Изменить будущее

Глава четырнадцатая

Я пробыл в Лондоне две недели. Ровно столько потребовалось мне, что бы подтвердить своё гражданство и получить Британский паспорт. Как я понимал, в Австралии, под «маской» Джессики Смит, матери Джона, работала наша сотрудница. Куда делись настоящие «Смиты», я мог только догадываться. Разведчики редко работают долго. Не выдерживают нервы. Тем более у женщины, потерявшей мужа в автокатастрофе и самой выжившей с трудом. Полагаю, произошла рокировка, и Смиты спокойно живут в Союзе.

Я был ещё спокоен, потому, что, судя по Австралийскому паспорту, находящемуся у меня на руках, фотографии в личные дела службы паспортного контроля и университета вложены мои, и это главное.

Джон Смит окончил факультет информационных и коммуникационных технологий Технологического университета Суинберн в Мельбурне, и я имел на руках соответствующий диплом.

Уже на третий день моего пребывания в Лондоне мы с дядей Брюсом открыли счета в банке. Я отдал ключи и пароли ему, и мы с Аланом продолжили развлекаться.

Паб «Три подковы» гудел и плясал под нашу с Питом музыку. Оказывается, Пит прилично играл на «гипсоне». Я на электрогитарах не играл, поэтому мучил обычную через микрофон. На третий вечер нас уже было пятеро и пришлось сыгрываться и репетировать.

В Мельбурн я улетал, провожаемый тремя машинами друзей и поклонниц.

Элли сопела и хлюпала носом в стороне и дядя, усмехнувшись, тихо сказал:

— Наделал ты шуму, племянничек. Молодец. Теперь тебя здесь надолго запомнят.

Он протянул мне номер местной газеты «Саутхолл Таймс» с фотографией нашей «банды», стоящей на перекрёстке двух улиц на фоне паба «Три Подковы».

— Ладно, прощай, — сказал он.

— До свидания, дядя, — попрощался я.

Элли подошла и прижалась к моей груди.

— Ты же ещё вернёшься?

— Приезжай в Мельбурн. Там тепло. Я отвык от Лондона и привык жить там. Мы там купаемся круглый год.

— Я приеду. Смотри… — Сказала Элли и заглянула мне в глаза.

— Приезжай, но сначала звони, я могу быть в отъезде.

— У тебя точно нет девушки? — Спросила Элли, тревожно заглядывая в глаза.

— Почему, нет? — Удивился я. — А ты?

Элли стукнула меня кулачками в грудь, тихо сказала:

— Дурак… — и спрятала лицо в воротнике моей куртки.

Суточный перелёт до Австралии с тремя посадками, был бы утомительным, если бы не моё умение впадать в спячку. Сосед смотрел на меня с завистью. Он несколько раз предлагал мне сыграть в шахматы, но я, быстро проглотив предложенную стюардами еду, проваливался в сон.

Но я бы и так уснул часов на двенадцать по причине жуткой усталости. Две недели дались мне очень нелегко. Столько пива я не выпивал даже в дни моей «той» молодости, а пили мы пива много, потому что просто так его было не купить. Его то привозили, то не привозили. Однажды мы с друзьями объехали в поисках весь город, и попали на выставку картин Микеланджело Буонарроти. С пустыми стеклянными банками в сумках ходили мы по картинной галерее.

На выходе из самолёта сосед протянул мне руку и сказал:

— До свидания, молодой человек.

Он достал миниатюрный дезодорант, похожий на тот, каким он пользовался во время полёта для освежения полости рта, и брызнул мне в лицо.

— Я из Кливленда, — сказал он.

В моей голове, что-то щёлкнуло. Я удивился. Неожиданно включилась третья, встроенная в меня, программа. Я нестерпимо почувствовал, что обязательно должен находиться рядом с этим господином, куда бы он ни пошёл, и делать всё, что он скажет.

— «Ух ты», — подумал я. — «Полное подчинение!»

— Проходим паспортный контроль, — сказал он.

И я прошёл паспортный контроль.

— Садимся в машину, — сказал он.

Я сел в машину.

— Сумка с вашими вещами останется у меня, — сказал он. — Передайте мне все ваши документы, деньги, ключи, визитки. Всё из ваших карманов положите в эту сумку.

Я передал, положил.

— Снимите с себя рубашку и ботинки, наденьте эти вещи, — он подал мне бумажную сумку.

Я выполнил.

— Сейчас машина остановится, и вы выйдете, возьмёте эту сумку с вашими вещами, дойдёте до проходной нефтепорта, предъявите этот документ, — «клинвендец» сунул мне в руку маленькую картонную книжку с моей фотографией и печатью полиции порта, и продолжил, — и на пятом причале, он сразу за доком, найдёте танкер «Память Ленина».

