Инженер Петра Великого – 8

Глава 8

— Нет, Андрей! Переделывай!

Накопившаяся за последние сутки усталость сорвала с моего голоса все покровы вежливости, и, усиленный акустикой огромного ангара, прозвучал резко.

Андрей Нартов вскинул на меня воспаленные от бессонницы глаза, в которых плескалось оскорбленное недоумение гения, чье творение только что разнесли в пух и прах. Между нами, на огромном столе, покоился его шедевр — деталированный чертеж автомата перекоса для «Катрины-3». Изящная, сложнейшая паутина тяг, коромысел и шарниров, обещавшая аппарату маневренность стрекозы. Подлинное произведение инженерного искусства. И в то же время — смертельная ловушка.

— Но, Петр Алексеевич, расчеты верны! — с жаром возразил он, тыча пальцем в столбец цифр, выведенных каллиграфическим почерком. — Эта система дает максимальную точность управления! Мы сможем разворачивать аппарат буквально на месте! Посадить его на носовой платок!

— Расчеты верны, — согласился я. — Твои расчеты всегда верны, Андрей. А теперь отвлекись от них и включи воображение. Представь: высота двести метров, порыв степного ветра, каких здесь в избытке. Твой идеальный механизм испытывает пиковую, нерасчетную нагрузку. И вот этот, — ноготь хищно ткнул в крошечный узел на чертеже, в штифт толщиной с мой мизинец, — один-единственный штифт срезает. Или вот в этот шарнир, — палец переместился, — при взлете попадает горсть песка. Что станет с твоей «максимальной точностью»?

Он замолчал. Нартов, привыкший оперировать идеальными моделями в вакууме, с видимым трудом стыковался с грязной реальностью.

— Мы можем сделать защитный кожух! — наконец нашелся он. — И усилить штифт вдвое!

— Кожух превратится в сборник пыли и влаги, а зимой станет ледяным монолитом, блокирующим механизм. Усилив один штифт, ты просто перенесешь напряжение на следующий, более слабый узел. Нельзя обернуть ватой всю конструкцию, Андрей. Она должна быть прочной по своей сути. Весь твой изящный часовой механизм пойдет вразнос. Тяги перехлестнутся, лопасти встанут как попало, и аппарат превратится в неуправляемый волчок. Мы потеряем управление. Потеряем машину. И потеряем людей. Ты создал механизм для дворцовых часов, а нам нужна кувалда, способная выдержать удар о стену. Твоя конструкция гениальна, но хрупка. Она не прощает ошибок — ни своих, ни чужих.

Взяв грифель, я прямо поверх его идеальных линий набросал грубую, угловатую схему.

— Смотри. Вместо десятка тонких тяг — две основных, втрое толще. Вместо сложных шарикоподшипников — простые втулки скольжения с гигантским запасом прочности. Да, мы потеряем в изяществе маневра. Да, разворот станет медленнее. Зато эта система выдержит прямое попадание пули. Она будет работать, даже если ее по уши засыплет песком. Переделывай. Упрощай. Жертвуй элегантностью ради тройного запаса прочности. У нас нет права на такой риск.

Я оставил его наедине с растерзанным чертежом, зная, что самые жестокие слова он сейчас скажет себе сам. Этот болезненный урок был необходим.

Выйдя из гулкого ангара, где пахло свежей стружкой и рухнувшими надеждами, я окунулся в ревущий ад мехцеха. Здесь, среди шипения пара и методичного лязга молотов, рождались «Бурлаки». Три приземистые стальные черепахи, обутые в черные упругие бандажи из «резиноида», выглядели почти готовыми. Не отвлекаясь ни на секунду, Федька руководил монтажом паровых машин. В этом цеху царил дух грубой, зримой силы, и проблемы были иного рода — не в хрупкости концепции, а в банальной нехватке качественных деталей. Однако я верил в Федьку. Его хватка была под стать этим монстрам.

