Инженер Петра Великого – 8

Глава 18

После кровавой суматохи Черкасска и лихорадочной стройки в Азове дорога до государевой ставки под Перекопом обернулась нервным затишьем. Эта медленная, почти сонная поездка выматывала. Сидя в плетеном кресле гондолы «Катрины» и глядя на уползающую внизу выжженную степь, я гонял в голове одну и ту же мысль, стучавшую в висках, словно неотрегулированный клапан: я победил — и я влип. Причем влип не слабо.

Подавить бунт — это одно. На это у меня, как у генерал-майора, полномочия имелись, и государь сам же их мне вручил, сопроводив весьма туманным «действуй по усмотрению». А вот то, как я это сделал, — совсем другое. Я разгромил мятежников и (именно здесьзасада) провел полномасштабную политическую реформу целого края. «Донское Уложение», состряпанное на коленке, договоры с Зиминым и Некрасовым, гарантии веротерпимости, раздача захваченной казны — все это выходило за рамки моих полномочий. Это было прямое вторжение на территорию самого императора. Подобными вещами здесь мог заниматься разве что Меншиков, да и то с оглядкой на волю государя. А я, выскочка-барон, взял и перекроил жизнь целого Войска, не спросив ничьего дозволения.

В моей системе координат все логично: проблема — анализ — оптимальное решение. Бунт зрел на почве беззакония и нищеты? Значит, нужно дать закон и работу. Казаки ценят волю? Прекрасно, вот вам экономическая воля, закрепленная договором. Я действовал как инженер, устраняющий системный сбой. Однако в системе координат Петра Великого мои действия могли выглядеть совсем иначе. Как самоуправство. Как создание собственной вотчины на южных рубежах. Как опасный прецедент, когда каждый генерал начнет кроить губернии по своему разумению. Да и «шептунов», которые наговорят на меня у Государя хватало. Впереди меня ждал суд, исход которого был совершенно непредсказуем. На одной чаше весов лежал орден (или чем мне могли бы отплатить за решение проблемы), на другой — топор палача. И с каждой верстой до государевой ставки становилось яснее: вторая чаша ничуть не легче первой. Именно поэтому я торопился, подгоняя и себя, и людей. Каждый час промедления казался мне часом, который Меншиков проводит у уха императора, нашептывая яд.

Наша колонна двигалась почти без передышки. В сером небе упрямо плыл пузатый бок «Катрины», а внизу, на земле, два «Бурлака» методично месили грязь широкими резиноидными колесами. Вечером второго дня, когда мы остановились лишь для быстрой дозаправки машин водой, ко мне в гондолу поднялись Орлов с Глебовым. Оба выглядели измотанными до предела.

— Петр Алексеич, дай людям дух перевести! — пробасил Орлов, тяжело опускаясь на скамью. — Вторые сутки на ногах, механики за рычагами засыпают. Загоним и себя, и машины. Государь поймет…

— Не поймет! — резко оборвал его я. — Пока мы тут прохлаждаемся, в ставке уже небось решили, что я на Дону собственное царство строю. Каждый упущенный час — это еще одна ложь, которую успеют вложить государю в уши.

— Люди на пределе, — тихо произнес Глебов. — Еще один такой переход — и они начнут валиться. Измотанный отряд — небоеспособный отряд. Приказ был «явиться», а не «приползти».

Я хотел было возразить, но осекся, бросив взгляд вниз. У костра, уронив голову на колени, клевал носом молодой механик, один из лучших учеников Нартова. Рядом с ним его товарищ пытался есть, но ложка застывала на полпути ко рту. Они были выжаты досуха. В своем стремлении опередить интриги я упустил из виду главное. Проклятье.

— Твоя правда, капитан, — выдохнул я, потирая виски. — Черт с ними, с интриганами. Распорядитесь. Ночлег здесь. На рассвете — подъем.

Они ушли. Оставшись один и злился на собственную горячку. Всегда требовал от других холодного расчета, а сам, поддавшись какой-то нервозности, едва не загнал лучших людей. И боялся я не столько за свою голову, сколько за дело. Боялся, что Петр, не вникнув в суть, одним росчерком пера отменит все мои донские начинания и кровь, пролитая в Черкасске, окажется напрасной. Что хрупкий мир развалится, а мои заводы и проекты, лишившись меня, станут легкой добычей для придворных стервятников.

Все же, отличные у меня командиры. Не побоялись передо мной своих людей оберечь. Меня даже гордость взяла, отгоняя тревогу.

