Инженер Петра Великого – 3

Глава 17

День «Х» настал. Заброшенный трактир на Выборгской встретил меня заколоченными ставнями и таким запахом сырости и тлена, что хоть святых выноси. Местечко — самое то для таких дел. Я вошел внутрь чуть прищурившись, стараясь разглядеть вероятного противника. Моя роль «обиженного гения», готового слить родину за мешок золота, требовала актерского таланта, которого у меня, честно говоря, было как у козла молока.

В полутемной комнатушке, где горела всего пара оплывших свечек, меня уже ждали. Мария Гамильтон, бледная, но все еще сногсшибательная в своем темном платье, и рядом с ней — полковник Эрик фон Штальберг, судя по всему. Высоченный, сухой, с голубыми глазами и шрамом через всю левую щеку. От него разило опасностью. Вот это противник, не чета придворным интриганам.

— Господин Смирнов, надо полагать? — его русский был почти идеален, только легкий акцент выдавал иностранца. — Наслышан о ваших… дарованиях. И о вашем, скажем так, недовольстве нынешним положением вещей.

— Дарования не всегда ценят по заслугам, — я постарался нагнать в голос побольше горечи. — Особенно когда вокруг одни завистники да костные ретрограды. Государь слеп, а его генералы… о них и говорить нечего.

Гамильтон молчала, только взгляд нервно метался от меня к полковнику и обратно. Ее явно колбасило.

— Мы готовы оценить ваши дарования по достоинству, господин Смирнов, — Штальберг хищно улыбнулся. — Ежели, конечно, то, что вы предлагаете, действительно того стоит. Золото и безопасность для вас и ваших… близких, буде таковые имеются, мы обеспечим. Но сперва — товар.

Я выложил на стол заранее подготовленный пакет с липовыми чертежами и пузырек с «лапландским изумрудом».

— Здесь все, что вам надобно, дабы опередить русских на десятилетия, — я старался говорить убедительно. — Секрет пороха, коего аналогов нет. И стабилизатор, позволяющий…

Договорить я не успел. В тот самый момент, когда Штальберг потянулся к пакету, снаружи грохнуло и раздались крики: «Именем Государя! Стоять, изменники!»

Люди Брюса ворвались в комнату. Штальберг среагировал моментально. Он рванул к столу, пытаясь сцапать мои «чертежи». Я кинулся ему наперерез. Завязалась короткая, драка. Полковник был силен и верток. Он отшвырнул меня в сторону, и в его руке блеснул кинжал. Я успел увернуться, ощутив, как лезвие чиркнуло по левому предплечью, обжигая резкой болью. Кровь брызнула, пачкая рукав и разбросанные по полу бумаги. Я снова бросился на него, сбив с ног. Мы покатились по грязному полу, обмениваясь ударами. В какой-то момент мне удалось заломить ему руку и припечатать к полу. Тут же подскочили солдаты Орлова и скрутили шведа.

Гамильтон в это время билась в самой настоящей истерике. Она визжала, царапалась, пыталась вырваться из рук двух здоровенных гвардейцев, которые ее держали. Когда я, тяжело дыша, поднялся на ноги, она уставилась на меня взглядом, полным лютой ненависти. И вдруг, изловчившись, она выдернула одну руку и кинулась на меня, целясь ногтями в лицо. Это было так внезапно, что я на мгновение опешил. Ее тело впечаталось в мое, я почувствовал запах ее духов. Это была разъяренная волчица, готовая на все. Схватка была короткой, но какой-то… слишком уж близкой. Я перехватил ее запястья, прижал к стене. Она смотрела на меня горящими глазами, тяжело дыша.

— Все кончено, Мария, — тихо сказал я, пытаясь отдышаться.

Заварушка стихала. Несколько шведских охранников, пытавшихся рыпнуться, были либо уложены на месте, либо ранены и обезоружены. Брюс, вошедший в комнату, окинул взглядом поле боя.

— Чистая работа, Петр Алексеич, — он коротко кивнул мне, потом его взгляд упал на мою окровавленную руку. — Ранили?

— Царапина, — отмахнулся я.

Я вскочил и рывком поднял девушку. Она вновь впечаталась в меня. Эх, жаль, что предательница. Ладная фигурка и страсть во взгляде заставляли вскипать кровь в жилах. Я толкнул ее в сторону гвардейцев, те ее схватили.

Один из людей Брюса уже собирал разбросанные бумаги, изъятые у Штальберга. И тут он протянул графу несколько листов, исписанных мелким почерком.