В оружейной мастерской, куда я направился дальше, царила относительная тишина, прерываемая щелчками. Здесь вершил свой суд поручик Дубов. Он был немногословен. Вместо речей он брал очередную винтовку СМ-2, только что из рук мастера, и методично ее «убивал»: окунал в ящик с песком и водой, яростно передергивал затвор. К моему приходу он как раз отложил пятый по счету заклинивший ствол.

— Господин генерал, — произнес он тихо, не поднимая на меня глаз. — Это западня для солдата.

Он взял один из затворов и протянул мне.

— Сделано красиво. Точно. Каждая деталь притерта идеально. Но вот сюда, — его палец указал на крошечный паз выбрасывателя, — стоит попасть одной песчинке, и клинит намертво. Чтобы прочистить, нужно выбивать шпильку. В бою, под огнем, этим никто заниматься не станет. Мне кажется она слишком нежная для войны.

Затвор в моей руке казался ключом к пониманию. Слова Дубова эхом наложились на утренний спор с Нартовым, и в мозгу будто замкнуло два разных контакта. Вся схема проблемы проявилась.

Одна и та же системная ошибка. Одна и та же болезнь. Моя.

Притащившись из мира стерильных лабораторий и идеальных условий, я с упорством пытался насадить эту философию здесь. И гениальный автомат перекоса Нартова, и выверенный до микрона затвор моего «Шквала» — всё это были плоды одной и той же гордыни. Инженерного высокомерия. Я создавал шедевры для выставок, а не для окопов.

Память услужливо подкинула строки из старой статьи по истории оружия: вечный спор элегантных, но капризных немецких «Маузеров» и «Люгеров» против простого и безотказного автомата Калашникова, которое можно уронить в болото, вытащить, вытряхнуть из ствола лягушку, ударив прикладом о дерево, — и продолжать стрелять.

Дубов хотел от меня «Калашников».

Вернувшись к себе в кабинет, я со стуком швырнул на стол один из заклинивших затворов — так, что подпрыгнула чернильница. Оглушительная после грохота цехов тишина давила на уши. Здесь, в четырех стенах, можно было наконец сбросить маску и позволить себе на мгновение прикрыть глаза, втирая пальцами уставшие виски. Одна и та же ошибка. Одна и та же инженерная спесь. Какая ирония. От Нартова я требовал простоты и надежности, а сам спроектировал игрушку для швейцарского часовщика.

Затвор в руках был тяжелым, пах ружейным маслом. Шедевр точной механики. Идеально притертые детали, минимальные зазоры, сложная система рычагов. Попытка разобрать его голыми руками, как сделал бы солдат в поле, обернулась провалом. Огрубевшие от работы пальцы беспомощно скользили по мелким винтам. Попытка поддеть пластину выбрасывателя кончиком ножа закончилась тем, что лезвие соскользнуло, едва не вспоров ладонь. Чтобы добраться до боевой пружины или извлечь заклинивший выбрасыватель, нужно было открутить три крошечных винта, а потом, не потеряв пружинку размером с ноготь, аккуратно извлечь ось. Абсурд. Полный, оглушительный провал с точки зрения полевой эксплуатации.

В бессильной злости отшвырнув нож, я уставился на угол стола. Взгляд зацепился за диковинное пресс-папье — астролябический механизм, но мысль пошла в другую сторону. Память подкинула картинку из другой жизни: учебка, занятия по матчасти. В ушах зазвучал голос старого прапорщика, вбивавшего в нас разницу в подходах: «Запомните, сынки. Их танки похожи на часы. Наши — кувалда. Часы боятся грязи, а кувалде на нее плевать с высокой колокольни».

Следом, почти на физическом уровне, руки вспомнили привычные движения: неполная разборка АКМ за тринадцать секунд. Щелк — крышка ствольной коробки. Клац — возвратный механизм. Лязг — затворная рама с затвором. Поворот — газовая трубка. Ни единого винта. Всё на интуитивно понятных защелках. А потом — еще один щелчок в памяти: австрийский «Глок», пистолет, который разбирался на основные части за пять секунд сдвигом всего одного фиксатора. Простота, доведенная до абсолюта. Философия, рожденная в крови и грязи войн двадцатого века. Вот он, ключ. Вот она, цель.