А степь вокруг жила своей жизнью. Остатки булавинцев, не примкнувшие к Зимину, сбились в ватаги и теперь вели малую войну. Бунт выродился в бандитизм. От редких встречных купцов и беженцев мы слышали одно и то же: разбойники действуют нагло, нападают даже на укрепленные обозы, и вооружены на удивление хорошо. У многих — новенькие фузеи, у некоторых даже армейские штуцеры. Все указывало на то, что кто-то снаружи подпитывал этот хаос, не давая огню погаснуть. Это навевало на дурные мысли.

Для нас, впрочем, эти банды были призраками. Несколько раз дозорные замечали вдали конные отряды, следившие за нами с холмов, но стоило «Бурлакам» развернуться в их сторону, как всадники тут же таяли в степной дымке. Силуэт «Катрины» в небе действовал еще сильнее. Для суеверных, забитых людей наш дирижабль был чем-то инфернальным, знамением, от которого следовало держаться подальше. Наше технологическое превосходство создавало вокруг колонны невидимый силовой щит. Мы двигались в пузыре безопасности посреди кипящего анархией котла. И эта тишина, это отсутствие сопротивления нервировали. Я шел будто по тонкому льду над темной, глубокой водой.

Прибытие в ставку не принесло облегчения. Вместо победного гомона, который я помнил по возвращении с Прута, лагерь под Перекопом встретил меня раздраженным шумом и воздухом, пропитанным дурными запахами: кислой вонью прокисшей каши, едким дымом сырых дров и всепроникающим смрадом конского пота. Скрипели несмазанные колеса обозных телег, где-то вдалеке надсадно ржали лошади, а рядом, у походной кузни, монотонно бухал молот. Хмурые, чумазые солдаты сидели у палаток, лениво очищая оружие или латая прохудившиеся сапоги. Вся эта огромная армия казалась заведенной пружиной, а по обращенным ко мне хмурым взглядам я читал: виновник — ты.

Петра я застал в большом штабном шатре, окруженном караулом из рослых преображенцев. Внутри царил привычный для походной жизни рабочий беспорядок. На огромном столе, заваленном картами, донесениями и измерительными инструментами, оплыла и давно погасла свеча в медном подсвечнике — свидетельство долгой ночной работы. В углу, не поднимая голов, скрипели перьями два писаря, у входа застыл адъютант. Склонившись над картой, государь стоял ко мне спиной. Он даже не обернулся, когда я вошел и, как положено поприветствовал Государя. Он, не оборачиваясь, махнул рукой на грубый походный табурет. Я сел. Несколько мгновений в шатре слышался лишь скрип пера.

— Ну, докладывай, генерал, — наконец бехэмоциональным тоном произнес он, все так же не поворачиваясь. — Как ты дошел до жизни такой, что мне пришлось бросить турок и тащиться сюда?

О как! Интересное начало разговора. Все же наплели что-то про меня недруги.

Я начал было доклад по всей форме, но он оборвал меня, резко выпрямившись и повернувшись. В его глазах полыхнул огонь. Подойдя к столу, он с силой вонзил ножку циркуля в карту, как раз туда, где был обозначен Дон.

— Без предисловий! Я хочу знать все!

Я вздохнули вкратце, без утайки рассказал ему все события. Петр Первый слушал внимательно. Ни разу не перебил. Но когда я закончил, его лицо аж раскраснелось от ярости.

— Каким правом ты, барон, договоры от моего имени заключал? Кто тебе позволил мою казну, захваченную у разбойников, им же и раздавать? И почему во главе Дона у тебя сидит вчерашний мятежник Зимин, а не верный мне полковник, которого я туда ставил? Отвечай!

Разговора не вышло — начался допрос. Трибунал в одном лице. Каждый вопрос бил как хлыстом. Вся конструкция, выстроенная мной в Черкасске, в его устах превращалась в череду преступлений против власти. Одно неверное слово — и все пойдет по одному известному месту.

Глубокий вдох, чтобы успокоиться. На эмоции он не купится. Только голые факты. Только цифры.

— Государь, — я старался не проявлять эмоций. — Я действовал исходя из пользы для казны и сохранения твоих людей. Позволь показать.

Подойдя к столу, я отодвинул в сторону чью-то остывшую оловянную кружку и разложил свои бумаги. Он смотрел с нескрываемым скепсисом.

