Инженер Петра Великого – 3

Глава 5

Нарвские бастионы еще долго стояли перед глазами: дым, пороховая гарь, этот тошнотворный запах крови. Город-то устоял! Шведы, эти черти северные, они ведь не просто умело дрались. Они дрались по-нашему. Те самые траншеи, над которыми я ночи напролет корпел, гранаты, из-за которых чуть на тот свет не отправился в своей лаборатории — все это они против нас применили. И нарезные фузеи у них нашлись, пусть и немного, но были же! Мои же идеи, прямиком из украденной тетрадки, теперь в моих же солдат целились. Стало ясно, что враг тырит наши наработки и до ума доводит, головой работает. Мы в такую гонку ввязались, где просто быть на шаг впереди — уже не пройдет. Нужен был качественный такой технологический рывок.

Мысли эти из головы не шли, ни днем, ни ночью. Композитные стволы — это хорошо. Картечь — вообще песня. Но все это, по большому счету, так, дыры латаем. А нужен был прорыв, настоящая революция. И звали ее — бездымный порох. А следом за ним — и совершенно новое нарезное оружие. Мощное, чтоб било далеко, и скорострельное, чтоб только успевай патроны подавать. Такая штука могла бы всю войну с ног на голову поставить. Вот только Охтинские мастерские для таких дел ну никак не годились: народу там — тьма-тьмущая, все суют нос куда не просят, да и, как жизнь показала, хватает там и тех, у кого руки нечистые. Нужна была своя укромная база, где можно было бы спокойно над колбами и ретортами шаманить, не дергаясь, что какой-нибудь «доброхот» дрянь подсунет или просто помешает. И тут как нельзя кстати подвернулось имение в Ингерманландии, которую государь пожаловал. Не сказать, что хоромы царские, но земли хватало, а главное — глухомань, по здешним меркам, конечно.

Только я эту идею в голове прикинул, как меня к государю дернули. Петр Алексеевич — в своей обычном кафтане, от которой несло табаком и свежим деревом. Царь сидел за столом, заваленным картами и бумагами, а вокруг — вся его ближняя рать: Меньшиков, Брюс, Головкин, Апраксин — весь цвет армии. Царь, видать, после Нарвы был в преотличном настроении.

— Вот, господа, — он обвел всех тяжелым взглядом, — размышлял я тут, как бы нам капитана Смирнова за Нарву отблагодарить. И Брюса не мешало бы поощрить. Доблесть Смирнова да ум инженерный — сомнению не подлежат. Что скажете?

Яков Вилимович, усмехнулся в свои шотландские усы:

— Государь, да куда ж боле Петра-то одарять? Чин капитанский имеется, имением пожалован, Инженерным приказом ведает. Этак его бояре наши старые и вовсе со свету сживут от зависти. Они и так на него зуб точат, почитай, покрепче шведского.

Петр хмыкнул, стрельнув глазами по притихшим вельможам. Кое-кто и правда взгляд отвел. Но желание наградить у царя, видать, не остыло.

— А мы вот как учиним! — он хмыкнул. — Учредили мы тут намедни орден в честь апостола Андрея Первозванного. За верность да храбрость. Полагаю, капитан Смирнов сей знак отличия заслужил, как никто другой. Ибо не токмо храбростью ратной, но и умом государственным России служит. И Якову Вилимовичу того же дарствуем.

Повисла тишина. Меньшиков первым одобрительно крякнул, остальные поддакнули. Мне же на грудь повесили тяжелую голубую ленту с крестом. Приятно, чего уж скрывать, но внутри что-то екнуло. Прав Брюс, ох как прав. Теперь косых взглядов да шепотков за спиной только прибавится. Только хуже сделал, государь, хоть и хотел как лучше. Зависть — она такая зараза, особенно если за ней власть да старые счеты стоят. Да и Брюс с орденом ловил на себе взгляды не благосклоннее.

Улучив момент, когда государь остался с Брюсом, я решился:

— Ваше Величество, — начал я, — дело есть одно, государственной важности. Но требует оно тишины и сугубой секретности.

Петр вскинул на меня свои буравящие глаза:

— Ну, говори, Смирнов, не тяни. Что там за дело такое тайное?

Я коротко, но по существу изложил ему суть: порох новый, дает выстрелу силищу невиданную, почти без дыма и гари. Оружие новое, бьет дальше и точнее всего, что сейчас имеется. Промолчал, конечно, про нитроцеллюлозу и прочие химические «фокусы», от которых у любого здешнего алхимика волосы бы на голове зашевелились. Сказал только, что процесс получения этого зелья мудреный и требует особых условий, которых на казенных заводах днем с огнем не сыщешь.

— И что предлагаешь? — спросил царь, задумавшись.

— Имение мое, Ваше Величество. Местечко, как я понял, там уединенное. Ежели дозволите, устроил бы там малую мастерскую опытную. Для начала. А там, как знать, и до мануфактуры бы дело дошло.

Петр задумался, постучал пальцами по столу.