Трофейное пресс-папье — тяжелый бронзовый механизм — со стуком упало на пол. Я его даже не заметил. В голове уже билась, обретая плоть и форму, новая идея. Полное переосмысление.

Схватив со стола чистый лист пергамента и угольный грифель, я начал чертить. Рука летала по бумаге, оставляя за собой жирные, уверенные линии. Прочь мелкие детали! Прочь винты и шпильки! Вся конструкция распадалась на три массивных, логичных блока.

Первый — личинка затвора с боевыми упорами. Монолитный кусок стали, отвечающий за запирание ствола. Второй — ударно-спусковой механизм. Вся система — ударник, боевая пружина, шептало — монтировалась в едином корпусе, как сменный картридж. Третий — узел экстракции, с мощным подпружиненным выбрасывателем и отражателем. Три простых, как кирпич, модуля.

Оставалось главное: как все это соединить? Ответ нашелся мгновенно: поворотный рычаг-фиксатор в задней части затвора. В закрытом положении он через систему эксцентриков намертво скреплял все три модуля внутри затворной рамы. Но стоило повернуть его на девяносто градусов, как фиксаторы убирались, позволяя просто вытряхнуть все три блока прямо в ладонь. Никаких инструментов. Никаких усилий. Разборка за три секунды.

— Солдат в бою, — бормотал я себе под нос, лихорадочно дорисовывая детали, — вынимает заклинивший модуль. Выбрасывает. Вставляет новый из подсумка. Поворачивает рычаг. Всё. Он снова в строю. А заклинивший блок почистит потом, в землянке у огня. Или просто сдаст оружейнику в обмен на исправный.

Это была новая философия оружия, опередившая свое время на триста лет. Философия взаимозаменяемости и модульности.

Я до боли дернул шнур звонка, вызывая адъютанта.

— Федора позови!

Федька явился через несколько минут, будто и не было бессонных ночей. С любопытством он проследил за моим пальцем, который остановился на готовом эскизе.

— Звали?

— Звал, — я постучал пальцем по эскизу. — К утру мне нужен один рабочий прототип. Бери своих мастеров, запрись в цеху. Я хочу держать в руках этот затвор. И чтобы он работал как проклятый. Справишься?

Его лицо накрыло шок от нереальных сроков и хищный азарт профессионала, который увидел совершенство детали.

Он взял чертеж, улыбнулся, и выбежал.

Одна из трех голов гидры была отрублена. Но две другие продолжали расти.

Едва за Федькой закрылась дверь, я свалился в кресло. Адреналин отступил, оставив после себя пустоту. Решение проблемы «Шквала» принесло облегчение, но это было все равно что заткнуть одну из многочисленных течей в тонущем корабле. Времени на передышку не было. Пневмопочта унесла записку царевичу.

Алексей появился почти сразу. Как и все в Игнатовском в эти дни, он был измотан — под глазами залегли темные круги, — однако держался с достоинством. Мальчик исчезал, уступая место государственному мужу. Не говоря ни слова, он положил передо мной несколько аккуратно исписанных листов и карту южных губерний, испещренную пометками.

— Обозное дело налажено, Учитель, — доложил он, и в его голосе действительно звучала сталь. — Согласно твоему замыслу, устроены три тайных провиантских склада. Вот, — его палец ткнул в точки на карте. — Под видом купеческих караванов, нанятых через Морозовых, туда уже свезены уголь для паровых машин, сало для смазки, провиант и фураж. Управляющие — наши люди, старые армейские каптенармусы, вороватые, благо — верные. Мы создали себе тыл в дикой степи.

Пробегая глазами ведомости, я видел стройную систему: цифры, расписки, имена, сроки — все сходилось. Он мыслил как прагматичный хозяйственник и это тешило мое самолюбие. Алексей очень сильно изменился под моим началом. Я был счастлив от этих перемен. А с учетом того, что я помнил про его судьбы в моей реальности — я вдвойне счастлив.