— Вот, Ваше Величество, сумма, потраченная на подряды, восстановление мостов и авансы атаману Зимину. Все из средств Компании, не из казны Государства. — Ну а что, доля государства в Кампании хотя и была, но не являлось частью казны. Мой палец уперся в итоговую цифру. — Сумма немалая. А вот, — рядом лег другой лист, — расчеты, что мне предоставили твои же люди из Казначейства перед отъездом. Предполагаемая суммарасходов на полномасштабную карательную экспедицию сроком на полгода.

Его взгляд скользнул по строчкам: фураж для конницы, жалование пятидесятитысячной армии, порох, свинец, стоимость орудий, которые неизбежно были бы потеряны… Цифры говорили сами за себя. Мои траты были каплей в море по сравнению с тем, во что обошлась бы государству полноценная война на своей же земле.

— Но это только деньги, государь, — продолжил я, чувствуя, что лед тронулся. — А вот другая цена. По самым скромным прикидкам, при подавлении бунта силой мы потеряли бы не меньше пяти тысяч твоих лучших солдат. Обученных, опытных. Тех, что прошли Северную войну. И положили бы тысяч двадцать этих казаков. Что в итоге? Выжженная земля, где лет тридцать ничего, кроме бурьяна, не росло бы. Ненависть, тлеющая под пеплом и готовая вспыхнуть при первом удобном случае. Мы бы победили, да. Однако это была бы победа, которая разорила бы тебя, Государь, твой народ и твои земли, что конечно же сделало бы нас слабее.

Он впился взглядом в мои расчеты. В шатре снова стало тихо.

— А я, — я позволил себе повысить голос, — получил другое. Вот. — На стол лег третий лист. — Списки казачьих полков, уже приведенных к присяге атаманами Зиминым и Некрасовым. Двенадцать тысяч сабель. Не бунтовщиков, а твоих солдат, Государь. Готовых хоть завтра выступить на Перекоп и ударить турку в тыл. Они сыты, у них есть работа, и они знают, что их дома никто не сожжет. Я просто создал условия, в которых служить тебе стало выгоднее, чем бунтовать.

Я замолчал. Все козыри были на столе. Я показал ему отчет, который готовил загодя. Тут же ведь другая модель управления — не через страх, а через выгоду. Не через насилие, а через создание системы, где порядок становится выгоден каждому.

Петр долго сидел неподвижно, постукивая пальцами по столешнице. На его скулах ходили желваки. Гнев самодержца, чью волю посмели обойти, боролся с расчетом государственника, который видел неоспоримую пользу. Наконец он поднялся, прошелся по шатру, с хрустом разминая затёкшие плечи, и остановился у входа, глядя на суетливую жизнь лагеря.

— Хитер ты, барон, — произнес он, не оборачиваясь. Голос его был уже другим — усталым, без прежней ярости. — Очень хитер.

Вернувшись к столу, он тяжело опустился в кресло и, взяв мои бумаги, еще раз пробежал их глазами.

— Твоя правда, — выдохнул он. — Убытков ты мне принес меньше, чем пользы.

Вот же ж… И надо же было так сказать? Вроде и похвала, а вроде и наоборот. В любом случае, эта скупая, выжатая сквозь зубы фраза значила для меня больше любого ордена. Он понял и принял. Он по-прежнему был императором, а я — его инструментом. Но теперь этот инструмент, кажется, заслужил доверие, даже если его устройство оставалось не до конца понятным.

Убедившись, что донская проблема из открытой раны превратилась в болезненный, но затягивающийся рубец, Петр сгреб мои отчеты и небрежно отложил в сторону. Теперь, когда тыл был в относительном порядке, он мог успокоится и поговорить спокойно. Он долго смотрел на меня, что-то для себя решая. Мне даже стало не комфортно под эти взглядом. Наконец, он, видимо, что-то решив, нарушил молчание.

— Вовремя они этот бунт затеяли, собаки, — проговорил он, уставившись на карту южных рубежей. — Как раз тогда, когда турка надо было дожимать. А теперь вот, — его кивок указал на два запечатанных сургучом пакета, лежавших особняком, — полюбуйся.

Он протянул мне первый документ: витиеватое, полное дипломатических реверансов письмо на немецком с прикрепленным русским переводом. Официальное предложение о посредничестве от венского двора. Суть сводилась к миру на условиях «как есть». Россия оставляет за собой Азов, однако границы остаются прежними. Никаких буферных зон, никаких гарантий. Турки в любой момент могут снова подойти под самые стены.

— Австрияки — вечные враги Порты, — задумчиво произнес я, откладывая письмо. — Почему же они предлагают мир, который выгоден скорее туркам, чем нам? Сохраняя угрозу на наших границах, они держат и нас, и османов в напряжении. Не дают усилиться ни тем ни другим.

