Инженер Петра Великого – 8

Глава 14

Гарью запахло задолго до того, как на горизонте показались куцые башни Черкасска. Уже начинаю привыкать к этому запаху, куда не приеду- везде преследует. Сперва появился едва уловимый привкус в воздухе, потом он начал налипать на язык. Чем ближе мы подбирались к столице мятежа, тем гуще становился этот смрад. Воздух здесь был не просто испорчен — он был пропитан победившей анархией.

Вцепившись в поручень, я стоял на широкой броне головного «Бурлака», наблюдая эту декомпозицию порядка. Имперский мир, с куцыми верстовыми столбами, редкими почтовыми станциями и каким-никаким законом, остался верст двадцать назад. Теперь мы ползли по выжженной земле, где вместо имперских штандартов на редких вышках болтались потрепанные казачьи бунчуки, а поля стояли неубранные. Вдоль дороги то и дело мелькали почерневшие остовы сожженных усадеб, похожие на скелеты доисторических чудищ. Во мне закипала злость. Ради вот этого я строил заводы? Чтобы они жгли дома и пропивали будущее?

Впервые мы столкнулись с местными бунтовщиками верстах в пяти от города. На гребне холма показался конный разъезд — десяток всадников. Заметив нашу дымящую и лязгающую колонну, они замерли как вкопанные, а потом шарахнулись в сторону, словно от нечистой силы. Несколько минут казаки просто наблюдали издалека, явно не решаясь приблизиться.

— Стоп машина! — скомандовал я Дубову. — Белый флаг поднять!

«Бурлак» остановился, с шипением выпустив облако пара. Пока гвардеец крепил на импровизированном флагштоке белое полотнище, я спрыгнул на землю, демонстративно оставшись один на открытом пространстве. Жест возымел действие: двое казаков, видать, самые смелые, отделились от отряда и, держа ружья наизготовку, начали осторожно спускаться к нам.

— Стой, нечисть! — крикнул один из них, когда до нас оставалось сотни две шагов. — Кто такие? Почто землю нашу топчете⁈

— Я государев посланник, генерал Смирнов, — ответил я. — Еду к атаману вашему, Кондратию Булавину. Со словом. Как видите не с саблей.

Ошарашенные моим ответом, они переглянулись. Один из них тут же развернул коня и во весь опор помчался в сторону города, второй же остался, вцепившись в фузею. Так, под нервным конвоем одного испуганного дозорного, мы и продолжили свой путь.

Въезд в Черкасск окончательно утвердил меня в мысли, что я попал на полотно Босха. Главная площадь, эдакий местный майдан, превратилась в гигантский бурлящий котел, где пьяные казаки вперемешку с беглыми солдатами и хмурыми раскольниками горланили песни. Кто-то щеголял в сорванном с убитого офицера драгунском мундире, нелепо затянутом на могучей груди; другой, взобравшись на телегу, пытался сбыть ворох церковной утвари, отбиваясь от желающих взять даром. Рядом мальчишка лет тринадцати с гордостью демонстрировал сверстникам тяжелый палаш, а на крыльце кабака поп-расстрига, брызжа слюной, клеймил «царя-антихриста» и «барона-искусителя».

— Глянь, идол железный приполз! — донесся чей-то пьяный выкрик.

— Антихрист! На колеснице своей бесовской! — подхватил другой.

Из узкого проулка медленно выполз наш «Бурлак». Стальной, черный, изрыгающий пар, увенчанный большим белым флагом — он был воплощением той силы, против которой они восстали. Пьяный гул на мгновение стих. Толпа подалась назад, растекаясь, обнажая грязную, залитую вином площадь. Люди осеняли себя широким, суеверным крестным знамением, матери хватали детей и тащили их прочь. Кто-то швырнул в нашу сторону кочан гнилой капусты, который шлепнулся о броню, оставив мокрое пятно. Однако были и другие взгляды — любопытные, оценивающие. Пара мужиков постарше, явно мастеровых, с интересом разглядывали массивные колеса: «Глянь, Митрич, колеса-то чудные! Как оно вертится?».