— Отлично сработано, Алексей Петрович, — искренне похвалил я. — Но здесь пометка о препоне. Что с князем Вяземским?

На упоминании князя лицо Алексея помрачнело.

— Самый короткий и удобный путь для «Бурлаков» лежит через его земли. Вчера прибыл его ответ на мое предписание.

Он протянул мне дорогой лист гербовой бумаги. Витиеватые, полные яда строки сообщали, что старый князь, один из столпов московской боярской оппозиции, «не потерпит на своих родовых землях проезда богомерзких, дымом дышащих повозок, кои сеют смуту и пугают скот государев». В конце следовало ехидное добавление, что он «молит Господа вразумить юного наследника, впавшего в прелесть заморских хитростей». Это был вызов.

Меня начинал раздражать этот человек. Неужели он не понимает всю ущербность своего мышления? Ради чего вся это спесь и гонор? Чтобы что?

— Драгун к нему послать! — вскипел Алексей, в его глазах блеснул огонь прежнего, вспыльчивого царевича. — Полсотни хватит, чтобы втоптать его в грязь вместе с его хвалеными псарнями!

— И что дальше? — спокойно спросил я, хотя так хотел согласится с ним, что еле сдерживал свой язык. — Он тут же отправит гонцов в Москву с воплями о бесчинствах. Вся его родня, эти Долгорукие и Голицыны, поднимут вой, заваливая Канцелярию жалобами. Пока мы будем воевать с Булавиным, они в тылу начнут бесчинствовать. Ты потушишь один пожар и разожжешь другой, куда более опасный.

Сжав кулаки, Алексей замолчал. Он понимал мою правоту. У меня же начинала созревать интересная идея. Она была на поверхности, и я очень хотел, чтобы ее озвучил сам царевич.

— Хорошо, — процедил он. — Тогда обойдем его владения. Потеряем сутки, но…

— Сутки, Алексей Петрович, — это жизнь или смерть для отряда Орлова. Нет у нас этих суток. Думай.

Он заходил по кабинету, мучительно ища выход. Я не мешал. Этот узел он должен был распутать сам.

— Он стар, — начал Алексей размышлять вслух, собирая образ врага. — И непомерно горд. Помнит еще отца моего деда. Считает себя хранителем старых устоев… Воевал под Чигирином, но с тех пор пороха не нюхал, сидит в своей вотчине, как паук в паутине. Жаден, но не до беспамятства. Главное для него — спесь. Честь рода.

Я пытался сдержать свою улыбку. Как же радостно от того, что твои труды приносят плоды. Алексей мыслит как я, разбивает задачу на подзадачи. Остановившись у карты, он медленно проговорил:

— Мы не можем его сломать силой… значит, нужно заставить его самого захотеть нам помочь. Сыграть на его гордыне.

Бинго!

Он повернулся ко мне, и в его глазах появился тот самый отцовский блеск. Нашел.

— Я отправлю ему второе письмо, — в голосе Алексея зазвучало неприкрытое торжество. — Я обращусь к нему, «будучи молод и неопытен в ратном деле», со смиренной просьбой — к нему, как к старому и мудрому воеводе, прославленному в походах, — дать мне отеческий совет по действиям в дикой степи. И «благословить» наш поход.

Мне оставалось лишь откинуться в кресле и слушать. Ход был дьявольски изящен. Я планировал перетянуть князя на свою сторону, заранее узнав его слабости. А царевич пошел дальше.

— Он не сможет отказать в «совете» Наследнику престола, — продолжил Алексей, входя в азарт. — Для него это будет знаком монаршей милости, который поднимет его в глазах всей московской знати. А дав совет и благословение, он формально, станет соучастником нашего предприятия. Отказать после этого в проходе собственным «благословленным» войскам — значит покрыть себя позором перед всей Москвой. Он сам себя загонит в ловушку из собственной спеси. Тут теперь главное ускорить все эти события.

