Изменить будущее

Глава тридцатая

Снова пахло химией. Не только мозг, но и всё моё тело пропиталось отвратительным тошнотворным запахом. И не только мозг, но и тело подчинялось ему и не слушалось меня.

Но постепенно к внутреннему химическому запаху добавился очень знакомый из детства запах жареной картошки с луком. Её здорово жарил папа. Сало, картошка и много-много лука. И ещё крупно нарезанная морковка…

— Ма-ма, — прошептали мои губы.

— Тихо, сынок, — прошептал мамин голос.

— Сон, — подумал я. — Хороший сон.

Когда снились родители, это был хороший сон. Мы давно не встречались. Эта мысль пробудила к себе жалость, и из закрытых глаз потекли слёзы. Почему-то кроме голоса, образ мамы не появлялся. Сквозь розовые веки пыталось пробиться солнце.

— Это не сон, — утвердился разум, и веки, трепеща, поползли вверх, открывая взору белый побелённый потолок. До боли знакомый потолок. Дом? Мой дом? И лицо мамы… Губы дрогнули в улыбке…

— Ма-ма, — выговорили губы.

Мама улыбнулась. По её щекам текли слёзы.

— Слава богу, — прошептала она.

Мозг шевелился лениво, с трудом вспоминая нужные слова.

— Что со мной? — Наконец-то выдал мозг команду речевому аппарату. Губы непослушно изрекли: Што с мны?

— Слава богу, — повторила мама дрожащими губами сквозь всхлипывания. — Болеешь ты… Какая-то тяжёлая форма лихорадки. Была… Тебя привезли из рейса сразу в больницу рыбаков.

Она, всхлипнув, завыла в голос, потом дрожащими губами продолжила:

— Три месяца под капельницами. Или в коме… Я не знаю… Нас не пускали… Инфекция… Какие-то особые врачи занимались… Из Москвы приехали. Потом отдали домой, сказали, скоро придёшь в себя, инфекции нет… Выхаживайте…

Она снова завыла.

— Вот и вы-вы… выхаживаем…

Глаза закрылись. Я глубоко вздохнул. Пустота в голове и мерзкий виртуальный запах уже не мешали. Мне было пофиг. Я был дома… И рядом была мама.

Тело не хотело восстанавливаться. Оно и так неплохо себя чувствовало, лежа пластом. Мозг тоже, сволочь, не хотел думать. Организм прорастал в диван. И я понимал, что ему быть абсолютным овощем нравится. Прости господи… Не дай бог.

Мной занимались родители. Моим непослушным телом и ленивым мозгом. А мне ничего не хотелось, как в аутотренинге: вам не хочется двигать руками и ногами, не хочется шевелиться. Тёплая тяжесть наполнила ваше тело… Ваше тело свинцово тяжёлое… Лёгкий ветерок овевает ваш лоб… Голова свободна от мыслей. Голова светлая и ясная… И пустая…

Папа сделал систему блоков, и, пропустив через них верёвки, дёргал моими руками и ногами. Он наловчился так, что даже я удивлялся, как они ловко вышагивали в воздухе.

— Это мой тренажёр, — шутил папа. — И тебе полезно, и мне…

Потом он переворачивал меня на живот и продолжал процедуру растягивая меня назад.

— «Органы движения, органы движения…», — часто вспоминал он фразу из фильма «Любовь и голуби».

Потом он делал мне массаж всего тела.

— Ты вставай давай! Нечего разлёживаться! — Бурчал отец, но запах не проходил, а с ним не проходила апатия.

Как-то вечером по телевизору показывали выступление юмориста-сатирика Жванецкого Михал Михалыча. Мне он всегда нравился, и я стал прислушиваться к знакомым дословно юморескам.

— … И почему за окном неподвижно стоят деревья, а под кроватью стучат колёса и выжатый лимон с лапками? Видимо канарейку выдавил в бокал. Будем ждать вспышек памяти или сведений со стороны…

Жванецкий закончил под телевизионные аплодисменты и под всхлипывания моей мамы. Отец тоже крякнул и поднялся с кресла. Он подошёл ближе и спросил:

— Слышал? Похоже, это про тебя… А, Мишаня? Кто так тебя выжал? Что случилось? Это доктора, что ли? Своими лекарствами? Не бывает так… Они тебе весь мозг выжали, как лимон… Ты, это…Не превращайся в канарейку… Мать пожалей.

