Инженер Петра Великого – 3

Глава 6

Я только успел мысленно взмолиться: «Хоть бы сработало!» — как ружье само будто легло в руки, ствол уставился прямехонько в морду ближайшему наемнику, который, видать, такого подвоха от меня ну никак не ожидал.

Палец сам собой нажал на спуск. Резкий, оглушительный хлопок, совсем не похожий на привычный гулкий бах из фузеи, ударил по ушам так, что чуть барабанные перепонки не лопнули. Отдача оказалась сильнее, чем я прикидывал, но я устоял на ногах. Наемник как-то неестественно дернулся, выронил пистолет и мешком рухнул на землю. Второй удивленно пялился на товарища.

Я судорожно передернул затвор, выбрасывая вонючую, дымящуюся гильзу. Еще выстрел — и второй гад свалился рядом.

Пока остальные нападавшие, ошарашенные таким внезапным и непонятным отпором из, казалось бы, пустого сарайчика, пытались врубиться, что вообще происходит, я успел всадить в них еще три пули. Скорострельность моего «первенца» была для этого времени просто за гранью фантастики. А главное — дыма-то нет! Они и понять не могли, откуда по ним палят, кто стреляет. Их фузеи, наоборот, после каждого выстрела окутывались таким плотным облаком, что сразу было видно, где сидит стрелок.

Началась настоящая заваруха, не на жизнь, а на смерть. Федька с Гришкой, вооруженные обычными фузеями да пистолетами, отстреливались из окон барского дома, как могли прикрывая меня. Солдаты Орлова, которых эти гады застали врасплох, несли потери, дрались как черти, понимая, что отступать просто некуда. Я же, как заведенный, метался от окна к окну, стараясь выцеливать самых борзых нападавших, тех, кто пытался прорваться к дому или поджечь сараи.

Бездымный порох и нарезной ствол — это была просто песня! Пули летели точно в цель, доставая врагов на таких дистанциях, о которых стрелки из гладкоствольных фузей и мечтать не могли. А то, что дыма не было, позволяло мне мгновенно видеть, куда попал, и тут же выбирать следующую мишень. Нападавшие, привыкшие, что после вражеского залпа есть короткая передышка, пока те перезаряжают свои дрыны, здесь попадали под непрерывный, прицельный огонь. Это действовало на них убийственно, сеяло панику и страх. Они видели, как их подельники валятся один за другим, но не могли понять, откуда прилетает эта невидимая смерть.

Бой шел недолго, может, с полчаса, но мне эти минуты показались вечностью. Наконец, не выдержав таких потерь и деморализующего эффекта моего «чудо-оружия», наемники дрогнули. Сначала один дал деру, потом другой, а затем и вся их банда кинулась наутек, утаскивая раненых и оставляя на земле больше десятка своих жмуриков. Мы не стали их преследовать — сил едва хватило, чтобы отдышаться да своих пересчитать. К счастью, убитых среди наших было немного, но вот раненых хватало.

Вскоре и Орлов со своими солдатами подоспел — они услышали пальбу и кинулись на помощь, но, как говорится, приехали уже к шапочному разбору. Оглядев поле боя и выслушав сбивчивые, полные ужаса рассказы уцелевших, прапорщик только присвистнул, с недоумением глядя на мое еще дымящееся ружье:

— Ну, Петр Алексеевич, удружил… Что за чертовщина у тебя в руках такая? Сроду такого не видывал!

Я же смотрел на свой «СМ» и видел его недостатки. Пару раз его заклинило. Ствол перегрет до предела, мог разорваться в любой момент, а значит нужна другая сталь, оружейная по меркам моего времени. С патронами тоже не все гладко. Просто чудо, что прототип смог выполнить свою функцию.

Слухи о «чудо-оружии» Смирнова разлетелись по округе быстрее лесного пожара. Местные крестьяне, ставшие невольными свидетелями этой бойни (кто-то из челяди в лесу отсиживался, кто-то из-за забора подглядывал), да и солдаты Орлова наперебой рассказывали о какой-то «огненной метле», которая косит врагов без дыма и промаха, о «громовой палке», изрыгающей смерть без остановки. Каждый рассказчик, естественно, добавлял что-то от себя, и вскоре мое скромное ружье превратилось в нечто мифическое, чуть ли не дьявольское. Понятное дело, эти слухи докатились и до Петербурга (Орлов-то обязан был доложить Брюсу). Не прошло и недели, как меня вызвали к Государю.