— Ваше сиятельство, взгляните… Это инструкции от короля Карла. Здесь… здесь подробный план атаки на завод господина Смирнова в Игнатовском. С указанием слабых мест, подходов… И главная цель — подрыв пороховых складов. Они собирались разнести все…

Ах вы ж гады… Игнатовское. Мое детище. Пороховые склады… Если бы им это удалось, последствия были бы просто катастрофическими. Ловушка захлопнулась, но, похоже, мы едва успели выдернуть из нее шведскую гадюку и ее смертоносное жало.

Поимка Гамильтон и шведского полковника Штальберга — это была только первым звоночком. Дальше пошла цепная реакция, а Брюс, похоже, давно к этому все и готовил. Едва только окровавленные «чертежи» и фрейлину приволокли в Преображенский приказ, как по всему Петербургу пошла волна арестов. Мария Гамильтон, несостоявшаяся Миледи, раскололась на удивление быстро. То ли вид моей кровищи, то ли ледяное спокойствие Брюса, который без всяких там сантиментов выложил перед ней железные доказательства ее предательства, но она сдалась. И говорила много, захлебываясь слезами и проклиная на чем свет стоит своих шведских «дружков» и собственную дурость.

Ее показания, плюс та инфа, которую люди Брюса копали месяцами, дали старт грандиозной «чистке авгиевых конюшен», как метко выразился сам Яков Вилимович. Агенты Тайной канцелярии и солдаты Преображенского полка паковали всех, на кого указала Гамильтон, и тех, кто давно уже был «на карандаше». Брали прямо в их шикарных хоромах, в кабинетах коллегий, на выходах из кабаков и игорных притонов. Чинуши всех мастей, от мелких писаришек до весьма солидных господ. Офицеры, еще вчера бившие себя пяткой в грудь и клявшиеся в верности Государю, а сегодня пойманные на сливе секретов врагу. Купчишки, наживавшиеся на военных поставках и одновременно толкавшие шведам контрабанду. Картина, которая начала вырисовываться, была просто жуткой.

Следующие несколько дней Петербург был похож на потревоженный пчелиный рой. Слухи, один другого страшнее, летели из уст в уста. В каждом доме шептались об арестах, обысках, о найденных тайниках с золотишком. Из потайных комнат и подвалов вытаскивали тонны компромата: переписку со шведскими резидентами, подробные отчеты о состоянии русской армии и флота, планы крепостей, даже образцы новых ружейных замков. Вскрывались такие масштабы предательства, казнокрадства и откровенного саботажа, что у меня волосы вставали дыбом. Оказывается, пока я и мои ребята вкалывали до седьмого пота, пытаясь создать новое оружие и укрепить оборону страны, целая армия «крыс» методично грызла ее изнутри, набивая свои карманы и работая на врага.

Мне, несмотря на раненую руку (лекарь ее обработал и затянул тугой повязкой, заверив, что ничего страшного, хотя шевелить пальцами было больновато), приходилось торчать на некоторых допросах и опознаниях. Брюс считал, что мое присутствие может помочь «разговорить» некоторых особо упертых типов, особенно тех, кто был так или иначе связан с оружейным делом. Видеть этих людей — которые вчера могли мне улыбаться на ассамблеях, жать руку, а сегодня их рожи были перекошены от страха и злобы — было тяжело. Эта «чистка» была необходима как воздух. Иначе все наши старания были бы напрасными.

Один эпизод особенно в память врезался. Арестовали какого-то очень влиятельного чинушу из Адмиралтейств-коллегии, фамилию его я уже и не вспомню, да и не суть. Его подозревали в сливе шведам инфы о строительстве новых кораблей и состоянии Балтийского флота. Во время обыска у него нарыли крупную сумму в шведских монетах и несколько писем. Когда его волокли по коридору Преображенского приказа, он нос к носу столкнулся с одним из моих «академиков», молодым толковым парнем, которого я как раз отправил к Брюсу с какими-то бумагами. Чиновник вдруг замер, вгляделся в лицо моего помощника, и на его губах появилась странная, кривая ухмылка. Он тяжело дышал. И вдруг, прежде чем охрана успела его оттащить, он прохрипел, глядя прямо в глаза моему человеку:

— Передай своему… Смирнову… Это все попусту… В Стокгольме… один черт… уже все знают…

После этих слов он как-то странно закашлялся, схватился за сердце и мешком осел на пол. Прибежавший лекарь только руками развел: помер. «Сердечный приступ», — заключил он. Брюс, осмотрев тело, лишь хмыкнул: «Или очень вовремя принятый яд». Последнее маловероятно, так как ничего не нашли.

