляла Пенелопа. — Он порядочный и крови у мелких не пьёт. Фанатик мехатроники. Кстати, когда ты сбежала из ущелья возле Пика Сольпуг, Кай так и подумал, что ты, наверно, вернёшься сюда рано или поздно. Не останешься на Кармине. Он бросил триста тысяч на счёт техуниверситета до востребования. Для тебя. Я дам тебе код-ключ, выучишься дистанционно по любой программе, когда устроишься в Эксиполе.

Она уже пересылала мне код, когда я остановила её, сжав запястье:

— Пенелопа, я не возьму его денег.

— Эмбер, не надо сгоряча.

— Нет, ну пойми. Он оставил их до того, как я убила Марраду. Нет, теперь я не могу. Я сама как-нибудь.

— Понимаю. Но деньги так и будут лежать там, так что… Поговорим об этом как-нибудь потом. Собирайся, летим в Эксиполь. Всё у тебя будет хорошо, Эмбер.

Я не сразу поняла, почему горят щёки, пока не дотронулась и не почувствовала слёзы. Пенелопа молча протянула мне салфетки и зеркало. Честно говоря, мы обе плакали всю дорогу. И вот, потеряв ребёнка, я решила оставить себе шрамы.

На рассвете, когда туманы потекли с гор прямо в море, я покинула Златопрядный, ещё укрытый тюлем цветастой дымки, и села на воларбус до Эксиполя. С собой у меня был подарок от Злайи. Крошечный флорариум с замкнутой экосистемой из минералов и трав Крестовичного отшельфа. Злайя ведь тоже была родом оттуда и увезла с собой кусочек дома. Чтобы теперь отщипнуть капельку и мне.