Инженер Петра Великого – 8

Глава 7

Воздух давил на виски, заставлял говорить вполголоса. Появление Якова Вилимовича Брюса не стало неожиданностью, хотя легче от этого не было. Он вошел как хирург, прибывший на консилиум к безнадежному больному. Застыв на пороге, его фигура в темном камзоле, казалось, источала холод. И прежде чем лицо Брюса обратилось в непроницаемую маску государственного мужа, я успел уловить в его взгляде мимолетную тревогу. Когда его взгляд на мгновение зацепился за перевязанную фигуру царевича, с трудом приподнявшегося на локтях, в глубине светлых глаз полыхнул откровенный гнев.

Маска вернулась на место. Сдержанно, соблюдая ледяной этикет, Брюс поклонился.

— Ваше Высочество, — послышались стальные нотки.

Алексей сумел выдавить из себя подобие приветствия.

— Андрей Константинович, — кивок в сторону Нартова, который дернул щекой.

— Генерал, — закончил Брюс, вперив взгляд в меня.

Подойдя к столу, он одним движением окинул взглядом разложенные на нем расчеты — свидетельства нашего мозгового штурма. Его мозг обрабатывал увиденное: я, царевич и мой главный механик, троица, объединенная грандиозным провалом, в лихорадке ищет выход. То, что для меня было символом возрождения и вторым шансом, для него выглядело уликой, доказывающей, что моя рискованная авантюра с «воспитанием» наследника едва не стоила Империи будущего.

Тяжелый вздох вырвался сам собой. Оправдываться — бессмысленно. В голове уже щелкали шестеренки: что я могу ему противопоставить? Готовые «Бурлаки»? Нет, еще не готовы. «Катрина-3»? Лишь сырой чертеж на бумаге.

Не тратя времени на предисловия, Брюс начал говорить. Его слова были серией точных ударов.

— Отряд Орлова держится, — начал он без капли оптимизма. — Василий со своими людьми заперся в старом казачьем остроге на Калитве. Отбивают по три-четыре атаки каждые несколько дней. Порох и свинец на исходе. Каждый час стоит жизни твоих преображенцев, Петр Алексеич.

Первый удар пришелся точно по совести. Перед глазами встало лицо Василия, его усталая усмешка, я заставил себя не отводить взгляд от Брюса, который внимательно следил за моей реакцией.

— Второе, — продолжил он. — Восстание больше не бунт голытьбы. Кондратий Булавин взял Черкасск. Взял почти без боя — городская верхушка сама открыла ему ворота. Теперь у него есть город, казна и закон в глазах всего Дона. Он вождь полномасштабной войны, которая грозит отрезать нас от Азова и всего юга.

Второй удар — по моим стратегическим планам. Моя теория о «перекаленном металле» подтвердилась самым кровавым образом. Лист треснул и теперь разламывался на куски, грозя похоронить под собой наши достижения. Рядом скрипнул зубами Алексей. Он, как и я, осознавал масштаб разворачивающейся катастрофы.

— И третье, — Брюс посмотрел мне в глаза. — Под Азовом атаман Игнат Нестеров, сохранивший верность Государю, собирает казачьи полки. Формально — чтобы идти на соединение с карательными силами и ударить по Булавину. Он шлет в ставку верноподданнические письма и просит оружия и денег. Как думаешь, генерал, надолго хватит его верности, когда он узнает, что царская власть там фактически исчезла?

Брюс задавал прямой вопрос. Устраивал экзамен на профпригодность. Проверял, не оплавились ли у меня мозги окончательно, способен ли я еще мыслить категориями реальной политики, а не витать в эмпиреях инженерных фантазий.

Выдержав его взгляд, я почувствовал, как адреналин пробежался по телу. Слова Брюса о Черкасске отозвались тупым уколом где-то под сердцем, смешавшись с физической болью, и сложились в безрадостную картину.

Хаос. Но в любом хаосе есть точка опоры, главный узел, дернув за который, можно попытаться распутать весь клубок. И я этот узел нащупал. Мозг будто перезагрузился и заработал с прежней эффективностью, мгновенно зацепившись за единственную переменную в этом уравнении, на которую еще можно было повлиять.

