Инженер Петра Великого – 8

Глава 15

Ночь придавила Черкасск душной, пьяной тяжестью. Майдан охрип, перешел на бормочущий гул, изредка взрываясь то разудалой песней, то отборной бранью. Этот город пребывал в лихорадке, переваривая свою дневную победу надо мной. В тишине комендантской избы, я вслушивался в происходящее снаружи.

Мой хронометр — фитильная свеча на столе — медленно пожирал время. Каждый оплывший сантиметр воска приближал рассвет и вынесенный мне приговор. План «А», рассчитанный на здравый смысл и экономическую выгоду, разбился. Пора было разыгрывать партию по-крупному.

Скрипнула дверь. На пороге, заслонив на мгновение тусклый свет уличного фонаря, замерла кряжистая фигура. Приставленная Булавиным охрана без лишних слов расступилась: ко мне явился Илья Матвеевич Зимин. Спасибо Остапу и Грицко, что описали казака и дали небольшие вводные. Шел он открыто, с видом человека, исполняющего волю своего вождя. Разработанная моими пластунами легенда сработала безупречно — атаман Зимин прибыл еще раз допросить государева посланника.

Он вошел, дверь за ним захлопнулась, отрезая нас от внешнего мира. Седоусый, с тяжелым, оценивающим взглядом умного хозяйственника. В нем не было ни грамма булавинской одержимости, только своеобразное хладнокровие и глубоко запрятанная усталость от всего этого кровавого балагана. Опустившись на лавку напротив, он положил на стол свои огромные, мозолистые руки.

— Говори, барон, — тихо выдал атаман. — Что за слово у тебя ко мне? Да покороче.

Я чуть склонил голову.

— Говорить будем, атаман, о твоем будущем и будущем Дона.

Из-под его усов вырвался короткий, недоверчивый смешок.

— Будущее наше — в воле да сабле. Так сказал Кондратий Афанасьевич.

— Воля, которая зависит от настроения пьяной толпы и нашептываний чужаков у помоста? — подавшись вперед, я понизил голос до шепота. — Это не воля, Илья Матвеевич, это поводок. Короткий, с удавкой на конце. Я предлагаю иное.

Свеча колыхнулась, отбрасывая причудливые тени. Взгляд его стал жестче.

— Я предлагаю тебе власть. — А чего тянуть? Я выложил свой главный козырь. — Не место в совете при самозваном царьке, а всю полноту власти на Вольной земле. Я предлагаю тебе чин войскового атамана, признанный Государем-Императором. Титул, который ты сможешь передать сыну. Шанс основать династию, которая будет править Доном не один десяток лет.

Зимин медленно поднял на меня глаза. Он явно взвешивал каждое мое слово, искал подвох.

— Зачем это тебе? Зачем Государю сажать на Дон нового царька?

— Государю нужен порядок, атаман. И сильный человек, способный его обеспечить. А мне — товарищ. Поэтому речь не о марионетке, а о системе. — Я решил сразу вскрыть и второй пласт своего плана. — Ты станешь войсковым атаманом всего Дона. Однако земли вокруг Азова, с их соляными варницами и выходом к морю, отойдут под руку атамана Некрасова. Он будет твоим соседом, не подчиненным, а равным. Два сильных хозяина всегда договорятся о выгоде, в то время как один тиран неизбежно приведет землю к новой войне. Я предлагаю тебе стать первым среди равных, а не последним в очереди на плаху.

На скулах Зимина заходили желваки. Мое предложение было целой экосистемой, где он становился главным хищником, правда не единственным.

— Это все торг, барон, — произнес он. — Слова. Где правда?

— А правда, Илья Матвеич, в том, что ты и твои казаки — разменная монета в чужой игре, — я пошел ва-банк, основываясь на одних догадках. — Или ты всерьез думаешь, что Булавин сам додумался до всего этого? Что пожар разгорелся сам по себе?

Я внимательно смотрел ему в глаза, ловя малейшее изменение. Сейчас или никогда. Угадал я или нет? Рискую.

— Те двое, что вечно вертятся у его помоста, — небрежно бросил я, словно знал о них все, хотя не имел ни малейшего понятия. — С их столичной выправкой и французским вином в бутылках. Они не казаки. Им плевать на вашу веру и волю. Их хозяевам нужно одно: чтобы русские убивали русских. Чтобы Дон захлебнулся в крови, мои заводы встали, а армия Государя увязла здесь на годы. Булавин — их таран. Вы, казаки, — просто дрова, которые они бросают в огонь.