Встречать нас вышел уже другой отряд — сотня казаков с саблями наголо, с каменными мордами. Возглавлял их кряжистый есаул с перебитым носом.

— Слезай, барон, — прохрипел он, подъехав вплотную. — Атаман ждет. И колымагу свою погаси, коней пугает.

Я кивнул Дубову. С шипением и натужным вздохом паровая машина затихла. Спрыгнув на землю, я собственной шкурой поймал сотни враждебных взглядов впивающихся в мой парадный мундир. Нас окружили и одними жестами, повели к центру майдана, где на сколоченном из бочек и досок помосте, окруженный своей свитой, сидел Кондратий Булавин.

Вопреки моим ожиданиям, в нем не было ни показного богатства, ни разбойничьей удали. Высокий, худощавый, с длинной, ухоженной бородой старовера и ясными, горящими глазами. В его простом, чистом кафтане и спокойной, властной позе сквозило больше достоинства, чем во многих вельможах Меншикова. Передо мной сидел мессия голытьбы, идейный вождь, искренне верящий в свою правду. Социальное явление, а не бунтовщик.

Едва я подошел, он медленно поднял руку. Шум на площади мгновенно стих. Один этот жест сказал о его власти намного больше, чем что бы то ни было.

— С чем пожаловал, государев человек? — с ленцой спросил Булавин. — Не с петлей ли для наших вольных шей?

— Я, генерал-майор Петр Смирнов, — громко ответил я. — Прибыл не с войной. Прибыл со словом. Говорить будем на круге, как у вас водится.

Булавин усмехнулся в бороду и кивнул. Рядом с ним — его опора: матерые, жестокие атаманы. Их руки спокойно лежали на эфесах сабель, а взгляды буравили меня, оценивая и взвешивая.

И чуть поодаль, в тени помоста, стояли двое. Не знаю, чем они меня привлекли. Одеты в казачьи жупаны, с чубами — все как положено. Но что-то в них было чужое. Не степная стать, а выправка плаца. Когда я проходил мимо, один чуть заметно притопнул каблуком. Другой, что-то шепча на ухо атаману, жестикулировал слишком уж изящно, по-столичному… или даже по-заграничному.

— Слово имеет государев посланник, барон Смирнов! — пророкотал Булавин, и его голос без всякого усилия перекрыл гул толпы.

Я вышел в центр импровизированного круга, под перекрестный огонь тысячи глаз. Это был какой-то суд. Публичный, стихийный, где приговором могло стать одно неосторожное слово.

Внутренний смешок. Ну вот и все. Сейчас какой-нибудь особо ретивый дурень кинется вперед, и толпа разорвет меня на части. Дубов, конечно, даст залп с «Бурлака», положит сотню-другую, но меня это уже не спасет. Хорошенькая эпитафия: «Он пытался договориться». Однако чутье твердило, что можно обойтись малой кровью. Главное, чтобы не моей.

— Ты нам байки будешь сказывать, барон? — донесся из передних рядов злой, пропитый голос.

— Я приехал говорить с хозяевами, — ответил я громко и отчетливо, повернувшись к крикуну. — А не с теми, кто свою волю в кабаке оставил. Или здесь таких не осталось?

Толпа на миг замерла, кто-то хохотнул. Провокатор осекся, подарив мне несколько секунд тишины.

— Казаки! — рыкнул я, стараясь прокричать так, чтобы и в дальних рядах меня было слышно. — Я приехал не для того, чтобы грозить вам царским гневом. Грозами сыт не будешь. Я приехал говорить о деле.

Развернув тяжелый свиток с гербовой печатью, я продолжил:

— Вы говорите о воле. Что ж, давайте о ней и поговорим. Настоящая воля — это когда не московский купец вам цены диктует, а вы ему. Когда не вы в Москву на поклон ездите, а к вам за товаром в очередь становятся.

Глаза того купца в добротном кафтане заблестели при упоминании беспошлинной торговли. Кто в теме — сразу уловил суть.