— Вот и я о том же, — хмуро кивнул Петр. — А теперь глянь на это.

Второй документ, написанный по-французски с таким же русским листиком перевода, обходился без лишних церемоний и был похож на деловую ноту. Предложение куда соблазнительнее. Турки, якобы по совету Парижа, готовы уступить Азов, отвести границу до самого Перекопа. Взамен — сущие пустяки: некие «особые торговые привилегии» для французских купцов в новых портах и наши гарантии невмешательства в их игру с поляками.

— Уже лучше, но тоже не отображает реалий «на земле», — подытожил я. — Хотят втянуть нас в свои анти-английские или анти-австрийские дела, связать по рукам и ногам на западе.

— Именно! — Петр с силой ударил ладонью по столу, заставив подпрыгнуть чернильницу. — Один тянет в болото, другой подсовывает сыр в мышеловке. Генералы мои видят только войну, кричат «до Стамбула дойдем!». Дипломаты старой закалки в этих их европейских кружевах запутались, как мухи в паутине. Я не верю никому!

Он тяжело прошелся по шатру, заложив руки за спину, — одинокий, окруженный либо недалекими рубаками, либо хитрыми царедворцами.

— Ты, барон, думаешь не как все, — остановился он напротив, и его взгляд стал жестким. — Ты видишь деньги, контракты и шестеренки, которые за всем этим стоят. Ты мне нужен там. На этих переговорах.

Чего? Как это? Где это — там?

Я замер. Мозг уже лихорадочно просчитывал риски. Дипломатия. Интриги. Война слов, где нельзя опереться на твердость стали и точность расчетов. Не мое поле. Трясина, в которую меня только что швырнул император.

— Адъютант! — рявкнул Петр. — Меншикова ко мне! И прочих… Живо!

Несколько минут спустя шатер наполнился людьми. Первым, внося с собой запах благовоний, вошел лоснящийся Меншиков. За ним — адмирал Апраксин и еще несколько генералов. Все они смотрели на меня с плохо скрываемой неприязнью. Апраксин, правда, смотрел скорее нейтрально.

— Господа, — не стал тянуть Петр. — Воевать мы пока прекращаем. Начинаем говорить. Главой делегации и моим чрезвычайным послом на переговорах с Портой назначаю генерал-майора Смирнова.

Оглушительная тишина. Первым ее нарушил Меншиков. На его лице расплылась издевательская усмешка.

— Что ж, воля твоя, мин херц, — протянул он с елейной интонацией. — Решение воистину… небывалое. Вчерашний прожектер и торговец железом сегодня будет вершить судьбы Империи. Лишь бы он нам всю державу не променял на свои немецкие хитрости.

Я встретил его взгляд без вызова. Да, торговец. И мой товар получше твоего, Светлейший, — он не ворованный. Но лучше промолчать.

Кто-то из генералов постарше подхватил мысли Светлейшего.

Петр слушал и его лицо темнело. Когда поток колкостей иссяк, он медленно обвел всех тяжелым взглядом.

— Торговец? — его голос был тихим, но от этого казался еще более грозным. — Да, торговец. Этот «торговец» в одиночку пленил шведского короля! Забыли? Этот «торговец» вытащил нашу армию из прутского котла, когда вы уже мысленно примеряли турецкие кафтаны! И этот «торговец» за две недели усмирил бунт, на который вы просили у меня армию и год времени! Ему, — Петр ткнул в меня пальцем, — я верю больше, чем всем вам, вместе взятым!

Ох, зачем же так? Неужели Государь не понмает, что у меня хватает врагов, зачем ихеще плодить? Хотя, может вот они — недруги?

Упоминание Прута заставило их поморщиться. Мертвая тишина сковала шатер. Спесь с генералов слетела мгновенно, они потупили взгляды. Воспоминание о том унизительном совете, где они наперебой советовали сдаться, было слишком свежо. Меншиков поджал губы, его лицо стало непроницаемым.

— Вопросы есть? — отчеканил Петр. — Вопросов нет. Все свободны. Барон, останьтесь.

Когда за последним генералом захлопнулся полог шатра, тяжесть, казалось, немного отступила. Решение было принято.

