Инженер Петра Великого – 3

Глава 7

Мой первенец, СМ-1, сработал! Та щепотка пороха, которую я с горем пополам наколдовал в своей «алхимической» конуре, единственная, собранная на соплях винтовка, в умелых руках стала мощным аргументом. Без дыма, точно в цель, да еще и строчит так, что эти вояки только глазами хлопали — это было такое преимущество, что аж дух захватывало. Только вот что толку от одной этой «вундервафли»? Одна ласточка, как говорится, погоды не делает. Армии нужны были сотни, тысячи таких «Смирновок», а для этого требовались тонны, ну или хотя бы пуды для затравки, этого самого бездымного пороха.

Я засел за расчеты и чертежи. Старая лаборатория, сарайчик, в котором мы с Федькой да Гришкой надышались кислотной дрянью, для серьезных дел уже не годилась. Это была так, проба пера, детские игры в песочнице. Теперь же предстояло забабахать настоящее, пусть и по меркам моего времени кустарное до невозможности производство. А это задачка покруче, чем просто пару склянок в горшке смешать.

Первым делом — безопасность! Я слишком хорошо помнил, как нас тогда накрыло медным тазом, и повторять этот цирк с конями желания не было никакого. Поэтому новый «пороховой завод», как я его про себя обозвал, решено было строить на отшибе, подальше от жилья и мастерских, за небольшой березовой рощицей. И от любопытных глаз подальше, и, если что пойдет не так, не спалить к чертям всю усадьбу. Я набросал план: несколько отдельных, хорошо проветриваемых строений, каждое под свою операцию. Сердцем всего этого хозяйства должен был стать корпус для нитрования целлюлозы. Тут я все продумал: не глиняные горшки, которые могли треснуть в самый неподходящий момент, а здоровенные дубовые кадки, изнутри как следует просмоленные, чтобы кислота дерево не разъела. Главная засада при нитровании — это температура. Чуть перегреешь эту адскую смесь — и вместо пироксилина получишь либо какую-то бесполезную жижу, либо такой фейерверк, что от Игнатовского одни головешки останутся. В моем времени для этого навороченные системы охлаждения использовали, термостаты всякие. А здесь приходилось выкручиваться, как уж на сковородке. Я придумал систему водяных бань: каждая кадка с кислотой должна была стоять в еще большей емкости, куда наливали холодную воду. Воду эту, понятное дело, надо было регулярно менять, а если припечет — так и льда из погреба подкинуть. Но как эту самую температуру измерять? Термометров тут, ясное дело, днем с огнем не сыщешь. Пришлось вспоминать школьные уроки физики и колхозить самому. Надыбал я у Брюса по случаю несколько тонких стеклянных трубок — какой-то заезжий аптекарь привез. Запаял один конец, а внутрь залил подкрашенный спирт. Ртути у меня, увы, не было, да и связываться с ней в таких условиях — себе дороже. Потом откалибровал: нацарапал метку, где спирт при таянии льда стоит — это ноль, и где при кипении воды — это, условно, сто градусов. Шкалу присобачил к деревянной планке, к которой трубка крепилась. Понятно, что точность у таких «градусников Смирнова» была плюс-минус трамвайная остановка, но хоть какой-то ориентир, лучше, чем пальцем в небо тыкать или на ощупь определять. По крайней мере, если совсем уж зашкаливать начнет, заметить можно.

Но позднее я сделаю более совершенный термометр: биметаллическая пластина. Спаяю железную и медную пластины и по степени изгиба проградуирую.

Следующим пунктом шла очистка кислот. Серная да азотная, которые мы получали дедовскими методами, были, мягко говоря, не ахти какого качества. Грязи в них было — мама не горюй! А примеси эти могли конечный продукт испортить, да и какую-нибудь нехорошую реакцию спровоцировать. Тут я решил замутить многоступенчатую систему фильтрации. Сначала грубая очистка — через слои песка и толченого древесного угля. Потом — потоньше, через плотную ткань, пропитанную всякими составами, которые, по моим прикидкам, должны были некоторые из этих примесей связывать. Это была та еще алхимия, больше на чутье и обрывках знаний, чем на точных расчетах, но что делать — другого выхода не было. Вообще, получение чистых кислот в нужных объемах оставалось моей самой большой головной болью. Производительность наших самопальных реторт была слезы, а не производительность, а каждая партия требовала неусыпного контроля и уйму времени.