Последние слова он прошептал, но мама всё равно услышала и, взвыв, выбежала из комнаты и спряталась в ванной. Ушёл и отец.

Я погасил висящий на стене за моей головой плоский торшер, подаренный маме дядей Геной, заложил руки за голову и задумался.

— Лимон с лапками… — вслух произнёс я и хихикнул.

Я вынул из-за головы руки и прикоснулся ими к лицу.

— Бля…Руки… Шевелятся…

Руки схватились за висящие с потолка верёвки тренажёров и попробовали подтянуться. Хрен вам, называется. Но настроение у меня вдруг стало улучшаться. Апатия с каждым рывком ослабевших мышц отступала, зато наваливалась слабость. Тело задрожало и опало на диван. Сердце билось, как несущаяся галопом лошадь. Тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык…

— Так… Этого ещё не хватало…

Галопирующий ритм сердца являлся показателем недостаточности миокарда.

— А ты что хотел?! — Возмутился вдруг разум. — Лежишь тут месяцами, а потом вдруг дёргаться начинаешь! Как полудохлая канарейка…

Дополнительный тон имел низкую частоту. Левый желудочек недорабатывал из-за своей гипертрофии.

— Как и в тот раз… Да… Патология… И как следствие — стенокардия и гипертония после сорока…

— Так, млять, после сорока, а не в двадцать шесть! — Вскричал разум.

— Ты кто? — Спросил я.

— Хрен в пальто! — Сказал разум. — Сам, млять, с собой разговариваешь… Вообще охренел?!

— У-у-у-у… Как всё запущено-то… — сказал я сам себе.

— А ты думал… Сознание, брат, если им не владеть, имеет свойство раздваиваться и раздваиваться. Так что… Соберись, тряпка, если не хочешь разорваться на тысячу маленьких медвежат. С твоими-то коробочками и ящичками в мозгу.

Вспомнив про «коробочки и ящички», я вдруг ощутил вспышку в мозге, как от свето-шумовой гранаты, и вспомнил всё.

— Охренеть! Так вот ты какое, северное сияние, — сказал разум и растворился во мне.

Чтобы подняться на ноги мне потребовалось две недели. Ещё две недели мне потребовалось для того, чтобы дойти до балкона и вернуться обратно без помощи папы. Ещё две недели…И ещё две недели… И ещё… Однако запах прожжённого облучением мозга не проходил.

Матриц не было, как не было моих уникальных способностей саморегуляции тела. Я не мог, как раньше, управлять рецепторами и ячейками памяти. Пользоваться мог… Что-то положить, разложить по разным ячейкам, достать… Это да… Но «отформатировать» накопители, добавив уровни, и установить замки, я не мог. Как и открыть закрытые ячейки.

Это меня не особо тревожило, потому, что я помнил про себя только то, что лежало в первой ячейке: мама, папа, школа, институт, ВБТРФ, плавбаза.

Вторым планом в памяти, словно сон, мелькали обрывки чужой жизни в Лондоне. Они и воспринимались мной, как сон. Только как сон.

Мне вспоминались испуганные лица врачей, делавших мне искусственное дыхание и массаж сердца, но что это были за врачи, из школьной жизни, или судовые, мне было не понятно. Но, честно говоря, мне всё было по барабану. Я наслаждался своим телом, своим домом и своими родителями.

Наступило лето 1987 года. Инвалидность с меня сняли, но из плавсостава перевели в береговое подразделение. Мне предложили должность старшего строителя на Базе Технического Обслуживания судов флота ВБТРФ «Суппорт».

В мои обязанности входило согласование смет ремонта, калькуляций, приёмка, подписание актов, ну и соблюдение сроков.

Как говорил тот же Жванецкий: «чтобы нашими людями руководить, надо с утра принять…» Что наши бригадиры, мастера, а глядя на них и остальной работный люд, с удовольствием делали и общались на одном языке, на одной волне, в едином ритме, но без особого трудового энтузиазма.