И вон тот есаул, с серебряной насечкой на сабле, явно прикидывал в уме барыши от конского контракта. Кони — главный товар пока у казаков. Наживка сработала. Но хватит ли ее, чтобы вытащить их из этого болота фанатизма?

— Первое, что я предлагаю от имени Государя, — я ткнул пальцем в свиток, — ваш хлеб, ваша рыба, ваш скот — пойдут в Москву, в Воронеж, в Петербург без всяких пошлин и оброков. Как у своих.

— А где гарантии, что не обманешь, как твои воеводы допрежь обманывали? — снова выкрик.

— Слово генерала Российской Империи, — я нахмурился. — А если этого мало, то сам Государь-император может подтвердить. Или у вас уже и царскому слову не верят?

Я обвел взглядом седоусых, степенных казаков, сидевших ближе к помосту. Один из них чуть заметно кивнул. Контакт есть.

— Второе. Армии и флоту нужны припасы. Государев заказ на поставку лошадей и провианта — напрямую Войску Донскому. Деньги вперед. Мы готовы платить за вашу службу, атаманы. И платить щедро.

По толпе прошелся шепоток.

— И третье, самое главное, — здесь я посмотрел на Булавина. — Война закончится. Мы предлагаем вложить средства в строительство здесь, на вашей земле, суконных мастерских, пороховых и соляных варниц. Мы даем технологию и деньги, вы — рабочие руки и порядок. И с каждого пуда товара, что сделают на вашей земле, десятая деньга — в вашу войсковую казну. На вечные времена.

Я замолчал. А ведь я предлагал им жирные условия. На мгновение показалось — я победил. У некоторых есаулов загорелись глаза, послышался шепот.

Этого брожения хватило, чтобы Булавин понял, что он теряет толпу. Он тут же вскочил на ноги.

— Слыхали? Он нам тройную цену за коней обещает! — выкрикнул он, перехватывая инициативу. — А знаете, чем платить будет? Новыми налогами, которые с ваших же братьев в Рязани сдерет? Его щедрость — из вашего же кармана, казаки! Одной рукой дает, а двумя забирает!

Толпа снова забурлила, подхватив простую, понятную мысль. Булавин, как умелый дирижер, развернул настроение в нужную ему сторону.

— Он говорит, воля — это полный кошель. Врет! Это его, немецкая воля. А наша, казачья воля — это сабля, конь да вольный ветер в степи! И ее не купишь ни за какие посулы! Вспомните, как воевода Долгорукий ваших жен и детей на морозе без крова оставил! Вспомните, как их попы наши иконы сквернили! И после этого мы должны поверить слову их генерала?

Его голос крепчал, переходя на крик, и толпа отвечала ему одобрительным ревом. Он ударил по самому больному — по вере.

— Он говорит о старой вере, которую топчут его никонианские попы! О нашей воле, которую отнимают воеводы с их указами! О земле нашей, которую хотят забрать под его бесовские дымные машины! Он пришел с торгом!

Булавин вышел ко мне и обошел, поглядывая на своих притихших казаков.

— Твои деньги — приманка Иуды! — выплюнул он повернувшись ко мне. — Твои мастерские — кузницы Сатаны! Твои договоры — цепи, которыми он хочет приковать вольный Дон к своей имперской колеснице! Он не уважает нашу веру, не чтит наш обычай! Он пришел купить наши души за тридцать сребреников!

С последними словами толпа взорвалась. Тысячи глоток слились в единый яростный рев: «Смерть!», «На кол антихриста!», «Не продадимся!».

Ох ты ж…

Окруженный этой стеной ненависти, я понял, что план «А» — переговоры — провалился с оглушительным треском. Красиво говорит, чертяка. Цицерон в лаптях. Жаль, что вся эта риторика закончится банальной поножовщиной, в центре которой, кажется, окажусь я. Вся моя рациональная схема восемнадцатого века только что разлетелась вдребезги об иррациональную, пламенную страсть Средневековья. Этот человек вел священную войну, не торговался.