Слова этого подыхающего предателя никак не выходили из головы. Что знают? Насколько глубоко шведы запустили свои щупальца? И не была ли наша нынешняя «победа» короткой передышкой перед еще более серьезными проблемами?

Допрос Марии Гамильтон — это, скажу я вам, было то еще испытание. Морально было тяжело. Брюс настоял, чтобы я присутствовал.

— Пусть видит, Петр Алексеич, с кем дело имеем, — проговорил он стальным голосом. — Иногда не мешает заглянуть в самую что ни на есть преисподнюю, чтобы лучше понимать природу зла.

И он оказался прав. Я заглянул. И то, что я там увидел, заставило бы содрогнуться даже видавшего виды циника, не то что меня, человека, вроде как привыкшего к жестокостям войны и подковерных игр.

Гамильтон сидела напротив нас в крохотной, сырой камере Преображенского приказа. Без своей обычной боевой раскраски, в простом темном платье, она выглядела полностью раздавленной. Но даже в таком виде в ней оставалось что-то от той хищной красоты, которая так долго морочила головы многим, включая, чего уж греха таить, и меня самого. Она говорила много, путано, перескакивая с одного на другое, то заливаясь слезами, то впадая в какой-то истерический хохот. Брюс вел допрос хитро — не давил, не угрожал, лишь изредка вставлял наводящие вопросы, аккуратно направляя ее сумбурный поток сознания в нужное русло.

И она все выкладывала про свою шпионскую деятельность, про связи со Штальбергом, передачу секретов, деньги, которые получала от шведов. Это было предсказуемо, улики против нее были железобетонные. Но потом она начала рассказывать про свою личную жизнь. И вот тут передо мной реально разверзлась бездна порока, цинизма и какого-то запредельного человеческого падения.

Она трепалась о своих бесчисленных любовниках, среди которых были и весьма важные шишки при дворе. Рассказывала, как использовала их, чтобы выудить нужные сведения или протащить свои интересы. Рассказывала о своих беременностях — и о том, как избавлялась от нежеланных детей (да, там были очень поздние сроки, а иногда и новорожденные). Спокойно, почти как о погоде, она описывала, как бегала к каким-то бабкам-шептуньям, как пила ядовитые отвары…

Я не могу всего этого пересказать. Слушать это было невыносимо. Мои знания из будущего о медицине и этике просто орали от ужаса. Детоубийства. Хладнокровные, расчетливые. И все это — чтобы сохранить свое теплое местечко при дворе, иметь возможность и дальше вести двойную игру.

Потом она рассказала, как ее шведы подцепили. Оказалось, они знали о ее «маленьких секретиках». Знали про ее долги и страсть к шикарной жизни. И они грамотно этим воспользовались. Шантаж, угрозы, обещания золотых гор — она поплыла. Или, может, и не ломалась вовсе, а просто нашла в этом новый кайф и способ удовлетворить свои непомерные хотелки. Она пыталась выставить себя жертвой обстоятельств, несчастной бабой, которую злые дядьки втянули в грязные игры. Но в ее поведении я не видел ни капли раскаяния. Только животный страх перед неминуемой расплатой и какую-то выжженную пустоту.

Ее показания, подкрепленные другими уликами и допросами арестованных, выводили следствие на все новые и новые лица. Имена, которые она называла, заставляли Брюса хмуриться все сильнее. Оказалось, что шведская агентурная сеть была еще более разветвленной и глубоко запущенной, чем мы думали. Масштаб измены просто не укладывался в голове. Это была настоящая «пятая колонна», готовая в любой момент воткнуть нож в спину.

Я сидел на этих допросах, слушал всю эту грязь, и во мне бились два чувства. С одной стороны, омерзение и ярость на этих людей, предавших свою страну, народ, Государя. А с другой — какое-то тяжелое, гнетущее чувство понимания, что зло многолико и может принимать самые неожиданные формы.

Когда очередной допрос Гамильтон закончился, и ее, рыдающую, увели конвоиры, Брюс долго молчал, уставившись в одну точку.

— Вот так-то, Петр Алексеич, — произнес он тихо. — Такова цена… Чем выше мы строим, тем больше охотников подкопать фундамент. И тем бдительнее мы должны быть.