Я, как молодой коммунист, поднял вопрос о моральном и физическом облике строителей коммунизма, мешающем решению производственных задач, но понят не был, ни секретарём парткома БТО, ни членами бюро, ни начальником БТО. Я удивился и задумался.

На следующем собрании «старший калькулятор» подняла вопрос приписок.

— Трубопроводом, который мы заменили в 1986 году, можно обернуть земной шар два раза, — мужественно заявила она, и все рассмеялись. — Вот и Шелест не даст соврать…

Не ожидав такой «подлянки», мой ум лихорадочно искал слова и не нашёл ничего лучше, как выдавить:

— Ну, да. Не дам…

Все засмеялись снова, а мне ударила кровь в голову… Ну, или моча, хрен его знает…

— Вы, млять, совсем охренели?! — Спросил я. — Вы коммунисты, или где? Где ваша честь и совесть? Уж не спрашиваю про ум. Ума у вас точно нет… В управлении сидит служба экономической безопасности. И это вам не первый отдел, который отвечал за секретность и действие организации во время «Ч». Это ребята, которые вывернут нам всем матку на изнанку. Вы что думаете, если они пока никого за жопу не ухватили, значит можно воровать? Это вам не менты, которые «набежали», «покусали» и отскочили с добычей в пасти. Эти ребята медленно спустятся с горы и отымеют всё стадо. То есть вас.

— А кто тогда работать будет? — Спросил бригадир корпусников Коптев.

Меня улыбнуло. Губы расползлись в такой улыбке, что коммунистов передёрнуло.

— Вы и будете, только в Улисе… На поселении… За колючкой… Или здесь же, но привозимые в автозаке. Слышали, сколько «колючки» завезли? Территорию три раза можно обернуть, как вашими трубами землю.

— Что, стуканёшь? — Спросил другой бригадир, цыкнув зубом.

— Да я уже давно стуканул. Ещё после того собрания. Вы думали я с вами в демократию играть стану? Хрен вам! Но я стуканул не в «эс бэ», а в партком управления. Как вы тут, млять, рулите, млять. «Партия, млять, наш рулевой». Вам партия, млять, доверила, а вы, млять, скурвились, как проститутки.

Смотреть на этих людей было грустно. Они искренне не понимали меня. Лоснящееся лицо Коптева пересекала презрительная улыбка.

— Ну, ты… Осторожней ходи по причалу, малыш… Снег башка попадёт… Совсем мёртвый будешь…

— Дурак ты, товарищ Коптев. Хочешь помериться? Пошли, выйдем…

— Вы как себя ведёте, коммунист Шелест, на партийном собрании? Выражаетесь нецензурно… Придётся вас вызвать на бюро и поставить вопрос о лишении партбилета…

— Не ты мне его давал, чтобы лишать…

Парторг разгневано дышал на меня вечным перегаром.

— Вы, Владимир Иванович, хоть бы коньяк пили, что ли, не так бы смердело, — сказал я и сел на своё место. От меня сразу отсело насколько человек.

Служебный автобус развозил «трудящихся» по большой дуге, сначала объезжая Чуркин, потом Баляева, и лишь потом делал круг по бухте Тихой.

Мой трудовой день редко заканчивался вовремя, поэтому пассажиры автобуса мне знакомы не были. ЛАЗ тупо полз в подъём, урча двигателем и нагревая и так душный салон. Химический запах преследовал меня, но стал привычным.

Поднявшись с сиденья заранее, я стоял у передней двери рядом с водителем.

— На Энерготехникуме, останови, — раздался сзади знакомый голос. — Мальчика высадим.

Мой взгляд мазнул через правое плечо. Сзади стоял Коптев. За ним трое работяг. Ум заработал, как суперкомпьютер. Если я не выйду, они поедут за мной. И какая разница. Автобус вернётся в гараж, а это Диомид. Там могут моё хилое тельце и не найти. Пока не всплывёт. А могут и попилить на циркулярке. Сам пилил свиные мороженные полутуши… Чего только не могут наши мирный рабочий класс.

Моя физическая кондиция была далека от совершенства. Мышечной массы едва хватало, чтобы таскать бренное тело. Мясо никак не нарастало. Я был тощ, как узник Бухенвальда, прости господи.