Зимин помрачнел. Попал. Мой выстрел вслепую угодил точно в цель. Он, хозяйственник и практик, не мог не замечать этих чужаков, не мог не чувствовать их чужеродного влияния. Мои слова лишь облекли его смутные подозрения в четкую и страшную форму.

— Он толкает вас на самоубийство. Когда вы окончательно ослабнете, когда перебьете друг друга, сюда придут либо турки с юга, либо регулярная армия с северо-запада. И тогда уже никто не станет предлагать договоров. Вашу землю разделят, волю отнимут, а оставшихся в живых обратят в крепостных. Вот цена веры в красивые речи Кондратия.

Я замолчал. Фитиль свечи догорел до первой отметки. Час прошел.

— Выбор за тобой, атаман, — я вздохнул. — Ты можешь войти в историю как Илья Зимин, Спаситель Дона. Человек, остановивший братоубийственную войну и давший своему народу будущее. Или можешь сгореть в одном костре с безумцем, и твои дети будут проклинать твое имя, батрача на руинах того, что ты не смог защитить. Выбор за тобой. Но времени на раздумья у тебя нет. Совсем.

Зимин долго молчал. Он смотрел на свои руки, лежащие на столешнице, привыкшие держать саблю, вожжи и счетную книгу. Он был строителем, а не фанатиком. На его глазах дело всей жизни, его род, его земля — все летело в огненную пропасть за безумцем, возомнившим себя мессией.

— Рискованно ты играешь, барон, — проговорил он, не поднимая головы. — Сотни мои мне верны. Однако у Кондратия глотка луженая, а за ним голытьба да пьянь, которым терять нечего. Ввяжись я в драку — потопят числом. И меня, и моих людей. И что тогда?

Он был прав. Чистой воды авантюра. Я ставил на его авторитет и на здравый смысл его людей, но против них была ярость толпы, подогретая хмелем и сладкими речами. Забавно, ведь изначально я и вправду хотел договориться. И именно с Булавиным. Рассчитывал найти в нем трещину, надавить на тщеславие, перекупить, в конце концов. Но этот человек оказался цельным в своем безумии. Теперь приходилось импровизировать, выстраивая новую стратегию на руинах старой.

— А теперь слушай ты меня, — он поднял тяжелый взгляд. — Час назад я от Булавина. Совет у него был, с атаманами да с этими… чужими. Так вот, эти «чужаки» убедили его, что твои речи на круге — яд, что в старшине уже брожение пошло. Что нужно кровью всех повязать, да поскорее.

Я нахмурился. Куда он клонит?

— Они требуют твоей головы, причем не после суда и не после пыток. Завтра, на рассвете, перед всем миром. Чтобы каждый, кто хоть на миг усомнился, увидел — пути назад нет. Хотят сделать из твоей казни знамя, которое поднимут до самой Москвы. Решение принято, барон. Через полчаса Булавин объявит о нем своим сотникам. И тогда все. Мосты будут сожжены.

Он замолчал. Я чуть ухмыльнулся. Сам того не осознавая, Зимин произнес приговор и себе. После моей казни Империя ответит огнем и мечом. И тогда первым под нож пойдет именно он — умеренный, богатый, слишком умный атаман, опасный для радикалов, которые получат всю власть. Мое предложение из гипотетического выбора превратилось в единственный способ выжить. Прямо сейчас.

Эта мысль, как мне кажется, дошла и до него. Усталость сменилась злой энергией. Пропасть, в которую его толкал Булавин, оказалась куда ближе и страшнее, чем риск открытого мятежа.

Мы оба поняли в какой ситуации оказался именно Зимин.

— Я согласен, — выдохнул он.

Бинго. Я сдержал облегченный вздох.

Колебаний больше не было. Быстро, сжатыми фразами, мы проговорили основы плана: где стоят его верные сотни, кто из старшин поддержит, а кого нужно нейтрализовать в первую очередь. Я вставил только одну деталь, основанную на опыте штурмов.

— Главное — бейте по помосту, не по охране. Свалите его с трибуны, лишите голоса. Он силен, пока вещает свысока. На земле, в давке, он просто человек.

Он коротко кивнул, принимая совет. Условный сигнал. Его люди должны быть готовы к рассвету. Поднимаясь, он выдохнул и развернулся к двери.

— Удачи, атаман, — сказал я ему вслед.

— И тебе не хворать, генерал, — ответил он, не оборачиваясь.

Когда дверь скрипнула и захлопнулась, я остался один. Снаружи донеслись приглушенные голоса, короткий разговор, и шаги Зимина удалились.