Я стоял перед Государем, странно опустошенный. Победа над генералами не принесла радости — наоборот, навалилась досада. Снова и снова одно и то же: я ехал к Булавину говорить, а пришлось устраивать переворот. Теперь отправлялся на переговоры, и моя инженерная логика, привыкшая к четким переменным, подсказывала: здесь она бессильна. Дипломатия — не сопромат; в ней нет законов, только интересы, облеченные в красивые слова. Я опять вступал на зыбкую почву, где все могло закончиться кровью. Из строителя и командира я снова превращался в переговорщика, и эта роль претила мне риском навсегда увязнуть в ней, став из инженера придворным интриганом.

— Не весел ты, барон, — заметил Петр, внимательно глядя на меня. — Власть получил, какой и Меншиков не всегда имел, а на лице — будто клюкву разжевал.

— Я инженер, государь, не лицедей, — ответил я. — Привык, чтобы слова имели вес металла, а не легкость пуха. Боюсь, в этой игре я окажусь неловок.

— А мне твоя неловкость и нужна, — усмехнулся он. — От твоей прямой речи у них парики на головах дыбом встанут. Они привыкли к вежливому вранью, а ты им расчеты на стол выложишь. В том и сила твоя.

Он подошел вплотную и понизил голос, хотя в шатре мы были одни.

— То, что я скажу сейчас, — только для твоих ушей. На бумагу это не ляжет. Задача твоя проста и сложна одновременно. Азов — наш. Навечно. И полоса земли до самого Перекопа — пустая, без крепостей и гарнизонов, чтобы я мог спать спокойно, не ожидая набега. Это то, что ты должен выторговать любой ценой.

Он замолчал, давая мне время осознать масштаб. А затем продолжил, и в глазах его загорелся хищный, знакомый огонь.

— А есть то, что мы ранее обсуждали. Валахия и Молдавия стонут под турком. Ты должен сделать так, чтобы Порта признала наш протекторат над ними. Они фактически станут нашим щитом на западе. И главное… — он наклонился еще ближе. — Крым. Эта гадюка сидит у нас в подбрюшье и жалит, когда ей вздумается. Я хочу, чтобы ты вырвал у нее жало. Отторгни Крым от Османской империи. Преврати его в независимое ханство, которое будет зависеть от нас. Или найди предлог, чтобы он отошел к короне. Мне все равно как. Сделай так, чтобы эта змея больше никогда не могла нас ужалить.

В голове вместо мыслей билась одна цифра — вероятность успеха, стремящаяся к нулю. Отторгнуть Крым… Это было равносильно приказу построить мост до Луны из подручных материалов. Но огонь в глазах императора не оставлял сомнений: ответ «это невозможно» не принимается. Значит, нужно было найти решение для нерешаемой задачи.

— Я понял, Ваше Величество, — тихо ответил я. — Задача ясна.

— Не ясна. Она невыполнима, — отрезал он. — Но ты сделаешь. Полномочия даю тебе чрезвычайные. Твое слово — мое слово. Никто, даже я, не сможет отменить подписанный тобой договор. Но и спрос с тебя будет соответствующий.

У меня даже рот приоткрылся. Что-то не припомню я такого в своей истории, что Петр Великий дал такие полномочия кому-либо.

На следующий день я покидал ставку. Провожать меня вышли немногие.

Мой кортеж был невелик: сотня верных преображенцев под командованием Глебова в качестве почетного эскорта да карета с двумя приданными мне дипломатами из Посольского приказа. Пожилой князь Голицын и более молодой, но уже лощеный дьяк Щелкалов подошли к карете одновременно со мной.

Орлов вел Петра к «Бурлакам» и «Катрине». Государь еле дотерпел до этого момента.

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, — с елейной улыбкой произнес Голицын. — Мы с господином Щелкаловым поможем вам не заплутать в этих восточных хитростях. Дело сие тонкое, не терпящее солдатской прямоты.

— Благодарю, господа, — ответил я, глядя им прямо в глаза. — Как раз ваша тонкость мне и пригодится, чтобы подстелить соломки там, где моя прямота, возможно, проломит доски.

Они переглянулись. Кажется, намек был понят. Садясь в карету, я был гладиатором, выходящим на арену. Впереди — нейтральная территория где-то под Бендерами, где меня уже ждали османские паши и скользкие европейские посредники.

Я хмуро смотрел на императора, что заливисто смеялся над какой-то шуткой Орлова. Государева свита рассматривала «Бурлаки» с резиноидными колесами. А над ними висела «Катрина», заставляя пялится на небесное «чудище».

Мне же было не так весело. Я вступал на южный фронт «тихой войны», где оружием служили недомолвки, намеки и двусмысленные фразы. И как мне выполнить наказ Государя — ума не приложу. Что может сделать инженер в дипломатии?