Петр Алексеевич принял меня в своем обычном скромном домике. Выслушал мой доклад о нападении и о том, как мы отбились, долго вертел в руках трофейные шведские пистолеты, снятые с убитых наемников. Потом попросил показать «ту самую штуковину». Я продемонстрировал ему свое ружье, объяснил, как оно работает, рассказал про бездымный порох. Царь слушал внимательно, не перебивая, задавал толковые вопросы, даже сам попробовал затвор передернуть.

— Стало быть, говоришь, без дыма палит и бьет далеко? — он задумчиво почесал подбородок. — Сие зело хорошо. Сие нам надобно. А что за порох такой мудреный?

Пришлось снова пускаться в объяснения, стараясь не грузить его слишком сложными химическими терминами. Петр остался доволен, велел продолжать работу и пообещал всяческую поддержку. Просил (да именно так) дать возможность пострелять, я обещал организовать, как доведу до ума прототип.

Слухи, как известно, долетают не только до царских ушей. Церковные круги на уши встали. Пошли разговоры, что Смирнов не иначе как с нечистой силой якшается, раз его оружие стреляет без дыма, «вопреки природе и Божьему установлению». Некоторые особо рьяные святоши уже в открытую называли меня пособником дьявола. Давление на Петра I со стороны консервативного духовенства, и так недовольного его реформами, стало нарастать как снежный ком. И это при том, что у самого Государя была напряженка с духовенством.

Апогеем всего этого стало выступление митрополита Стефана Яворского, Местоблюстителя Патриаршего престола. Фигура, надо сказать, влиятельная, в народе уважаемая, хотя и не разделявшая многих петровских нововведений. Он, опираясь на доносы и «свидетельства очевидцев», потребовал от царя немедленно предать меня церковному суду как чернокнижника и еретика. Петр Алексеевич оказался в крайне щекотливом положении. С одной стороны — гениальный инженер, чьи изобретения сулили огромные выгоды в войне со шведами. С другой — могущественная Церковь, с которой он только устаканил вязкое «перемирие». Открытый конфликт с духовниками мог привести к смуте в стране и так раздираемой войной и бесконечными реформами. Назревал серьезный кризис.

Царя прямо-таки колбасило. Это было видно по его дерганым движениям, по тому, как он то и дело сдвигал брови, выслушивая доклады своих приближенных. Затевать открытую свару с Церковью в самый разгар тяжелейшей войны со шведами — это было последнее, чего бы ему хотелось. Народ и так уже стонал от непомерных тягот, от бесконечных наборов рекрутов, от новых налогов. А если еще и попы начнут во всеуслышание кричать о «безбожном царе» да его «дьявольских приспешниках», то тут и до бунта рукой подать. С другой стороны, отдать меня на съедение фанатикам — значило лишиться ценного инженера и, по сути, расписаться в собственном бессилии перед дремучей косностью. Петр Алексеевич, при всей своей вспыльчивости, был политиком хватким и умел находить такие ходы, что диву даешься.

Он не стал ни отправлять меня на церковный суд, как того требовал Яворский, ни отмахиваться от грозных филиппик митрополита. Вместо этого царь решил устроить нечто вроде «стрелки», эдакого, «собеседования». Меня пригласили в одну из палат строящегося дворца, где уже собралась весьма солидная компания. Во главе стола — сам Петр, по правую руку от него — митрополит Стефан Яворский, суровый, аскетичного вида старец с пронзительными, умнющими глазами. Рядом с митрополитом — еще несколько видных священнослужителей, имен которых я, хоть убей, не запомнил. По левую руку от царя — Меньшиков и Яков Вилимович Брюс, мой неизменный ангел-хранитель, да еще пара-тройка вельмож, известных своей преданностью государю, но при этом имеющих вес и в церковных кругах. Обстановочка была напряженная донельзя.

Накануне Брюс устроил мне настоящую «генеральную репетицию».

— Главное, Петр Алексеевич, — бубнил он, — держись спокойно, говори с почтением, но не лебези. Ни в коем разе не отрицай, что твои изобретения — штука необычная, это ж глупо и бесполезно. Наоборот, напирай на то, что все твои знания и умения — это дар Божий, ниспосланный тебе для вящей славы Отечества и защиты веры православной от этих супостатов-лютеран. Смекаешь? Не ты сам умный, а Господь тебя на путь истинный наставил. И не для себя, любимого, стараешься, а для царя-батюшки и Родины-матушки.