У меня в голове снова щёлкнуло, и я вышел из машины.

Переход в пятнадцать суток прошёл легко. Я шёл во Владивосток пассажиром, как представитель Дальневосточного Морского Пароходства. Меня звали Михаил Васильевич Петров.

А ещё через двадцать суток «рефрижератор-перегрузчик» на котором шла наша ремонтная бригада со снабжением, швартовался к борту рыбомучной базы «Пятьдесят лет СССР».

— А я говорю, — он отлично справился! — Возмущался куратор. — И его нельзя отстранять от работы. Аттестация Брюса Симпсона великолепная.

— Я читала аттестацию. Да, она хвалебная, но… Дрозд отклонялся от программы. Так не бывает. Он реагирует на раздражители. Он закадрил девицу! И… У них был… Половой акт. А эти центры нами полностью блокировались.

— Значит не полностью… Я тоже читал отчёт Франка. И по мне так он сработал, как настоящий профессионал. Вы же сказали, что на контрольные сигналы организм Дрозда отреагировал адекватно.

— Да, реперные точки соблюдены.

За больше чем десять лет лонгитюдных исследований, когда одни и те же объекты изучались в течении времени, за которое эти объекты успевали поменять свои существенные признаки, Полякова привыкла понимать испытуемый объект и предсказывать его реакции. Не в данном случае, как оказалось. «Может быть», — думала она, — «это происходит от того, что объект начал испытания в подростковом возрасте?», но по её расчётам должно было происходить абсолютно наоборот, и это её вводило в ступор.

— Я оставлю отрицательный отзыв, — сказала она.

— А я отстраню вас от работы с этим объектом, — сказал куратор.

— Вы не можете! Он мой! — Воскликнула Марина Петровна.

— И что вы с ним будете делать? В лаборатории испытывать? Не получится. Вы сами знаете, объекту необходима динамика и постоянный тренинг рецепторов. Вы сами это говорили. У него программа, Марина Петровна. И её нельзя изменить. Сбой в программе может привести к непоправимому. К его разрушению. Мы и работу не сделаем, на которую потратили уже несколько лет подготовки, и загубим ценный экземпляр.

Полякова махнула рукой.

— Ах! Делайте что хотите…

— Всё по плану… Всё по плану, товарищ полковник, и ни полшага в сторону.

— Всё понятно…

— Он и сейчас под программой живёт? — Спросил куратор.

— В программе, товарищ генерал. В матрице.

— Интересно, как это? — Почти прошептал куратор. — В матрице…

— Не все в неё входят, — так же тихо проговорила Полякова, — и ещё никто не выходил.

И она была права. В той жизни меня вытащили из такой большой «Ж» только спасибо «куратору». Мне сломали программу и я, хоть и не без потерь для головы, смог приступить к «новой жизни». Сейчас, во-первых, я сам загнал себя в такие дебри, что вряд ли кто из специалистов вытянет меня оттуда, а во-вторых, я не видел конечные коды, и коды выхода. Возможно, его и вовсе не было.

Я рассчитывал выскочить из матрицы на грани. Плохо то, что те коды, которые я видел и знал, я не знал, когда и в какой последовательности они «стрельнут» и что мне придётся делать, когда они «стрельнут».

Плохо ещё то, что с каждым выполненным мной заданием, я привыкал подчиняться матрице. В Лондоне я своевольничал не потому, что мне хотелось покуролесить, а потому, что я вдруг понял, что могу раствориться во втором себе.

Через три месяца списался с судна механик технологического оборудования морозильно-фаршевого цеха и меня перевели на его должность. Работа на плавбазе была тяжёлой. Вахты по двенадцать часов, условия в цеху сложные: холод от морозильных шкафов и испарения от воды, которой обрабатывали алюминиевые формы с замороженной рыбой, чтобы можно было выбить такой блок из блокформы.

С вентиляцией было туго и это было первым, что я модернизировал в цеху. Потом закольцевали подачу рыбы. Потом наступило лето и был переход в район промысла сельди во время которого мы законсервировали наше оборудование и расконсервировали оборудование пресервного цеха. Всё шло размеренно и по не мной прописанному плану.

Куратором снова, как и в «той жизни», выводилось две легенды: активировалась Британско-Австралийская, и взращивалась естественная — советская. Я теперь знал логику процесса, то, что меня ожидает и меньше тревожился о будущем. Хотя и в прошлом, я особо не думал о происходившем, а просто выполнял задания.