Ну и, наконец, сушка готового пироксилина. Тут тоже свои заморочки. Сушить его надо было медленно, при невысокой температуре и, самое главное, с хорошей вентиляцией, чтобы пары растворителей (если я буду использовать спирто-эфирную смесь для пластификации, чтобы порох не крошился) или остатки влаги улетучивались, не создавая взрывоопасной концентрации. Для этого я спроектировал отдельные сушильные камеры — по сути, просторные сараи с высокими вытяжными трубами на крыше, чтобы тяга была естественная, и системой полок из редкой сетки, на которых пироксилин должен был раскладываться тонким слоем. И никакого открытого огня поблизости, само собой — это даже не обсуждалось.

Федька и Гришка аж светились от энтузиазма, вникая во все эти премудрости. После того, как они на собственной шкуре прочувствовали «прелести» неконтролируемой химической реакции в старой лаборатории, к моим инструкциям по технике безопасности они относились с благоговением. Я старался объяснять им суть процессов по-простому, без заумных химических формул, от которых у них бы точно мозги закипели.

— Смотрите, орлы, — говорил я им, тыча пальцем в чертежи нового порохового «цеха». — Вот здесь у нас будет чан для «закваски». Главное — чтобы эта «закваска» не перекипела, а то быть беде. Поэтому следим за «градусником» — вот за этой стекляшкой с красной водичкой. Полезла водичка вверх — сразу воду в «корыте» меняем, а то и льда подкинем. Ясно?

— Так точно, Петр Алексеич! — бубнили они в один голос, хотя по их лицам я видел, что не все им было до конца понятно, но старание и преданность в их глазах перевешивали любые сомнения.

— А вот здесь, — продолжал я, показывая на фильтры, — будем нашу «кислую воду» чистить, чтобы дряни всякой в ней поменьше было. Чем чище вода, тем лучше наш порох будет, злее и без дыма.

Они кивали, мотали на ус. Федька, с его золотыми руками, больше тяготел к «железкам» — он с энтузиазмом взялся за обустройство мастерской, где мы должны были собирать СМ-1, но и в «химических делах» старался не отставать, пыхтел, разбирался. Гришка же оказался на удивление толковым в работе с реактивами, точно отмеряя порции и следя за ходом реакций. На этих двоих теперь ложится огромная ответственность, ведь любая ошибка могла стоить им жизней. Но я в них верил. Эти ребята уже не раз доказывали, что на них можно положиться.

Я сам почти не вылезал из строящихся корпусов, проверяя каждый узел, доску, толкуя рабочим (в основном, солдатам Орлова да нескольким нанятым артелям плотников) что к чему. Работы было — выше крыши, но когда я представлял себе, как русские солдаты, вооруженные моими винтовками с этим новым порохом, гонят шведа, вся усталость куда-то улетучивалась. Ради такого стоило и поднапрячься.

Пока в Игнатовском все крутилось-вертелось вокруг пороха, меня то и дело выдергивали в Питер. Инженерная Канцелярия требовала хозяйского пригляда. Да и Государь хотел видеть, что не зря харчи тратит, и Брюс, хитрец, нет-нет да подкидывал задачки, с порохом и ружьями никак не связанные. Я, честно говоря, поначалу от этих «левых» проектов отмахивался как от назойливой мухи — голова была забита куда более важными, как мне казалось, вещами. Но Яков Вилимович умел так повернуть, что и не откажешь.

— Ты, Петр Алексеич, — завел он очередную шарманку во время одного из моих наездов, когда я в очередной раз попытался отбрехаться, дескать, в Игнатовском дел по горло, — ты пойми одну простую штуку. Государь, он же человек увлекающийся, ему размах подавай. Он и о простом быте печется, чтоб и солдату, и мастеровому жилось полегче. А ты, с твоей-то головой да знаниями, можешь ведь и тут пользу принести, да еще какую! И поверь, царь это оценит не меньше, чем новую фузею. Это, если хочешь, тоже своего рода политика. Чем больше ты государю в разных делах угодишь, тем крепче твое место под солнцем, тем больше у тебя возможностей, чтобы свои главные затеи двигать. Смекаешь, к чему клоню?