— Ты чо, Володька. Чего удумали? — Ошалело пролепетал водитель.

— Ты, Серёжа, не видел ничего. Да и не было нас тут. Никто не видел, как мы входили. Этот пентюх не в счёт.

Они и вправду сели на Сахалинской, когда в автобусе, кроме меня, никого не было. Я видел, как незнакомый худой парень махнул рукой водителю и тот, тихо матюкнувшись, остановился.

Я дремал слева впереди и не видел входящих в заднюю дверь. Тогда не видел, а сейчас они стояли передо мной, как на фотографии. Они стояли ровно в ряд…

— Ну, пошли, — вздохнул я. — Придётся сесть.

— Чего? — Вызывающе протянул Коптев.

— Я говорю, замочу я вас, бля-ядей, пусть и сяду.

— Ты слышал, Серёжа? Он нам угрожает. Замочить грозится. Подтвердишь?

— Подтвердю, — сказал водила.

— Копоть, тут наверху менты шныряют, а внизу подворотен нет, — с сказал кто-то из мужиков.

— Не ссы Шмаль. По башке дадим и отвалим. Скоренько. Может подождёшь нас, Серый?

— Охренели, что ли? В групповое втягиваете? Идите на куй! Валите уже.

— Ты чо такой борзый? — Загнусавил кто-то.

— Копоть, убери своих дебилов, или я за себя не отвечаю. Сам вас захерачу! Ты меня знаешь! Валите на хер!

Пока они рядились, я уже отошёл на пару метров и думал, что мне делать дальше. Спускаться к дому или махаться здесь на автобусной остановке. Мозг, сволочь, не вбрасывал адреналин, и тело моё пребывало в покое и расслабоне, а ум в прострации.

«Сейчас будут бить и, возможно, ногами», — подумал я. — «Скорее всего, ногами».

— О! Миха! — Раздался голос. — Шелест! Триста лет…

Это был Женя Рошкаль, — бывший мой соученик восьмого класса и кандидат в сборную СССР по классической борьбе, а сейчас спившийся и сколовшийся нарик.

— Как сам?! — Спросил он и, не ожидая ответа, продолжил. — Пятёрка есть?

— Есть, Женя, сам-то как?

— Нормалёк. Снова тренироваться начал… К «краю» готовлюсь, — врал Женька, а мне было всё равно.

Я был ему рад. И был рад его шобле, ожидавшей Женьку под крышей остановки. Скорее всего они хотели меня «тряхануть», но Женька признал бывшего одноклассника.

— У меня червонец есть, может, вмажем? — Спросил я.

— Да… Это… Мы, Миха, уже «мазанные». Нам бы винишком полирнуть.

Женька в слово «мазать» вкладывал явно иной смысл. Мазальщик — наркоман, который хорошо вкалывает внутривенно. Понятно…

— Так и я о том же. Винишка и возьмём на все. Вот пятнаха.

— Ну ты… Миха, не ожидал от тебя… Ты такой спортсмен… Может тоже вмажешь? Я легко…

— Да нет, Жень… Зачем добро переводить. Я от Геры просто рублюсь без кайфа.

— Ну, не хрена ты… В теме, что ли?

Я махнул рукой.

— А эти, с тобой, что ли? — Спросил Рошкаль, передавая деньги подвалившему парню.

— О, Кепыч, — сказал я. — Привет…

— Привет. С нами, что ли? — Спросил и он, тыкая на четвёрку «отважных».

— Да, млять, докебались до меня в автобусе. Побазарить вышли.

— Так мы сейчас их уроем, — набычился Рожа.

— Да, ну их… Потом не посидишь спокойно, — сказал я. — Я знаю, где их искать. Потом им рёбра пощекочем.

— И то… Беги Кепыч. А вы, млять, пошли накуй, пока Миха добрый, а то он порвёт вас, как Тузик грелку.

Женька тоже ходил в наш клуб разведчиков, хотя и не учился уже в школе. Зная его печальную судьбу мне хотелось её исправить и у меня почти получилось. Если бы не тот кидок Приморских атлетов с Олимпиадой 80…

В этот раз Женьку не взяли на Олимпиаду не потому, что он спился, а… просто так кому-то было нужно. А спился он уже потом…