Я не рефлексировал о гуманности моего «зомбирования». Я давал добровольное согласие и подписку на использование меня, как «человеческого материала под контролем» и тот раз и этот. Просто этот раз я надеялся несколько иначе эксплуатировать свои возможности, что пока у меня получалось, но контролировать разум без ежедневных тренировок было сложно.

В октябре плавбаза вернулась в порт приписки Владивосток и меня снова отозвали в распоряжение отдела кадров ВБТРФ.

— Твой дублёр прошёл собеседование в Santos Limited, — сказал куратор. — Как у тебя со специализацией?

— Тот курс, что дают в Австралийском вузе освоил. Херня вопрос…

Куратор вскинул на меня удивлённый взгляд и мотнул головой.

— Никогда не слышал такого выражения, — сказал он.

— Не стал читать наших специалистов, — продолжил я, — чтобы не привлекать к себе внимание. Лучше там выпишу официально и закатаю. Марина Петровна сказала, что мне там, в Мельбурне, передадут препарат. Я, кстати, их курс просто выучил. Он хорошо лёг на то, что нам давали в вузе.

— Хорошо. Попробуй и обновлять знания тоже без химии. Береги печень. И особо не выпячивайся, а то тебя Комитет по национальной безопасности к рукам приберёт. Тихо сиди. Цели и задачи ты знаешь. Не напрягайся, но и не тормози. Перечень вопросов и ответов, звучавших на собеседовании, изучи.

— Понятно всё, Юрий Иванович. Буду стараться.

— Тебе, Миша, больше «те» видения не приходили?

— Нет, Юрий Иванович. Меня же после заблокировали. Они же сначала раскрыли все центры, чтобы промерить их, а потом сразу закрыли. Что увидел, то и выдал.

— Да-а-а… Выдал ты тогда… — Куратор покачал головой. — Поспешили наши эскулапы… Поспешили.

— Испугались они, что у меня крыша поехала, когда я засыпал их фамилиями и званиями.

— Хорошо, что писали мы их эксперименты… А ведь у них не было своих микрофонов.

Мы помолчали. В самом начале экспериментов надо мной, я перечислил известные мне данные предателей. Тогда, действительно, моё сознание настолько очистилось, что я вспомнил всё, сумел закрепить это состояние и, не теряя времени, зачитал вслух большой список, начиная с Полищука, завербованного в 1974 году и кончая Геннадием Вареником, завербованным в не наступившем ещё 1985.

Там были: Мартынов, Сметанин, Моторин, Воронцов и много других. Я когда-то интересовался этим, и информация лежала в закромах, а тут, она вдруг проявилась передо мной, как на картинке. Читай себе. Что я и сделал, обрадовавшись шансу.

Я и сейчас мог «пролистать» свою библиотеку и найти нужные страницы. Хорошо обработали меня наши эскулапы! Но сейчас моя информация о предателях могла вызвать подозрение. Вдруг я побывал в лапах противной стороны и меня накачали «дезой»? А тогда я был чист, как стекло.

— Да-а-а… Много не изученного в человеке, — проговорил куратор. Мы с тобой по поводу того списка не говорили, а ты не спрашивал, молодец. Коллеги ведь уже пятерых взяли с поличным и двоих уже приговорили… К расстрелу.

Куратор заглянул мне в глаза, но ни один мускул на моём лице не дрогнул.

— Других ещё ведут…Не жалко? — Спросил он.

— Не-а, — мотнул головой я. — Вы же не специально их закатали?!

Тут вздрогнул куратор.

— Что за… Словечки у тебя сегодня вскакивают? Что значит, «закатали»?

Я пожал плечами. Я знал, что в интересах большого или малого «дела», система может закатать любого. В ходе «большой» или «малой» игры. Любая система власти зиждется на группировках, кои, подставляя друг друга, к той власти и пробираются. Обвинив ставленников своих соперников в государственной измене, можно задвинуть одних и выдвинуть других. Что и происходило у «трона» Леонида Ильича. Победила группировка Юрия Владимировича, в которую входил и мой куратор.

Я помялся, изображая неуверенность, но желание, что-то сказать.

— Ну что ты мнёшься? Говори…

Я скривился, как от зубной боли и обвёл рукой вокруг и показал на ухо. Куратор усмехнулся.

— Не, Миша, здесь, кроме меня, никто не слушает и не пишет. Это моя квартира. — Он выделил слово «моя». — Говори смело.

Я снова скривился и пожал плечами.

— Я не знал, как сообщить… Опасался, что посчитают психом… Дело в том, что «тогда» я видел не только, то, что успел сказать.