— Верность Нестерова, Яков Вилимович… — я сделал короткую паузу, облекая мысль в слова. — Его верность будет прямо пропорциональна силе государевой власти в регионе. И обратно пропорциональна успехам Булавина. Он не предатель — прагматик. Сейчас он ставит на нас, потому что мы все еще кажемся ему силой. Но как только он усомнится в нашей способности победить, он начнет искать нового хозяина. И найдет его в Черкасске.

Пока я говорил, атмосфера в комнате менялась на глазах. Нартов оторвался от своих чертежей, он впитывал логику политической интриги. Алексей же, напротив, выпрямился. Этот разговор стал для него наглядным уроком.

— Поэтому… ждать его верности — глупо. Ее нет. — Я посмотрел на Брюса. — Зато ее можно… создать. Купить. Да, Яков Вилимович, именно купить. И подкрепить страхом. Немедленно, через подставных купцов Морозовой, предложить ему эксклюзивный контракт на поставку лошадей для армии. По тройной цене. Одновременно, через ваших людей, донести до него слух, что его семья, оставшаяся под Азовом, взята под «особую охрану» в связи с угрозой со стороны мятежников. Мы привяжем его к себе.

От циничного анализа, озвученного в тишине лазарета, Брюс помрачнел еще больше. Судя по его лицу, он ждал чего угодно: отчаяния, очередных безумных инженерных прожектов. Однако он никак не ожидал, что я предложу начну плести новую паутину интриг. Он столкнулся с политиком, который в условиях тотального кризиса мыслит категориями шантажа и подкупа. Мой ответ усложнил и без того отчаянное положение, добавив в него еще больше цинизма.

И тут разыгралась ключевая сцена. Медленно, словно поворачивая жернов, Брюс перевел свой тяжелый взгляд на царевича. И, судя по тому, как он внутренне подобрался, в глазах наследника он увидел хищное любопытство ученика, наблюдающего за работой мастера-отравителя. Алексей учился, впитывал эту жестокую науку управления, где верность не даруется, а покупается, и где семья союзника в любой момент может стать заложником. Грубо и цинично? Да. Но именно это время понимает именно такие решения.

Брюс медленно подошел, сократив расстояние между нами до одного шага. Наклонившись, он прошептал слова, предназначенные только для моих ушей:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Петр Алексеевич.

Ультиматум, отчеканенный в четырех словах. В них был последний, выданный мне авансом, кредит доверия; прямая угроза; и тяжесть ответственности, которую он только что переложил с себя на меня. Ответственность и за исход восстания, и за политическое и физическое будущее единственного наследника российского престола. В его голосе прозвучало личное предупреждение: еще одна ошибка и я точно потеряю союзника в его лице.

Не дожидаясь ответа, Брюс резко выпрямился, коротко кивнул царевичу и, не прощаясь, вышел.

Не успели шаги Брюса затихнуть в гулком коридоре, как я уже был в действии. Его ультиматум не оставил мне выбора: время анализа кончилось, началось время стали и огня. Перебравшись из лазарета в свой кабинет, я с головой ушел в работу, пытаясь лихорадочной деятельностью заглушить гул в висках. Рейд по спасению Орлова из абстрактного плана на карте превратился в единственную цель, которая подчинила себе всю жизнь Игнатовского. Оно и раньше все было настроено под эту цель, но теперь я поставил все, как говорится, на «военные рельсы».

Первым делом на столе раскинулись чертежи «Бурлака». Жаль, сложный, капризный проект «Лешего» пришлось отложить до лучших времен. Его колесный предшественник — мощный, до смешного неуклюжий паровой тягач — лежал перед глазами. Проблема была в его ахиллесовой пяте — надежности. Каждая прокладка в сочленениях паровых машин, сальник, сдерживающий яростную мощь пара, были потенциальной точкой отказа. Стоило представить, как посреди бескрайней степи, вдали от любой помощи, из-под котла с шипением вырывается струя пара, и мой могучий «Бурлак» превращается в беспомощную груду железа. Кожа и пенька, пропитанные салом, которые мы использовали для уплотнений, под действием горячего пара и высокого давления превращались в труху достаточно быстро. Мы уперлись в технологический потолок этого века.

Именно тогда, уставившись на беспомощные схемы, я осознал: решать проблему нужно не на уровне механики, а на уровне химии. Оставив Федьку и Дубова мучить винтовки, я заперся в лаборатории и начал собственный тайный штурм, поставив все на самое простое, обильное и недооцененное сырье России — обыкновенное льняное масло.