Я медленно подошел к столу. Огарок свечи догорел почти до последней отметки. Там, снаружи, Дубов наверняка не сводит глаз с этого крошечного, пляшущего огонька, вцепившись в поручни «Бурлака». По нашей договоренности, ровный свет означал одно: «Ждать». Погасшая свеча стала бы сигналом к штурму. К кровавой бойне, в которой я мог погибнуть первым. Крохотный дерринжер вряд ли спас бы меня.

Фитиль я гасить не стал. Вместо этого, накрыв свечу широкой ладонью и погрузив избу во мрак, я тут же убрал руку. Тусклый свет снова вырвался наружу. Раз. Другой. Третий. Простой, незаметный для охраны сигнал, который Дубов должен был понять однозначно: «План в действии. Готовность. Ждать моего знака на площади».

Я вглядывался в темноту, где чернел силуэт головного «Бурлака». Через несколько бесконечно долгих секунд там, наверху, так же трижды мигнул крошечный, едва заметный огонек ручного фонаря. Как же все зыбко было в моем плане. Одна только мысль о том, что меня бросили бы в темницу, а не в избу (а значит без доступа к окнам) уже сводила на нет любой план. А если бы меня обыскали? Правда генерала все же уважали тут. Не так озлобился народ. Но как же все зыбко. Я поймал себя на мысли, что вся эта затея мне нужна была из-за адреналина в крови. Но быстро отогнал эти мысли. Я нутром чуял, что можно обойтись малой кровью, можно.

Связь установлена. Моя невидимая армия приведена в боевую готовность. Оставалось дожить до рассвета.

Рассвет над Черкасском выдался серым, воздух — густой замес вчерашнего перегара. Спал я тяжело, скорее в полудреме был, сном это не назовешь. Нервишки шалят, однако. Из избы меня выволокли на уже гудящий майдан. Едва я появился на крыльце, в меня впились тысячи глаз. Вчерашнюю пьяную ярость в них сменило нечто худшее: трезвое и голодное любопытство хищника перед кормежкой.

Под руки меня подхватили двое дюжих казаков Булавина, заломив их до хруста в суставах. В затылок уперлось холодное дуло тяжелого пистоля.

А вот это неожиданно.

Всё. Пространство для маневра исчезло. Я больше не игрок — мешок с костями на убой. По пути к помосту я лихорадочно сканировал ряды старшин. Напрасно. Место Ильи Зимина пустовало. Вместо него сидел какой-то незнакомый мне бородатый атаман с пустыми глазами. Провал. Тотальный, оглушительный провал. Злая, горькая мысль обожгла: вся моя многоходовка, завязанная на одном человеке, сломалась. Струсил. Или его уже взяли, и сейчас он корчится где-нибудь в подвале, проклиная тот час, когда послушал «барона-искусителя».

Да как так-то?

Меня швырнули на доски помоста, и я упал на колени. С этой точки площадь превратилась в море голов — враждебных, чужих, жаждущих моей смерти. Какая-то старуха, беззвучно шевеля губами, слала проклятия и плевала в мою сторону. Мальчишка смотрел на меня, своего личного антихриста, с дикой смесью восторга и суеверного ужаса. По знаку Булавина поп-расстрига у края помоста затянул гнусавую отходную. Последняя сводка от пластунов мелькнула в голове: «Посадят на кол, да не простой, а медленный». По спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с утренним морозом. Умереть в бою — одно. А вот так, под улюлюканье толпы, медленно и унизительно… Воля сжалась в тугой комок, заставляя держать спину прямо.

Внимание толпы переключилось. К моим «Бурлакам», замершим у края площади, двинулся отряд казаков во главе с есаулом Хохлачом.

— Слышь, гвардия! — проорал он, подъезжая к головной машине. — А ну, вылазь из своей железки! Оружие на землю, и марш сюда, к барону своему!

Люк-дверь на «Бурлаке» открылся. Из него показался спокойный Дубов.

— Мой приказ, есаул, — громко и четко заявил он, — быть свидетелем всего здесь происходящего, дабы донести до Государя-Императора каждое слово и дело. Посему поста своего я не покину.

— Ах ты!.. — Хохлач потянулся было к сабле, его люди загомонили, напирая на стальную громадину. Однако Дубов и его люди, показавшиеся из-под щитов тягача, стояли как изваяния. Оружия не показывали, но всем своим видом давали понять: первый, кто дернется, умрет.

Я мысленно выругался. Верный солдат, Дубов исполнял приказ. Но его упрямство сейчас ничего не решало. Даже если он откроет огонь, пока его машины преодолеют сотню шагов до помоста, меня уже не будет в живых. Расчет прост: три секунды на выстрел, еще одна — на удар клинком. «Бурлак» не успеет.