— А прятать это дело как будешь? Не скажешь же мужикам своим, что порох варишь?

— Опыты сельскохозяйственные, государь. Удобрения новые, для урожайности. Землю улучшать, так сказать. Ирригация, все дела. Все для блага Отечества.

Царь усмехнулся:

— Хитер ты, Смирнов, ох, хитер. Ну что ж, дело говоришь. Деньги на обустройство понадобятся немалые. Казна-то у нас не бездонная, сам знаешь.

Тут он голос понизил, хотя Брюс и так был в курсе многих тайн:

— Я тебе из своих, личных, отстегну. Сколько надобно. Но чтоб дело шло шибко и без лишнего шума. И чтоб толк был. Усек?

— Так точно, Ваше Величество! — Я еле сдержал довольную ухмылку. О деньгах-то не подумал, на свои собирался. Капитанское жалование — нормальное. — Не подведу.

Даже Брюс, кажется, слегка опешил от такой царской щедрости «из собственного кармана», только головой мне одобрительно качнул.

Так я получил цацку на грудь, новую порцию головной боли в виде завистников и полный карт-бланш на создание своей секретной базы.

Дорога в пожалованное имение, что затерялось к северу от бурно строящегося Питера, верст эдак за тридцать, отняла почти целый день. Места тут были диковатые: леса стеной, болота да озерца, блестевшие под скупым северным солнышком. Само имение, Игнатовское, названное так по речушке Игнатве, что неподалеку петляла, оказалось, мягко говоря, не царскими палатами. Так, добротный, но без всяких там архитектурных изысков, деревянный дом барина на пригорке, несколько изб для дворни, да деревушки, разбросанные по округе, душ на шестьдесят с небольшим тягловых. Мужички местные — вроде крепкие, хмурые, видать, жизнь тут не сахар, особо не разговоришься. К новому барину, да еще и армейского чина, отнеслись с опаской, зато без злобы, и на том спасибо. Главное, как я понял, не лезть к ним с дурацкими затеями, да оброк не драть в три шкуры.

Со мной приехали два десятка солдат из моей «заводской гвардии» — ребята проверенные, со мной на Охте и огонь, и воду, и медные трубы прошли. Командовал ими все тот же верный Орлов, который недавно до капитан-поручика дослужился. Первым делом я велел караул наладить да патрули по округе пустить, все как на Охтинском заводе. Усадьбу обнесли новым, высоким частоколом, ворота — двое, и у каждых круглосуточно часовые маячили. Въезд-выезд — только с моего личного дозволения. Местным растолковали, мол, барин лихих людей опасается, которых по здешним лесам немало бродит. Вроде как прокатило.

Главная же стройка закипела поодаль от барского дома, в густой березовой роще, чтобы чужой глаз не видел. Там, под моим неусыпным оком, солдаты да несколько нанятых плотников два здоровенных сарая ставили. Один, что побольше, под мастерскую приспособили, где с железом ковыряться — там я собирался опытные образцы нарезного оружия до ума доводить. Второй, поменьше, срубленный на совесть, да еще и с высоким вытяжным коробом на крыше, должен был стать моей химической лабораторией. Вот тут-то и предстояло родиться нашему русскому бездымному пороху.

Как только стены подняли да крыши тесом накрыли, я тут же за эксперименты взялся (благо, в честь победы, Царь отправил меня отлеживаться, набираться сил, «по легенде»). Заветные реактивы — серная да азотная кислоты, спирт, эфир — часть из Питера приволок, часть думал на месте добыть из того, что под ногами валяется, пусть и кустарно. Хлопковую вату, она же основа для пироксилина, удалось у купцов раздобыть, которые с Востоком торгуют.

В лабораторию, или, как мы ее меж собой прозвали, «ведьмину кухню», вход был только двоим — Федьке да Гришке. Ребята головастые и с руками, которые растут откуда надо, а главное — свои в доску, преданные донельзя (взял их на оклад — довольны и счастливы). Я их, конечно, в общих чертах в курс дела ввел, не вдаваясь в химические дебри, от которых у них бы точно крыша поехала. Сказал только, что варим новое, невиданное «горючее зелье» для пушек да ружей, такое, что шведам и во сне не приснится. Этого хватило, чтобы у них глаза загорелись, как у кота на сметану.

Первые опыты по получению этой самой нитроцеллюлозы, скажу честно, заставили понервничать. Теорию-то я, конечно, из прошлой жизни помнил, но одно дело — голая теория, а другое — бревенчатый сарай с дырявой крышей и колбами, купленными по дешевке у заезжего аптекаря. Ошибешься чуть в пропорциях кислот, температуре или времени — и вместо белой пушистой массы пироксилина получишь либо какую-то бесполезную бурду, либо, что еще хуже, такой фейерверк с пожаром, что мало не покажется.