Пока я стоял на майдане, принимая на себя волны чужой ярости, мои настоящие глаза и уши уже работали в толпе. Еще на подходе к Черкасску, в ожидании дозорных, я успел дать Некрасову короткие и четкие инструкции. Ему хватило полуслова, теи более он сам предложил своих людей. Двое его лучших пластунов, растворившись в ревущем море, делали свою работу, и это была заранее спланированная разведка.

Один из них, Остап, кряжистый мужик с неприметным лицом читал людей. Задача его была проста: найти трещину в этом, казалось бы, монолитном единстве бунта. Привычный выискивать след зверя в степи, его взгляд скользил по лицам казачьей старшины у помоста, безошибочно отсеивая крикунов, пьяниц и фанатиков. Его интересовали те, кто молчал. И он их нашел. Небольшая группа держалась особняком во главе с седоусым, спокойным атаманом. Пока вокруг бушевали страсти, тот сидел неподвижно, положив мозолистые руки на колени, и слушал. Хмурясь, он что-то прикидывал в уме, и взгляд его был не взглядом хозяйственника, оценивающего риски. Его люди, в отличие от остальных, были трезвы, оружие их вычищено, а в глазах не было безумного огня — лишь усталость. Собственники, уже понявшие, что затеянная Булавиным игра зашла слишком далеко.

Я их заметил чуть позже Остапа, который внимательно приглядывался к ним.

Второй пластун, Грицко, тем временем присмотрелся к чужакам. Крутясь неподалеку от помоста под видом подвыпившего зеваки, он дождался своего. В самый разгар моей речи один из чужаков незаметно передал сложенную записку ближайшему помощнику Булавина, атаману Хохлачу — вертлявому, жестокому типу с бегающими глазками. Проследив за Хохлачом, пластун засек, как тот, пробежав записку глазами, что-то шепнул на ухо Булавину. Именно после этого шепотка Булавин и сорвался в свою яростную проповедь.

Уже вечером, когда меня отвели под «почетный арест» в комендантскую избу, Грицко принес первые донесения через одного из моих гвардейцев, приносившего еду.

— Живут в курене атамана Сидорова, — шепотом доложил он мне позже, пробравшись к окну под видом пьяного. — Вино пьют не наше, привозное, в бутылках темных. Бумаг у них — ворох. И бумага та не наша, слишком тонкая.

Я слушал, и схема становилась ясна. Вино — французское. Бумага, судя по всему, голландская или та же французская. Записка-подсказка прямо во время круга. Это советники, суфлеры, управляющие процессом в реальном времени.

— Хорошо, Грицко, — так же тихо ответил я. — Теперь — Зимин. Тот, седоусый. Мне нужно знать, он с нами или против.

— Уже работаем, господин генерал, — прошептал он и растворился в темноте.

Механизм, запущенный еще в Азове, пришел в движение. Я даже не хочу узнавать у Некрасова почему эти двое вхожи в круг булавинских казаков, пусть так и останется моей догадкой.

Связным оказался старый грек-лавочник, которого Некрасов прикормил загодя, — человек, торговавший со всеми и знавший всё. Он-то и передал Илье Зимину, тому самому атаману, короткую записку, нацарапанную на клочке оберточной бумаги.

«Думай, Илья, — было в записке. — Булавин продал Дон немцам за пустые обещания. Барон предлагает дело. Выбирай, с кем тебе по пути. Если готов говорить, поправь шапку, когда будешь выходить с майдана».

Я по сути предложил подумать о будущем, а не о сиюминутной, пьяной воле.

Весь вечер я ждал донесения от Остапа. Ответ пришел глубокой ночью.

— Поправил, — коротко доложил пластун, появившись у моего окна. — Два раза. Левой рукой. Думает, крепко думает, атаман.

Так, пока я с треском проигрывал сражение за умы на майдане, в тишине черкасских проулков разворачивалась другая, невидимая война — за поддержку тех, кто умел считать деньги.