Булавин, сидевший на своем импровизированном троне, поморщился. Эта заминка, мелкий, упрямый очаг имперского порядка, нарушала его триумф. Но и превращать казнь в побоище с горсткой гвардейцев он не хотел, упиваясь своей властью над тысячами.

— Оставь их, — бросил он Хохлачу, презрительно махнув рукой. — Пущай глядят. Тем горше будет их барину.

Повернутые в сторону «Бурлаков» нескольких пушек его обнадеживали. Теоретически, при грамотном наведении, это могло сработать. Теперь понятно спокойствие вождя бунтарей относительно «Бурлаков».

Булавин медленно поднялся. Толпа замерла. В этой тишине, которой он упивался, воздух буквально звенел. Готовясь произнести приговор, он поднял над головой тяжелую, окованную серебром атаманскую булаву. Время растянулось, почти остановилось. На серебре тускло бликовало утреннее солнце. На его лице застыло торжествующее, безумное выражение. Гул толпы стих, сменившись напряженным, выжидающим молчанием.

Вот и допрыгался ты, Петр Смирнов. А ведь как красиво все начиналось. С самых низов дошел до титула барона. От простого подмастерья до генерала, начальника Инженерной канцелярии, собственника первых Кампании в России. И что теперь? Смерть от рук бунтовщика? Неужели вся моя жизнь была для этого? Я попал сюда, чтобы умереть от рук Булавина?

С другой стороны, я же выполнил свой главный проект — взрастил правильного Алексея. А враги… Они всегда будут. И Алексей справится. Наверное. Я нащупал дерринжер. Им тяжело кого-то убить. Но ранить Булавина я успею. Наверное.

В этот момент, сквозь оглушительную тишину ворвался пронзительный, режущий ухо свист.

Не успел его отзвук стихнуть, как с трех сторон ударили по помосту. Из боковых проулков, из самой толпы, оттуда, где их никто не ждал, вырвались сотни казаков. Они не кричали «Ура». Двигались молча, быстро, и в этой тишине лязг выхватываемых клинков звучал особенно страшно. Люди Зимина.

Неужели? Не нарушил уговор!

Началась резня. Короткая, безжалостная. Булавин отскочил назад, под защиту охраны. Меня грубо толкнули его охранники, я упал на доски, чудом увернувшись от чьего-то слепого удара. Вокруг закипел ад. Казаки Зимина, как волки в овчарне, врезались в ряды опешившей личной гвардии Булавина. Запрокидывались столы, летели скамьи, кто-то падал, захлебываясь криком. Два пластуна Некрасова, возникнув из ниоткуда, настигли у края помоста пытавшихся бежать иностранных советников. Короткий взмах сабли — и кукловоды остались лежать в грязном снегу.

Сам Илья Зимин, появившись во главе ударного отряда, прорубил себе дорогу через телохранителей и сошелся с Булавиным лицом к лицу. Поединок вышел грязным и коротким. Развернувшись, Булавин замахнулся булавой — удар фанатика, полный ярости. Зимин, не отступая, шагнул в сторону, пропуская оружие мимо себя, и нанес один-единственный, короткий удар клинком под ребра. Булавин захрипел, выронил булаву и тяжело осел на доски помоста, заливая их кровью.

В тот же миг просвистели двигатели «Бурлаков». Быстро они, наверняка заранее взгрели. Дубов не ждал приказа. Получив самый явный сигнал, он бросил свои стальные машины вперед — не стреляя и не угрожая. Он просто двинулся напролом, на тех радикалов, что сбились в кучу и пытались сопротивляться. Зрелище трех неумолимо ползущих железных чудовищ оказалось страшнее залпа. Толпа шарахнулась, давя друг друга, и очаг сопротивления был смят, рассеян и уничтожен весом и сталью. Канониры, которые должны были стрелять по «Бурлакам», были смяты в общей давке людьми Зимина.

Переворот занял не больше пяти минут. Время, за которое одна эпоха на Дону сменила другую.

Хаос схлынул так же внезапно, как и начался. Над майданом повисла мертвая тишина. Толпа распалась на тысячи ошеломленных, испуганных людей. Они стояли в оцепенении, раздавленные скоростью и жестокостью произошедшего. Их вождь-мессия лежал в луже крови, а на его месте стоял молчаливый и страшный в своей новой силе атаман Зимин.

Я медленно поднялся на ноги, не замечая смятого и испачканного мундира. Адреналин, гудевший в крови, сменился спокойствием победителя. Рядом, тяжело дыша, выпрямился сам Зимин; его кафтан был забрызган кровью, в руке — все еще дымящийся клинок. Наш вид на залитом кровью помосте, рядом с телами Булавина и его иностранных «советников», сам по себе был заявлением: родился новый порядок.