Магницкий смотрел на меня как на сумасшедшего, когда я велел ему часами кипятить чистое, золотистое масло в огромном медном котле.

— Петр Алексеевич, мы готовим олифу? Для покраски забора? — в его голосе звучало искреннее недоумение.

— Мы готовим нервы для Империи, Леонтий Филиппович, — ответил я, не отрываясь от процесса. — И кровь для наших машин.

Секрет был в катализаторе — маленьком «дьяволе», который заставляет природу работать вдесятеро быстрее. В кипящее, пузырящееся масло я методично, ложку за ложкой, добавлял свинцовый сурик — тяжелый красный порошок, который так любили иконописцы. Под его воздействием масло на глазах начало меняться: теряло прозрачность, густело, темнело, превращаясь из простого продукта в нечто новое. Процесс полимеризации, который на открытом воздухе занял бы недели, здесь, в кипящем котле, завершался за часы.

Полученную липкую массу, похожую на патоку, я смешал с толченой пробковой крошкой и сажей. Результатом стала густая, черная, похожая на деготь паста, которую я окрестил «резиноидом».

Испытания превзошли все ожидания. Застыв, паста превращалась в прочный, водонепроницаемый и, главное, упругий материал. Он гнулся, пружинил, не трескался на морозе и не плавился от жара. Мы получили идеальные прокладки для паровых машин. Но это было только начало.

Колеса! Меняем конструкцию колес!

Не мог я больше смотреть на это убожество — голые металлические обода. К тому же идея с резиноидом меня захватила целиком. Схватив уголь, я прямо на выбеленной стене цеха начал набрасывать эскиз.

— Мы не будем делать их цельнометаллическими, — заявил я Федьке. — Степь их разобьет. На широкий стальной обод каждого колеса «Бурлака» мы напрессуем толстый, в четыре пальца, слой нашего «резиноида».

Федька недоверчиво смотрел то на эскиз, то на черный упругий брусок в моей руке.

— Это не шина, — пробормотал я сам себе. — Это будет массивный амортизирующий бандаж. Он погасит тряску, сбережет и двигатель от степных ухабов. Машина пойдет мягче и проживет дольше. Мы обуем нашу сталь в упругую, прочную кожу!

Пока я колдовал в лаборатории, на втором фронте шла работа над винтовками. Здесь моим главным союзником и одновременно самым безжалостным критиком стал поручик Дубов. Он превратил тихий испытательный полигон в филиал преисподней. Винтовки топили в болотной жиже, посыпали песком, волокли за лошадьми по каменистой дороге, и после всех этих издевательств требовали от них безупречной работы.

— Петр Алексеич, — говорил он, возвращая очередную истерзанную винтовку, — выбрасыватель хорош, пока чистый. Но стоит ему забиться грязью, его клинит намертво. Солдат в бою не станет выковыривать ее штыком — его убьют раньше.

Наверное, нужно угол изменить и пружину поставить вдвое злее.

— Затвор сложный, — докладывал он на следующий день. — Трезвый разберешь, а как руки от холода не гнутся или от страха трясутся — все, конец.

Так, значит нужно, чтобы он разбирался на три части, не больше, и чтобы собрать неправильно было невозможно.

Его ценные замечания ложились через мои придумки на чертежи и уходили в цеха. Мастера, скрипевшие зубами от этого «придиры», вскоре прониклись к нему глубоким уважением. Они видели, что он бьется, а жизнь того парня, который будет с этой винтовкой в руках смотреть в лицо смерти. Цеха Игнатовского превращались в отлаженный конвейер, производящий технологичное, по-настояшему надежное, солдатское оружие. Мобилизация наземных сил шла полным ходом. Но каждый раз, глядя на карту бескрайних донских степей, я понимал, что этого критически мало.

Пока в кузницах ковали сталь, а в оружейных мастерских щелкали затворы, в самом дальнем и охраняемом ангаре Игнатовского шла почти беззвучная работа. Здесь рождался проект «Катрина-3» ставший нашим общим искуплением. Каждый вносил в него свою лепту, выстраданную недавней трагедией.