Вот он, результат. Мой главный «проект» — наследник Империи — работает самостоятельно, превосходя самые смелые ожидания.

— Ты все сделал правильно, Алексей Петрович, — произнес я, и это была не просто похвала, а признание. — Будем ждать ответа. А пока…

Я осекся. Мог бы велеть ему отдохнуть, но мы оба знали — это пустые слова. В эти часы сон не шел никому.

Ответ от князя Вяземского пришел довольно быстро. Витиеватое, полное отеческих наставлений послание заканчивалось главным: «…и на проход войск Вашего Высочества через земли мои даю мое полное соизволение». Алексей одержал бескровную победу. Но отпраздновать ее мы не успели. Едва гонец отбыл, из ангара по пневмопочте прилетела капсула от Нартова с двумя словами: «Беда. Вал».

Я вошел в ангар и застал Нартова у испытательного стенда. У его ног, словно останки поверженного бойца, лежали два куска искореженного металла. Главный вал автомата перекоса, цельнокованый, выточенный из лучшей данеморской стали, во время финальных испытаний под предельной нагрузкой разлетелся вдребезги. Не выдержал. Лицо Андрея было как маска из серого камня, пока он, склонившись, изучал место разлома.

— Брак в поковке, — наконец констатировал он, поднимая на меня глаза. — Внутренняя трещина, которую мы не увидели. Чтобы выковать и обработать новый, нужно минимум три дня.

— У нас нет столько, — устало буркнул я. — Мы должны были подготовиться еще вчера. Надо думать. Как ускорить?

Он покачал головой.

— Никак, Петр Алексеевич. Процесс не обманешь. Ковка, многократная проковка для уплотнения структуры, затем медленный отжиг для снятия напряжений, потом точная обточка… Любая спешка — и мы получим еще один такой же обломок. Только он сломается уже в воздухе.

Подойдя к стенду, я взял в руки один из кусков. Тяжелый, массивный. В месте разлома темнел кристаллический излом.

— А если сделать его еще толще? С двойным запасом?

— Мы и так работаем на пределе, — возразил Нартов. — Сделать его толще можно. Он станет прочнее, но и тяжелее. Расчеты на доске. Каждый лишний фунт металла в этом узле — это фунт подъемной силы, который мы теряем. Мы увеличим прочность на десять процентов, а грузоподъемность упадет на двадцать. Мы не сможем поднять даже пилота, не говоря уже о боевом грузе. Это замкнутый круг.

Он был прав. Мы уперлись в фундаментальный предел — в стену, сложенную из законов физики и технологий этого века. Прочность требует веса, а вес убивает саму идею полета. Тупик.

Мозг лихорадочно искал выход, перебирая варианты. Усилить сплав? Нет времени на опыты. Изменить конструкцию рычагов? Это повлечет полную переделку всего узла. Я мерил шагами ангар, взгляд цеплялся за детали в отчаянной попытке найти подсказку.

Мой взгляд замер на приборной доске стенда. С одной стороны — массивный, сломанный обломок вала, символ грубой, но, как оказалось, хрупкой силы. С другой — тонкая, гибкая медная трубка, идущая к манометру. Она легко гнулась, но я знал, что способна выдерживать огромное внутреннее давление.

Жесткое и хрупкое против гибкого и сильного.

Противоречие. А в любом противоречии всегда скрыто решение.

Две, казалось бы, несовместимые концепции — монолит и пустота, жесткость и упругость — столкнулись в моей голове. В наступившей тишине ангара искра перескочила на нужный контакт. Идея пришла как некий принцип.

Я не сдержал хмыканья.

Нартов удивленно поднял на меня глаза.

— Поздравляю, Андрей, — произнес я, без прежнего напряжения в голосе. — Твой провал только что подсказал мне идею получше. Гораздо лучше.

— Какую идею?

Взяв грифель, я подошел к широкой, выбеленной стене ангара, где висели шаблоны, и одной жирной линией перечеркнул весь сложный чертеж его автомата перекоса.

На моих губах играла довольная, хищная улыбка.