Слова Брюса попали в самую точку. И правда, зацикливаться только на оружии — путь в никуда. К тому же, в голове у меня вечно роилась куча идей, вполне себе реализуемых в здешних условиях и способных реально облегчить людям жизнь, а заодно и мою репутацию «мастера на все руки» поднять до небес. И одна из таких идеек как раз удачно ложилась на страсть Государя. Петр Алексеевич, как всем известно, был большой охотник до этого напитка, да и в армии, особенно в походе, горячий сбитень — это ж первое дело, чтобы и согреться, и дух поднять. Только вот кипятить воду на кострах, в обычных котлах, — это ж целая история, долго и муторно.

И какое решение? Самовар! Конечно, в моем времени эта штуковина была уже скорее музейным экспонатом, приветом из прошлого. Но для начала XVIII века такая «водогрейная машина непрерывного действия», как я ее расписал Государю, была настоящим хайтеком. Идея-то проста, как три копейки, и я диву давался, почему до нее здесь еще никто не сделал. Хотя, может, кто и допер, да руки не дошли или посчитали ерундой.

Я набросал чертежики. Основной котел для воды — медный, форму можно было сделать разную, от простого ведра до чего-нибудь пузатого, «вазоподобного». Медь тепло проводит — будь здоров, да и достать ее не проблема. Внутри котла — вертикальная труба, тоже медная, куда угли раскаленные засыпать или щепок сухих накидать. Тяга — за счет разницы высот и небольшого поддувала снизу. Горячие газы, проходя по трубе, воду греют — аж свистит! Сбоку — краник, чтобы кипяток сливать. Просто, как все гениальное, эффективно, да и дров экономия. Можно было воду горячей держать хоть целый день, только угольков подбрасывай, да и закипала она в разы быстрее, чем в обычном котле на открытом огне.

Когда я выложил перед Государем чертежи и небольшой действующий макет, который мне по-быстрому сварганили лучшие медники Адмиралтейства (Брюс, конечно, подсуетился с организацией), Петр аж подпрыгнул от восторга. Он долго вертел этот макетик в руках, в трубу заглядывал, краник туда-сюда крутил.

— Ай да Смирнов! Ай да голова! — громыхал он, хлопая меня по плечу. — Вот ведь, казалось бы, безделица, а какая польза! Это ж и в походе солдату — первое дело, и во дворце чай заварить — делов-то! А то пока эти лежебоки на кухне воду вскипятят, вся охота пить отпадет!

Я скромненько так заметил, что, мол, сия «машина» и простому люду в хозяйстве сгодится, если производство наладить.

— Непременно! — подхватил Петр. — Непременно наладим! Ты, Яков Вилимович, — это он уже к Брюсу, — проследи, чтобы на Охте аль где еще мастерские под это дело отрядили. А ты, Смирнов, чертежи сделай толковые, чтоб любой медник, у кого руки не из задницы растут, разобраться смог. И чтоб меди на это дело не жалели, слышишь! Первую партию — в гвардейские полки, пусть солдатики порадуются. Да и мне во дворец несколько штук, разных размеров, чтобы и для узкого круга, и для большого сборища.

Успех самовара был, без преувеличения, ошеломительным. Солдаты, которым достались первые образцы, пылинки с них сдували — горячий чай (в армии так называли сбор трав, куда им до чая) в промозглую погоду или после марш-броска поднимал и настроение, и боевой дух лучше всякой чарки водки. Придворные франты щеголяли друг перед другом заморскими чаями, заваренными в сияющих, пышущих жаром «смирновских водогреях». Мое имя снова было у всех на устах, только теперь не в связи с «дьявольским оружием», а с вполне себе мирным и полезным изобретением. Это, как Брюс и предсказывал, здорово укрепило мои позиции. Даже самые ярые мои недоброжелатели из старых бояр не могли не признать очевидной пользы самовара. Кто-то, конечно, по углам шипел, что, мол, не барское это дело — «кухонными» приблудами заниматься, но Государь быстро такие разговоры на корню пресекал.

— Умный человек во всем умный! — отрезал он как-то на одной из ассамблей, когда какой-то вельможа попытался подколоть меня. — А кто только языком молоть горазд да казну на ветер пускать, тот и государству без надобности!