Он даже заставил меня полистать Священное Писание (зачем, если я там ни в зуб ногой не понял — старославянский же) и зазубрить несколько подходящих цитат. Память из будущего, конечно, подкидывала какие-то обрывки знаний, но освежить их было совсем не лишним. Особенно Брюс давил на то, чтобы я почаще вворачивал про «защиту земли Русской» и «борьбу с нечестивыми врагами веры Христовой».

И вот я стою перед этим высоким синклитом, чувствуя на себе десятки буравящих взглядов. Митрополит Яворский начал издалека, с пространных рассуждений о божественном мироустройстве, о границах человеческого познания и об опасностях гордыни ума, который пытается сунуть свой нос в тайны, сокрытые от людей Всевышним. Говорил он красиво, витиевато, как и положено церковному иерарху, но суть его речи сводилась к одному: мои изобретения слишком уж выбиваются из привычной колеи, слишком уж «не по-людски» они действуют, а значит, есть все основания подозревать тут нечистую силу.

Когда он закончил, повисла тишина. Все уставились на меня. Я глубоко вздохнул и начал говорить, стараясь придерживаться инструкций Брюса.

— Ваше Высокопреосвященство, досточтимые отцы, Ваше Величество, — скучным тоном обратился я к присутствующим. — Не стану скрывать, что машины и устройства, созданные моими руками, могут показаться кому-то необычными. Но смею вас заверить, что нет в них ни колдовства, ни помощи дьявольской. Все те немногие знания, коими я обладаю, я получил не от лукавого, но по милости Божией, дабы послужить верой и правдой Государю нашему и Отечеству Российскому. Ибо сказано в Писании: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». А недруги наши, шведы-лютеране, не только землю нашу топчут, но и веру православную пытаются сжить со свету. И если Господь дал мне разум и умение создавать оружие, способное защитить народ наш и святыни наши от поругания, то не грех ли это умение зарывать в землю?

Я привел несколько примеров из житий святых воинов, что грудью защищали Русь от врагов, говорил о том, что Церковь всегда благословляла оружие, идущее на правое дело. Цитировал, как мог, отцов Церкви о важности защиты родной земли. Получалось, наверное, не всегда гладко, все-таки я не богослов, а инженер, но суть, кажется, донес верно. Я видел, как Брюс едва заметно кивал, подбадривая меня.

Митрополит слушал внимательно, не перебивая. Яворский был человеком, без всякого сомнения, умным и образованным, одним из немногих в России, кто понюхал европейской науки. И хотя он слыл консерватором, фанатиком он точно не был. Когда я закончил, он некоторое время молчал, задумчиво поглядывая на своих коллег.

— Слова твои, сын мой, гладки да благочестивы, — проговорил он. — И любви отчизне твоего оспаривать не стану. Однако ж, дела твои смущают умы многих. Станки твои диковинные, огонь тот… Все это не от простого разумения человеческого, а будто от некоего ведения сокровенного. А пути такого ведения не всегда к Богу ведут, сам знаешь. Да и в храме Божьем, сказывают, тебя нечасто лицезреют. А ведь истинный христианин не токмо делами, но и молитвой душу свою спасает да благословения на труды свои у Господа испрашивает.

Вот оно! Подловил-таки! Упрек в нецерковности.

Упрек митрополита прямо-таки завис в воздухе. Я выдержал его буравящий взгляд и снова заговорил, с должным почтением:

— Ваше Высокопреосвященство, греха таить не буду, в храмах бываю не так часто, как, может статься, подобает доброму христианину. Дела государевы, труды ратные да заботы о мануфактурах отнимают все время без остатка, и порой не то что на долгие службы — на передышку минуты не выкроишь. Но разве ж сказано где в Святом Писании, что молитва, вознесенная в тиши мастерской, где куется оружие для защиты Отечества, или в чистом поле, перед самым носом у врага, менее угодна Богу, чем та, что в стенах храма звучит? Вспомним хотя бы слова апостола Павла: «Итак, едите ли, пьете ли, или иное что делаете, все делайте во славу Божию». И если уж труды мои направлены на укрепление державы Российской да на защиту веры православной, то не есть ли это само по себе служение Господу нашему?

И Остапа понесло…

Я пустился в рассуждения о том, что многие святые угодники были людьми дела — и воинами, и правителями, и ремесленниками, и служение их Богу выражалось не только в коленопреклоненных молитвах, но и во вполне конкретных делах на благо ближних своих да Отечества. Привел несколько примеров из житий, которые мы с Брюсом накануне специально откопали. Я напирал на то, что истинная вера — она ведь в сердце человека сидит, а не в формальном исполнении обрядов, хотя, конечно, и важности церковной жизни я не отрицал. Главное, чтобы дела человека были праведными да богоугодными.