Я ничего не ответил. Сил на слова уже не было. Бездна, в которую мы заглянули, все еще стояла у меня перед глазами.

Прошло несколько дней, основные нити заговора вроде как распутали, круг главных фигурантов очертили, и Яков Вилимович потащился с докладом к Государю. Прихватил и меня с собой. Видимо, решил, что мой рассказ «с места событий» про трактир и планы диверсий на моих заводах добавит его словам красочности.

Петр Алексеевич принял нас в своем скромном домике, где он обычно обитал, когда бывал в Питере. Был он в простом рабочем армяке, волосы всклокочены, на лице — печать усталости: война и государственные дела отнимали все силы. Когда Брюс начал свой доклад, глаза Государя загорелись знакомым огоньком.

Яков Вилимович сухо сыпал фактами. Он рассказал про операцию по захвату Гамильтон и Штальберга (хотя ранее докладывал о ходе дела). Рассказал и про масштабы вскрытой шпионской сети (Царю уже не раз жаловались на «самоуправство» Брюса). Рассказал про имена, которые всплыли в показаниях и изъятых бумагах. По мере того, как он говорил, лицо Петра становилось все мрачнее. Он сжимал кулаки так, что костяшки побелели. Когда Брюс дошел до планов диверсий на Охтинских верфях и, особенно, на моих заводах в Игнатовском, упомянув про подрыв пороховых складов, Государь аж подскочил.

— Мерзавцы! — прорычал он, мечась из угла в угол. — Под самым носом! В сердце державы! Порох взорвать⁈ Да это… это измена почище всякой!

Потом он остановился передо мной, вгляделся в мое лицо, на перевязанную руку.

— А ты, Смирнов… орел! — его голос смягчился, но в глазах все еще плясали черти. — Не труханул, сам пошел на это дело. Головой рисковал. И ведь не зря, выходит! Уберег Отечество от беды немалой.

Я что-то промямлил в ответ, дескать, служба Государева, долг и все такое… Но он не слушал. Снова повернулся к Брюсу.

— Что с ними со всеми делать будем, Яков Вилимович? С этой… Гамильтоншей и прочей швалью?

— Ваше Величество, улики железные. Показания есть. Полагаю, надобен немедленный и гласный суд. Дабы другим неповадно было.

— Суд! — Петр так долбанул кулаком по столу, что чернильница подпрыгнула. — Быть по сему! Судить их всех по всей строгости! Без всякой пощады! Чтобы каждый знал, какова цена предательства!

Он снова посмотрел на меня.

— Благодарствую тебя, Петр Алексеич, — сказал он уже спокойнее, кладя мне руку на плечо. — И тебя, Яков Вилимович. Сберегли Россию. А награда… награда будет по заслугам. Не сумлевайтесь. Об этом мы еще потолкуем, когда…

Договорить он не успел. Дверь резко распахнулась, и на пороге появился запыхавшийся офицер из свиты Брюса. Рожа у него была перепуганной. Еще бы — так врываться при Царе.

— Ваше Величество! Ваше Сиятельство! — он задыхался, едва ворочая языком. — Беда! Только что… только что депеша из Игнатовского… Нападение!

Опять? Мои мастерские, мои люди, Федька, Гришка…

— Какое нападение⁈ — вскочил я, забыв про всякую субординацию. — Кто напал⁈

Офицер перевел перепуганный взгляд на Брюса.

— Похоже… те самые… о ком Гамильтон говорила… Шпион из полка, что стоял под Игнатовским… в засаде… Она упоминала его на допросе, но мы… мы, Ваше Сиятельство, не успели… проверить…

Брюс сбледнул с лица. Я видел, как он мысленно прокручивает показания Гамильтон. Да, она что-то там плела про солдата из одного из полков, стоявших неподалеку от моей усадьбы, который якобы был связан со шведами и должен был «помочь в одном деле». Но тогда, в потоке других, более громких имен и фактов, этому сообщению, видимо, не придали особого значения. Или просто прошляпили.

Пока мы тут праздновали победу над шпионской кодлой, враг ударил там, где я меньше всего этого ждал и я понятия не имел, успею ли спасти то, что было мне дороже всех наград и благодарностей Государя.

От автора: Гений военной стратегии, провалился в чужой мир, в тело слабого барона. Три дня до полного уничтожения. Без армии, без ресурсов. Только острый ум и зачатки магии.

В. Гросов «Безумный барон» https://author.today/reader/450293