Этот небольшой, казалось бы, эпизод с самоваром многому меня научил. Во-первых, тому, что не стоит нос воротить от «мелочей». Иногда простое и очевидное решение бытовой проблемы может принести больше пользы и признания, чем самая навороченная техническая новинка. Во-вторых, я еще раз убедился, насколько Брюс был прав — умение быть полезным Государю в разных сферах действительно открывало новые двери и давало больше свободы для маневра в моих главных проектах. И, в-третьих, я понял, что прогресс — это еще и когда жизнь у людей становится чуточку легче и приятнее, пусть даже благодаря такой простой штуке, как горячий чай. И, пожалуй, это было не менее важно. Моя Инженерная Канцелярия потихоньку начинала оправдывать свое название, превращаясь в генератор полезных гражданских инноваций. И хотя все мои мысли по-прежнему были там, в Игнатовском, вокруг пороха и винтовок, я уже не отмахивался от других идей, которые могли бы послужить на благо России. Тем более что Государь, воодушевленный успехом самовара, теперь с еще большим интересом прислушивался к любым моим предложениям, касающимся и вполне мирных дел. А это, в свою очередь, давало мне новые рычаги влияния и возможности для продвижения по-настоящему прорывных технологий, которые должны были изменить лицо страны.

Самовар, конечно, дело хорошее, душу греет, да и Государю приятно — тут спору нет. Но главная моя заноза, от которой ни днем, ни ночью покоя не было, никуда не делась. И звали эту занозу — сталь. Вернее, ее отсутствие в том виде, в каком она была нужна для моих «Смирновок». Бездымный порох, который мы потихоньку начинали гнать в Игнатовском в более-менее приличных количествах, создавал в стволе такое давление, что обычное железо, пусть даже самое распрекрасное, охтинское, просто не держало. Раздувало его, как лягушку через соломинку, а то и вовсе рвало к чертям собачьим при первых же выстрелах (до сих пор удивляюсь как первый прототип выдержал). Мои прежние пляски с бубном вокруг цементации, то есть попытки насытить углеродом хотя бы поверхность ствола, давали лишь кратковременный эффект. Снаружи ствол становился тверже, это да, но внутри оставался таким же мягким, и после пары десятков выстрелов начинал сыпаться. Нужна была сталь однородная по всей толщине, с точно выверенным содержанием углерода, чтобы и упругая была, и в то же время не хрупкая, способная выдержать адские нагрузки. В моем времени это называлось легированной оружейной сталью, и варили ее в мартеновских или электропечах, где каждый чих контролировался, и химический состав, и температура. Здесь же о таком можно было только в сладких снах мечтать.

Приходилось крутиться, исходя из того, что было под рукой, а под рукой, мягко говоря, было негусто. В Игнатовском я велел отгрохать еще одну кузницу, подальше от пороховых цехов, само собой, от греха подальше. Обычный кузнечный горн для наших затей не годился — он не давал достаточно высокого и, главное, стабильного жара. Я несколько недель ломал голову над его конструкцией, перерывая в памяти все, что когда-либо читал или слышал о старинных металлургических процессах. В итоге получилось нечто среднее между ежом и ужом: горн сложили из огнеупорного кирпича (который пришлось специально заказывать и тащить за тридевять земель), с хитроумной системой подачи воздуха от здоровенных мехов. А мехи эти, в свою очередь, приводило в движение водяное колесо, которое мы приспособили на ближайшем ручье. Такая конструкция позволяла добиваться более высоких температур и поддерживать их более-менее ровно.

Но сама по себе печка — это еще не все, даже полдела не сделано. Главное — сырье и технология, чтоб ее! В качестве исходного материала брали лучшее кричное железо, какое только удавалось раздобыть. Его перековывали по сто раз, чтобы выбить все шлаки и добиться хоть какой-то однородности. А вот дальше начиналась та самая «алхимия», от которой у любого нормального металлурга волосы бы дыбом встали. Для получения стали нужно добавить в железо определенное количество углерода. Но как это сделать, чтобы не переборщить и не недодать? Я перепробовал кучу способов. Один из них — так называемый «томленый»: куски железа пересыпали древесным углем (причем, я быстро сообразил, что уголь из разных пород дерева дает разный результат, и мы начали экспериментировать с березовым, дубовым, сосновым — целая наука!) и запечатывали в глиняных коробах. Потом эти короба ставили в горн и долго-долго томили при высокой температуре. Смысл был в том, чтобы углерод из угля потихоньку «впитался» в железо. Процесс был долгий, нудный, а результат — как бог на душу положит. Иногда получалась вполне сносная сталь, а иногда — такой переуглероженный, хрупкий чугун, что только на переплавку и годился, никуда больше.