Мои слова, подкрепленные, как мне казалось, вполне здравой логикой и даже какой-никакой эрудицией (спасибо остаткам знаний из прошлой жизни!), произвели определенное впечатление. Митрополит Яворский не расплылся в одобрительной улыбке, но слушал очень внимательно, благо в глазах уже не было той первоначальной ледяной суровости. Он, видимо, не ожидал от простого вчерашнего мастерового такой подкованности в богословских вопросах. Ох и палюсь я…

Тут в разговор вклинился сам Петр. Он до этого момента сидел молча, лишь изредка кидая на меня быстрые взгляды, но теперь решил, что пора брать быка за рога.

— А вот что я вам скажу, отцы святые да господа хорошие! — прогремел его зычным голосом. — Капитан Смирнов дело говорит! Бог нам дал душу для молитвы и разум для познания мира сего, и руки для труда праведного! И если мы будем только лбом об пол стучать, не прилагая никаких усилий для укрепления Отечества нашего, то и враги нас в бараний рог скрутят, и держава наша в тартарары полетит! А коснеть в невежестве, отмахиваясь от всего нового и полезного только потому, что оно кажется кому-то необычным, — это не благочестие, а скудоумие и прямой вред государству! Труды же капитана Смирнова, как мы все тут видим, приносят немалую пользу в борьбе с этим супостатом шведским. И за это ему от нас не хула, а благодарность великая должна быть!

Слова царя прозвучали как окончательный приговор. Возражать ему никто не посмел, кишка тонка. Даже митрополит Яворский, судя по всему, оставаясь при своем мнении, вынужден был признать, что в словах государя есть свой резон. В итоге, после некоторых препирательств и уточнений, сошлись на некоем компромиссе. Церковь официально не стала меня анафеме предавать и мои «опасные» изыскания осуждать, но и прямого благословения на них не дала. Установилось такое хрупкое, еле дышащее перемирие. Мне было дозволено продолжать работу, но под негласным присмотром со стороны нескольких священнослужителей, лояльных царю и известных своей умеренностью. Так сказать, для «духовного окормления» и дабы я, чего доброго, «не впал в гордыню ума». Благо, физически это никак не выявится, ко мне в поместье они не полезут.

Петр был явно доволен таким исходом. На радостях он тут же и объявил, что по такому случаю не грех и отужинать всем честным мирком.

Ужин проходил уже в более расслабленной обстановке, в одной из просторных зал дворца. Собрался самый ближний круг царя: Меньшиков, Шереметев, Брюс, несколько иностранных военных спецов на русской службе — генерал Огильви, инженер Алларт. Были и другие, чьи имена я не запомнил. Но главное — за столом, рядышком с Петром, сидела женщина, которая сразу приковала мое внимание. Это была Марта Скавронская, или, как ее уже потихоньку начали величать, Екатерина Алексеевна. Будущая императрица Екатерина Первая.

Была она женщиной среднего роста, с довольно приятными, но, скажем так, не сногсшибательными чертами лица. Не классическая красавица, но в ней чувствовалась какая-то невероятная внутренняя энергия, обаяние и удивительное умение быть «своей» в любой компании. Держалась просто, без всякого жеманства и выпендрежа, что выгодно отличало ее от многих придворных фиф (я уже насмотрелся на них при дворе). Была она, как бы сейчас сказали, «в теле», но это ее нисколько не портило. Петр явно к ней неровно дышал — она уже была на сносях, и царь то и дело бросал на нее заботливые взгляды, что все становилось ясно без слов. Я смотрел на эту простую женщину, бывшую прачку, ставшую сначала фавориткой, а потом и женой самого могущественного монарха Европы, и не мог отделаться от мысли, что передо мной — живая история, мать ее. Два будущих российских императора за одним столом — Петр Великий и его пока еще невенчанная супруга, мать будущей императрицы Елизаветы Петровны. Голова шла кругом от таких вот исторических кульбитов.

Тут же в памяти всплыло, что реальная-то власть при Екатерине Первой, после смерти Петра, оказалась в руках ее приближенных, особенно этого созданного при ней Верховного тайного совета, который фактически и рулил страной. Вот уж действительно, пути Господни неисповедимы. Могу ли я изменить что-то и не допустить дворцовых переворотов? Все может быть.