К вечеру ревущий майдан охрип; страсти, подогретые речами Булавина и бесплатной водкой из разграбленных обозов, достигли своего пика. Идеология, замешанная на старой вере и вековой обиде, победила. Одурманенная своей силой толпа требовала жертвы, которой, судя по всему, должен был стать я. Сидя в этой избе, я был как зритель.

Поймав кураж, Булавин снова взошел на помост. Не советуясь со своими людьми, он обратился напрямую к голытьбе — его истинной силе.

— Братья! — прогремел его голос, и майдан затих, ловя каждое слово. — Барон-искуситель получил наше слово! Он видел нашу правду! Дадим ли мы ему, заблудшему, шанс на покаяние?

— На кол его! — донеслось из толпы, однако Булавин остановил крикуна властным жестом.

— Нет! Смерть слишком легка! Пусть сперва отречется от дел своих сатанинских! Даю ему одну ночь на раздумья. А утром, на восходе солнца, он выйдет сюда и на глазах у всего честного Войска сожжет свои бесовские чертежи, разобьет молотом дышащую паром машину и, преклонив колени, присягнет на верность Вольному Дону! А не сделает — пеняй на себя. Посадим на кол, да не простой, а медленный!

Толпа взорвалась восторженным ревом. Это зрелище сулило больше, чем простая казнь: публичное унижение, отречение, триумф их правды над моей. Чужаки, стоявшие в тени, одобрительно кивали — спектакль удался на славу.

Где только я им чертежи достану, которые сжечь надо. Я глубоко вздохнул.

Ловушка захлопнулась. У входа выставили караул — личную гвардию Булавина, самых отмороженных фанатиков. Мой «Бурлак» на площади тоже окружили плотным кольцом, отрезав Дубова и преображенцев. Из парламентера я превратился в заложника.

Изба была пуста, если не считать грубого стола, двух лавок и охапки прелой соломы в углу. Я остался со своими гвардейцами. Двое моих охранников-пластунов встали у зарешеченных окон, молчаливо оценивая шансы на прорыв. Шансов не было.

А ведь так все неплохо начиналось. Я думал, что они проводили меня сюда, чтобы всем миром решить как быть, а потом сам Булавин придет ко мне. Думал, что при личном разговоре смогу понять его слабости. Но как-то не сложилось.

Теоретически ночью я смогу отсюда вырваться, достаточно передать указание Дубову, он на «Бурлаке» подъедет, как на танке. И мы это обговаривали заранее — если вдруг все не сложится и меня возьмут в заложники.

Сев за стол, я демонстративно спокойно расстегнул воротник мундира и выложил на столешницу свою разобранную винтовку СМ-2 с тяжелым кожаным подсумком. Просто, чтобы занять руки. Один из охранников Булавина, молодой парень с едва пробивающимся пушком на щеках, не удержался и заглянул в окно, с детским любопытством разглядывая сложный, невиданный механизм затвора.

Снаружи доносились пьяные крики, угрозы и разудалые песни; город праздновал свою «победу». Достав из кармана маленькую фитильную свечу, я отмерил на ней ногтем примерное деление и зажег от огнива. Фитиль задымил, наполняя избу запахом воска. Простой, дедовский способ считать время в темноте. Каждое деление — примерно час.

План «А» провалился. Пора было запускать план «Б». Подойдя к окну, я просигнализировал Дубову. Если до того, как эта свеча догорит до последней отметки, Зимин не решится, решать будут мои пушки. И они не станут разбирать, где его курень, а где Булавина. У него нет времени на страх.

Пластуны, после того, как мой статус превратился в статус «заложника», не рисковали ко мне подходить.

Я вернулся к столу. Оставалось только ждать, сработает ли мой ультиматум. Ждать, не решит ли Дубов, действовать на свой страх и риск. Он солдат, не политик. Увидит, что командира взяли в заложники, несмотря на то, что все обсуждалось не раз, — и бросит «Бурлаки» на штурм, похоронив здесь и меня, и всю мою затею.

Мой взгляд был прикован к крошечному, пляшущему огоньку свечи. Фитиль медленно, неумолимо пожирал воск.

И время.

Мое.

И этого города.