Другой метод, который я пытался освоить, был ближе к тигельной плавке, хотя до настоящих тиглей нам было как до Китая в известной позе. Мы лепили небольшие глиняные «стаканы» из самой огнеупорной глины, какую только могли нарыть, обжигали их до состояния камня. В эти «стаканы» закладывали мелко нарубленное железо вперемешку с толченым древесным углем и небольшим количеством флюса (измельченного известняка или речного песка — тоже подбирали наобум, методом тыка) для удаления всякой дряни. Потом эти «стаканы» ставили в самый жар горна. Расплавить железо до жидкого состояния в таких условиях было почти нереально, но удавалось довести его до такой консистенции, как густое тесто, когда углерод мог активнее с ним соединяться. Полученные «лепешки» потом снова и снова проковывали, чтобы выгнать остатки шлака и добиться более-менее равномерного распределения углерода.

Федька в этих экспериментах оказался просто незаменим. У него было какое-то шестое чувство на металл, звериное чутье. Он по цвету каления, по тому, как молот отскакивает, по искре, что летит из-под зубила, мог с поразительной точностью определить, что за дрянь у нас получилась на этот раз, или, наоборот, что-то путное. Я пытался как-то систематизировать его наблюдения, завел целые талмуды, куда записывал пропорции шихты, время выдержки в горне, режимы ковки. Это была настоящая исследовательская работа, тяжелая, грязная, часто доводившая до белого каления от неудач, но невероятно увлекательная. Мы набивали шишки одну за другой, портили материал, обжигались, но потихоньку, шаг за шагом, нащупывали верный путь, как слепые котята.

Параллельно с этими металлургическими изысканиями в другой мастерской, под чутким руководством того же Федьки (когда он не колдовал у горна), шла сборка первых экземпляров СМ-1. Детали вытачивались вручную, на таких примитивных токарных и сверлильных станках, которые мы сами же и соорудили из чего попало, подгонялись напильниками до седьмого пота. Это была ювелирная работа, требующая адской точности и ангельского терпения. Затворы, ударно-спусковые механизмы, магазины — все это рождалось в муках, из кусков металла, потом и кровью наших мастеров.

Стволы для этих первых «Смирновок» мы пока брали с Охтинского завода — те самые, из лучшего доступного железа, которые, как я уже прекрасно понимал, долго не протянут под натиском бездымного пороха. Но для отработки механики, для первых пристрелок они годились. Я понимал, что это так, временная мера, чтобы дырку заткнуть. Настоящая «Смирновка» должна была иметь ствол из нашей, игнатовской стали, выкованной по новой технологии. Каждый удачный слиток стали, полученный в нашей кузнице, был на вес золота, без преувеличения. Его тут же пускали на изготовление опытного ствола, который затем подвергался самым беспощадным испытаниям. Большинство из них этих испытаний не выдерживали, разлетаясь вдребезги. Но иногда случалось чудо! Ствол держал выстрел, другой, десятый… И это была такая маленькая победа, которая окрыляла и заставляла двигаться дальше, несмотря на все трудности и разочарования.

Мы собрали около десятка СМ-1 с охтинскими стволами. Это были еще очень сырые, «доведенные напильником до ума» образцы, но они работали! Продольно-скользящий затвор, магазин на пять патронов (пока еще с ручной подачей, без пружины, над которой я отдельно бился), примитивные прицельные приспособления, сделанные на глазок. Но когда я брал в руки это оружие, чувствовал его приятную тяжесть, слышал уверенный лязг затвора, я понимал, что это — будущее.

Федька, глядя на эти первые винтовки, сиял, как начищенный пятак.