Главный, самый жестокий для инженера вывод я сделал после катастрофы, и он стал нашей новой доктриной: совершенство — враг своевременности. Чем проще механизм, тем быстрее его изготовить и тем надежнее он будет в деле. Эта мысль стала тем камертоном, по которому настраивалась вся наша работа. Теперь это был не мой единоличный проект или тайный заговор учеников, а общая работа команды, спаянной огнем и виной.

Мы превратились в единый, порой конфликтный, живой организм. За мной остались общая концепция, аэродинамика и силовая установка — с главной задачей безжалостно отсекать любые красивые, необязательные усложнения. Нартову досталась роль сердца проекта. Он вгрызался в решение конкретных, насущных задач.

— Угол атаки нужно увеличить, Петр Алексеевич! — доказывал он мне, тыча грифелем в чертеж лопасти. — Мои расчеты показывают, что так мы получим больше подъемной силы при тех же оборотах!

— А я тебе говорю, Андрей, что они не учитывают порывы степного ветра! — парировал я. — Чем больше угол, тем сильнее его будет рвать и крутить! Нам нужен запас прочности, не рекордная скорость подъема!

В итоге мы сошлись на компромиссе — среднем угле, который не давал максимальной эффективности, зато гарантировал стабильность. Именно Нартов предложил гениальное решение для лопастей: легкий, очень жесткий каркас из продольных и поперечных ребер высушенной древесины, похожий на скелет птичьего крыла. Этот каркас обтягивался плотной тканью, которую в несколько слоев покрывали нашим «резиноидом». После высыхания ткань превращалась в твердую, упругую и идеально гладкую корку, создавая прочный аэродинамический профиль.

Кровью и мускулами проекта стал Алексей. Всю логистику и организацию он взвалил на себя, и ученик-аристократ на глазах превращался в дотошного хозяйственника. Лично проверяя каждую партию ивовых прутьев, споря до хрипоты с поставщиками льняного масла, он организовал конвейер по пропитке и сушке ткани. Он не играл в начальника — он тащил на себе весь воз снабжения.

Благо, от падения «недодирижабля» он с Нартовым быстро оправился.

Именно Алексей, уставший от наших бесконечных споров, принес решение, окончательно оформившее облик нашего спасителя. Я нашел его в углу ангара, где он машинально вертел в руках небольшой, упругий шарик из пробковой крошки, залитой «резиноидом». Сжимал его, бросал о дощатый пол, задумчиво наблюдая, как тот уверенно отскакивает. И тут мимо него пронесли тяжелую деревянную заготовку для гондолы.

— Тяжела, зараза! — выдохнул один из мастеров. — И треснет при первой же жесткой посадке!

Во взгляде Алексея разрозненные детали вдруг сложились в единое целое. Упругий мячик в руке. Громоздкая деревянная деталь. Плетеные крестьянские корзины, сваленные у стены. Искра перескочила на нужный контакт.

— Петр Алексеич! — позвал он меня. — А зачем нам дерево? Мы же делаем воздушную лодку? Так давайте и строить ее как лодку, только не из досок, а как… корзину! Сплетем ее из ивовой лозы, а потом покроем вашим «резиноидом» в несколько слоев. Будет легкой, прочной и пружинить при возможном ударе!

Идея была настолько простой и очевидной, что я невольно рассмеялся. Плетеная, покрытая упругим черным составом гондола! Похожая на диковинный стручок невиданного растения. Легкая, прочная, амортизирующая. И главное — ее можно было изготовить за два дня силами десятка толковых корзинщиков.

Так, шаг за шагом, из компромиссов, озарений и тяжелого труда рождался наш воздушный спаситель. Он был некрасив, даже уродлив. Вместо изящной сигары дирижабля — пузатый пузырь монгольфьера, чуть вытянутый. Вместо стремительных крыльев — два неуклюжих, медленно вращающихся винта. Вместо элегантной гондолы — плетеная просмоленная корзина. Он был порождением необходимости, дитем отчаяния и надежды.

В цехах на стапелях застыли каркасы трех приземистых, угловатых корпусов «Бурлаков», похожих на бронированных черепах, обутых в черные амортизирующие бандажи. В арсенале рядами лежат заготовки сотен новеньких, пахнущих маслом винтовок СМ-2. А в дальнем, самом охраняемом ангаре, под светом десятков фонарей мастера натягивают на гигантский каркас последние полотнища пропитанной ткани. Моя ставка — на грубую силу, надежность и простоту — была сделана.