Я потягивал венгерское вино, слушал громкие разговоры и разухабистый смех, а сам думал о том, какие еще сюрпризы подкинет мне это безумное путешествие во времени.

Ужин закончился, когда на дворе уже вовсю хозяйничала ночь. Голова немного гудела от выпитого венгерского да от громких разговоров, но сна — ни в одном глазу. Мы с Яковом Вилимовичем катили из дворца в его просторной карете, которая мерно так покачивалась на ухабах еще не мощенных питерских улиц. За окном то и дело мелькали редкие огоньки факелов да темные громады строящихся домов.

— Ну что, Петр Алексеевич, с победой тебя, что ли, — Брюс нарушил молчание, поудобнее устраиваясь на мягких подушках. — Отбоярился ты от этих святош, да еще и царя, похоже, окончательно на свою сторону перетянул. Не каждому такое по плечу, знаешь ли.

— Да уж, победа, — хмыкнул я. — Только вот какой ценой она далась? Чувствую, врагов у меня после сегодняшнего только прибавилось. Уж больно кисло на меня некоторые из «отцов» поглядывали. Да и среди вельмож, что на ужине были, не все мне добра желают.

Брюс кивнул, соглашаясь.

— Ты прав. Завистников и недоброжелателей у тебя теперь — пруд пруди. И не только среди попов. Сегодняшний ужин хотя и выглядел как праздник, на деле-то был своего рода смотр сил. Государь хотел поглядеть, кто как на твое «оправдание» отреагирует. И, должен тебе сказать, не все рожи мне там понравились. Есть у меня такое подозрение, что кое-кто из присутствовавших пекся о том, как бы твои успехи под себя подгрести или, наоборот, подгадить тебе да государю заодно.

Мы помолчали, каждый думая о своем. Становилось все яснее, что мы вляпались в историю с новым, еще более опасным противником. Это была внутренняя оппозиция, прикрывающаяся благочестивыми лозунгами и действующая из-за угла. И раскопать этих гадов, понять, чего они на самом деле хотят, было задачкой посложнее, чем новый порох изобрести.

— Государь тоже это прекрасно понимает, — продолжил Брюс, будто мысли мои прочитал. — Он сегодня имел со мной долгий и обстоятельный разговор. Обеспокоен он и угрозой церковного раскола, и возможным предательством в своем самом ближайшем окружении. Посему, дал он нам с тобой, Петр Алексеевич, еще более широкие полномочия. Касательно безопасности всего этого дела, а также выявления «внутренних врагов», как он сам выразился. Так что твоя «Инженерная Канцелярия» теперь, считай, будет выполнять и некоторые функции… ну, скажем так, Тайной канцелярии, только в более узкой сфере. Людей тебе подкинут, деньжат дадут. Но и спрос будет соответствующий, сам понимаешь.

Контрразведка? Или просто задача по созданию «СБ» в рамках защиты технологий? Если не выявить и не обезвредить тех, кто сует палки в колеса петровским реформам и моим собственным разработкам, то все наши труды пойдут коту под хвост.

— Что ж, Яков Вилимович, — сказал я после некоторого раздумья, — раз государь так решил, значит, будем работать.

Брюс усмехнулся. Он помолчал немного, а потом добавил:

— А есть у меня и более конкретные, и, надо сказать, весьма тревожные сведения. Мои людишки донесли, что среди духовенства есть группка особо радикально настроенных попов. Это не Яворский, тот хоть и консерватор, но человек государственный, с головой дружит. А эти — чистые фанатики, готовые на все, чтобы остановить «богомерзкие» новшества царя. Так вот, по слухам, они готовят серьезную провокацию. Намереваются объявить одно из твоих новых орудий — «дьявольским изобретением». Хотят поднять народ, призвать его к неповиновению властям и уничтожению этих самых «богопротивных» машин. Не удивлюсь, если им за границей деньжат дают. Если им это удастся, то может такой бунт начаться, что мало не покажется никому. Государь уже отдал приказ усилить охрану всех арсеналов и мастерских, но главная опасность — она ведь в головах у людей сидит.

Вот это уже было по-настоящему серьезно. Одно дело — интриги при дворе или какой-нибудь саботаж на заводах. И совсем другое — открытый призыв к бунту, да еще и прикрытый религиозными лозунгами. Это могло взорвать страну изнутри. Назревал конфликт, который мог иметь самые непредсказуемые и страшные последствия и мне, похоже, предстояло оказаться в самом его эпицентре.