— Гляди, Петр Алексеич, — басил он, любовно поглаживая свежесмазанный ствол, — а ведь могём, когда приспичит! Не хуже немца аль шведа сработано, не стыдно людям показать!

— Могём-то могём, Федор, — отвечал я, усмехаясь, — только вот железо наше пока, сам видишь, слабовато. Душа у ружья должна быть стальная, крепкая, чтоб не подвела в лихую минуту. А мы пока только к ней на цыпочках подбираемся. Но ничего, доберемся. Обязательно доберемся.

В Игнатовском жизнь шла своим чередом. Орлов, мой верный цербер-комендант, караулы удвоил, а то и утроил. Солдаты его «заводской гвардии» несли службу в три смены, не смыкая глаз, патрулировали не только сам периметр усадьбы, который мы обнесли новым, высоченным частоколом, но и окрестные леса прочесывали, чтоб ни одна мышь не проскочила. Въезд и выезд из Игнатовского — только с моего личного «одобрям-с», и каждого, кто шастал туда-сюда, шмонали по полной программе. Орлов своих бойцов гонял в хвост и в гриву, не давая спуску: то учебные тревоги, то стрельбы (пока еще из старых фузеек, мои «Смирновки» были наперечет и предназначались для особых случаев), то мордобой, то бишь рукопашные схватки.

Мой собственный быт был спартанский. Занимал я несколько комнат в барском доме, но большую часть времени торчал либо в мастерских, где пахло раскаленным металлом и потом, либо в своей «химической шарашке», где витал едкий дух кислот, либо горбился над чертежным столом, ломая голову над очередными расчетами. Ел что под руку попадется и когда время выпадало, спал урывками, как придется, часто прямо в одежде, на походной койке, которую велел притащить в кабинет.

Ах да, в усадьбе появилась девушка. Любава. Тихая и незаметная девка-служанка, которую мне подсунул Брюс «для ведения хозяйства». Она как-то умудрялась поддерживать в моих берлогах подобие порядка и обеспечивать меня горячей едой. Она шмыгала почти бесшумно, никогда не лезла с дурацкими вопросами или пустой болтовней. Иногда я ловил на себе ее быстрый взгляд, но тут же отворачивался, уходя с головой в свои думы. Не до сантиментов мне было. Голова была забита проблемами пороха, стали, организацией производства.

На редкие выезды в Петербург, на эти дурацкие ассамблеи или на доклад Государю, я смотрел как на каторгу. Столичная суета, пустая трепотня придворных шнырей, эти бесконечные интриги и подковерная грызня — все это дико отвлекало от главного дела. Я, конечно понимал, что и это — часть игры, что без поддержки Государя и Брюса все мои начинания пойдут прахом. Поэтому приходилось терпеть, натягивать на физиономию подобие улыбки, отвечать на идиотские вопросы, иногда даже выплясывать какой-нибудь новомодный менуэт, чувствуя себя при этом полным кретином в парике. На этих сборищах я часто ловил на себе заинтересованные, а порой и откровенно раздевающие взгляды придворных дамочек. Моя репутация «царского любимчика», «инженерного гения», да еще и с налетом таинственности и опасности, видимо, щекотала их пресыщенные нервы. Какие-то знатные матроны, у которых дочки на выданье засиделись, пытались ненавязчиво так свести меня со своими чадами, какие-то молоденькие вертихвостки откровенно строили мне глазки, хлопая ресницами. Я оставался ко всему этому холоден, как айсберг в океане. Хотя молодой организм требовал естественных потребностей. И, кажется, надо было этим заняться. Не вечно же только оружием заниматься.

И вот, во время одного из таких вынужденных визитов в столицу, когда я только-только отчитался перед Государем об очередных успехах (и, чего уж греха таить, неудачах) в Игнатовском, и уже собирался откланяться, чтобы пулей метнуться обратно к своим печам и станкам, меня догнал запыхавшийся, как загнанная лошадь, адъютант Брюса.

— Петр Алексеич, ваше благородие! — выпалил он, едва переводя дух. — Яков Вилимович срочно вас к себе кличут! Дело не терпит отлагательства!

Брюс по пустякам не стал бы так суетиться. Если «срочно» и «не терпит отлагательства», значит, дело пахнет керосином, и запашок этот явно не из приятных.