— Что ещё? — Куратор напрягся. Я вздохнул, мысленно себе аплодируя. Я выбрал отличный момент для очередного вброса.

— Я видел смерти наших генеральных секретарей. Я знаю точные даты.

На меня смотрели два напряжённых, чуть прищуренных глаза.

— Тогда Леонид Ильич был ещё жив, а картинки промелькнули быстро и я подумал, что это бред. После смерти Брежнева, назначения Юрия Владимировича и его смерти, я вспомнил видение и с тех пор мучаюсь, не зная, как сказать. И кому? Не Поляковой же?

— И-и-и? — Медленно протянул куратор. Я поморщился.

— Видения были не только и времени смерти, но и о недалёком будущем России… Тьфу ты! Советского Союза. Помните, после «того» случая, я вас попросил запечатать в конверт набор цифр, обозвав их «шифровкой» в будущее?

— Конечно… Криптографы резюмировали, что это бред сумасшедшего. В шутку, конечно.

— Это было в 1981 году. Жаль, что мы не в вашем кабинете и не можем достать тот конверт… Я-то помню те цифры и…

— Нам не нужен тот конверт, — усмехнулся куратор. — Я позволил переписать твой «шифр» себе в блокнот…

— Сейчас бы его расшифровал криптограф-любитель. Ведь это ключевые даты событий, в том числе и смертей наших генсеков.

— То, что это даты, даже я понял… Чёрт возьми…

Юрий Иванович полез во внутренний карман пиджака и вынул маленькую записную книжицу в бордовом переплёте, раскрыл её и побледнел.

— Миша, млять, что это?!

Чтобы матерился Иваныч я не слышал ни разу, и вот сподобился.

— То, Юрий Иванович… То самое.

— Так… Это… Получается, что Черненко, крякнет вот уже… скоро?! Осталось, то… С гулькин хрен… А потом кто?

— В том-то и дело, Юрий Иванович, что следующим будет последний генеральный секретарь СССР.

— Это как это? — Иваныча узнать было сложно. Его вытянутое лицо вытянулось ещё больше и побелело, лысина наоборот покрылась розовыми пятнами, уголки губ ещё больше спрятались в складки морщин.

— Не будет больше Союза, — тихо сказал я. — Вот смотрите…

Я взял его книжицу и показал на цифры 11 03 85.

— Это дата избрания человека имени которого я не знаю, но…

Я остановил ладонью пытавшийся вырваться из груди Иваныча вздох.

— Но знаю, что у него на лысине большое родимое пятно… Почти на лбу.

— Есть такой в Политбюро. Горбачёв фамилия его. Михаил Сергеевич.

— Наверное, — я махнул рукой и выдохнул. — Вот он то и развалит Союз. На пятнадцать кусочков.

Иваныч выскочил из-за стола и бросился к холодильнику.

— Боржом будешь? — Крикнул он из кухни.

— Есентуки! — Крикнул я.

— Ах, да! — Проговорил он и принёс две бутылки.

— И-и-и… — Проговорил он азартно. Румянец вернулся на его лицо.

— И-и-и… Всё! Дальше хрень какая-то. Компартию распустят… Это вот эти даты. — я ткнул пальцем в цифры, а следом и Союз.

— А эти цифры? — Иваныч осторожно показал на более раннюю дату.

— В 1989 году произошёл распад Организации Варшавского договора и СЭВ.

— Ё-ё-ё… пэрэсэтэ… — Снова не выдержал куратор. — Так это значит, нам пикздец!!!

Последнее слово прозвучало смачно и утвердительно.

— А мы тут… Мля… Плюшками балуемся.

Иваныч схватился за высокий лысый лоб и откинулся в кресле. Его взгляд блуждал по потолку. Ладони сошлись на затылке.

— Тебе нельзя никуда ехать, — сказал он медленно. — Нельзя никуда-а-а… Или наоборот? Время мало, но оно есть. Раз, два, три… шесть лет… Лысого то мы уберём, но я знаю, чей он протеже, и это серьёзно… Там явная контрреволюция. Мы Юру предупреждали, что подведёт нас «фин» до цугундера… Слишком злопамятен… Сли-и-ишком… И доходили… доходили слухи о перевороте, но это было так давно… Вот же су-у-ука, — проговорил он с такой презрительной ненавистью, что у меня по коже пробежали мурашки.

Куратор не замечал меня.

— Программа… Программу не поменяешь… Та-а-ак… Надо в рамках плана… Я сам сказал Марине, «строго по плану…»

Глаза Иваныча остановились на мне и несколько раз моргнули. Плотно сжатые губы выбросили:

— Мы сделаем этих блядей, Миша!