Нельзя было давать им опомниться, нельзя было позволить страху перерасти в ярость. Я подошел к краю помоста и проорал во всю мощь легких.

— Бунт окончен! — каждое слово я чеканил. — Безумие, в которое вас втянули чужаки и самозванцы, закончилось!

Толпа вздрогнула. В тысячах глаз читалась растерянность. Они ждали расправы, ждали царского гнева, который должен был обрушиться на их головы.

— Именем Государя-Императора, — я говорил громко, чтобы слышали на самых дальних окраинах площади, — я объявляю помилование! Всякому, кто сейчас сложит оружие и мирно вернется к своему куреню, не будет ни суда, ни расправы. Пролитая здесь кровь смоет вину тех, кто был обманут. Однако всякий, кто поднимет саблю вновь, будет считаться врагом Войска Донского и изменником родной земли!

Слово «помилование» недоверчиво прошелестело по толпе. Они не ожидали такого. Не давая им времени на раздумья, я поднял тяжелый свиток, валявшийся у «трона» Булавина и обагренный его кровью — тот самый, что вчера стал поводом для моего ареста. Оттиск имперской печати ни с чем не перепутаешь.

— Государь-Император подтверждает все, что было обещано вчера! Отныне жизнь ваша будет строиться по новому закону — Донскому Уложению! — я развернул пергамент, и гербовая печать полыхнула на солнце. — Беспошлинная торговля вашим хлебом и рыбой! Прямые государевы заказы на коней и провиант, с платой вперед! Десятая деньга с каждого пуда соли и сукна, сделанных на вашей земле, — в вашу войсковую казну! На вечные времена! Все это становится законом!

Я говорил о деньгах, о контрактах, о будущем — на языке, который они понимали лучше, чем язык фанатичной веры. На их лицах страх сменялся задумчивостью, а затем — живым, расчетливым интересом в глазах степенных, хозяйственных казаков.

Закончив, я повернулся к Зимину, который все это время стоял неподвижно, как скала, за моей спиной. Я положил ему руку на плечо — жест, передающий власть на глазах у всего Войска.

— Гарантом этого Уложения и воли Государя на Дону отныне и вовеки будет новоизбранный войсковой атаман — Илья Матвеевич Зимин!

Последние слова я снова выкрикнул, и они потонули в поднимающемся над площадью гуле.

Судя по некоторым рожам, не всем по душе все что произошло. Думаю, процентов тридцать ночью сбегут. Тяжело будет Зимину бандитов «отстреливать».

Зимин, не теряя ни секунды, вышел вперед и отдал свой первый приказ. Его привыкший командовать голос пророкотал:

— Сотникам! Оцепить площадь! Раненым помочь, мертвых убрать! Кто не повинуется — под арест! Живо!

Новая власть начала работать. Кто-то из ближних сотников Зимина первым снял шапку. За ним другой, третий. По площади прошла волна, и через минуту большинство уже стояло с непокрытыми головами. Хотя в дальних рядах несколько групп хмурых бородачей просто молча развернулись и растворились в проулках. Настоящая работа только начиналась.

Едва я спустился с помоста, как ко мне, расталкивая людей, пробился чуть осунувшийся Дубов. Он подбежал и, забыв про чины, сгреб меня в объятия так, что чуть ребра не хрустнули.

— Живой, Петр Алексеич, живой! — выдохнул он мне в ухо.

— Да живой, живой, — я хлопнул его по спине, — Но это пока. Сейчас же раздавишь меня, медведь.

— Я уж думал, все, — он отстранился, смущенно отводя глаза. — Признаться, генерал, чуть портки не обмочил, пока булавой-то махать начали. Думал, не успею…

Тут я не выдержал. Громкий смех, до слез, вырвался из груди, выпуская весь ужас последних часов. Этот простой, солдатский юмор был лучшим лекарством. Да и нервный это смех был. Не припомню, чтоб так близко я был к смерти.

Бунт, который в моей, прошлой истории должен был обескровить юг России на долгие годы, был обезглавлен изнутри. Я смотрел на своих игнатовских гвардейцев, на растерянных казаков, на Зимина, уже наводящего порядок, и впервые за все это время пришло острое, пронзительное, почти болезненное счастье. Я предотвратил катастрофу, спас тысячи, может быть, десятки тысяч жизней, переписав одну из самых кровавых страниц истории моей родины.

Операция по умиротворению Дона, на которую в ином случае ушли бы годы и целая армия, была завершена. Почти не начавшись.