Пару раз мы едва не спалили нашу «кухню». То вата вспыхнет — еле успеваем водой залить, то колба лопнет, обдав нас такими едкими парами кислот, что в горле дерет и слезы градом. Федька один раз даже руку обжег, сунулся не вовремя к чану с этой адской смесью. После этого я ввел драконовские правила: работать только в толстых кожаных фартуках и перчатках, морды по возможности мокрой тряпкой прикрывать, а при малейшем чихе — немедленно гасить реакцию и проветривать. Ребята нос воротили, но после нескольких «показательных выступлений» стали к моим инструкциям относиться с должным пиететом.

Потихоньку, набивая шишки да учась на своих же косяках, мы приноровились получать более-менее стабильный пироксилин. Но это, как оказалось, была только половина беды. Самым геморройным и опасным этапом была его стабилизация — нужно было вымыть все остатки кислот, которые могли привести к тому, что порох сам по себе загорится при хранении. Вот тут-то и начались настоящие пляски с бубном.

Один из реактивов, что «по наследству» с Охты достался, кажется, уксуснокислый натр, которым я собирался все это дело нейтрализовать, оказался с какими-то левыми примесями. И вот, во время очередного эксперимента, когда мы пытались промыть очередную порцию пироксилина этим раствором, что-то пошло не так. Сначала из чана повалил густой желтоватый дым с резким, удушливым запахом, а потом смесь вдруг как вспенится и полезла через край, бешено шипя и пузырясь.

— Назад! — только и успел я рявкнуть, отпихивая своих попощничков от этого чана.

Но было поздно. Лабораторию вмиг затянуло едким, непроглядным облаком, дышать стало просто нечем. Глаза резало так, будто в них битого стекла насыпали. Я еще попытался нащупать дверь, но ноги стали ватными, в голове застучали молоты, и мир просто вырубился.

Последняя мысль, что промелькнула: «Неужели все? Вот так, по-дурацки…»

В себя я приходил как-то урывками, будто из глубокого колодца с мутной водой выкарабкивался. Первое, что дошло до сознания — башка раскалывается, словно ее тисками сдавили. Потом — тошнота подкатила, и слабость такая, что пальцем не пошевелить. Во рту — сухость, а в горле стоял гадкий, едкий привкус. Кое-как разлепил веки — над головой бревенчатый потолок моей комнаты в барском доме. Рядом, на табуретке, носом клевал Орлов, осунувшийся и какой-то весь встревоженный.

— Ч-что… что стряслось-то? — выдавил я из себя, и голос прозвучал так, будто не мой был, а чужой, дохлый какой-то.

Орлов подскочил:

— Слава те Господи, очухался, Петр Алексеевич! А мы уж грешным делом подумали…

Ну и рассказал он, что приехал, значит, в имение по какому-то поручению от Брюса (кажись, привез кое-какой инструмент), и, подъезжая к усадьбе, заприметил странный дым, валивший из нашей «ведьминой кухни». Смекнул, что дело нечисто, и со своими солдатами рванул туда. Дверь, говорит, была изнутри заперта, пришлось высаживать. А там, в дымище, они нас троих и обнаружили — валяемся без чувств. Вытащили на свежий воздух, давай откачивать. Федька с Гришкой оклемались довольно быстро, отделались головной болью да кашлем. А вот мне, видать, досталось по полной программе — наглотался этой ядовитой дряни основательно.

Несколько дней я провалялся. Местный знахарь, которого Орлов притащил, поил меня какими-то травяными настоями, от которых, по-моему, только хуже становилось. Голова отказывалась соображать напрочь, мысли — как клубок спутанных ниток. Но это вынужденное ничегонеделание, как ни странно, пошло на пользу. Лежа пластом и тупо пялясь в потолок, я снова и снова гонял в голове тот злосчастный эксперимент. Что ж там пошло не так? Примеси в этом натре? Может быть. Но с чего такая бурная реакция? И тут в памяти всплыл какой-то занюханный обрывок лекции из университетского курса химии. Что-то там про стабилизацию нитроэфиров… дифениламин! Вот оно! Малюсенькая добавка этой штуковины, она связывает остатки кислот и делает пироксилин куда как стабильнее и безопаснее. Ну как я мог забыть такую элементарщину⁈ Видать, нервы да вечная спешка сделали свое черное дело. Понятно, что само вещество мне не найти, но суть-то меня натолкнула на выход.

Едва я смог на ноги подняться, как тут же велел вести меня в лабораторию. Старый сарай мы решили больше не трогать — слишком уж он пропитался всякой гадостью, да и воспоминания, честно говоря, были не из приятных. Рядом, на скорую руку, солдаты уже достраивали новый, поменьше, зато с вентиляцией получше и двумя выходами — так, на всякий пожарный.

С удвоенной, а то и с утроенной осторожностью мы с Федькой и Гришкой снова взялись за опыты. Я им подробно растолковал, в чем была загвоздка и как теперь будем стабилизировать. Ребята, напуганные недавним чуть не случившимся ЧП, слушали во все уши и выполняли все мои указания с прямо-таки аптекарской точностью.

Вечером прискакал гонец от Брюса с тревожной депешей. Яков Вилимович писал, что его люди раздобыли верные сведения: шведская разведка резко зашевелилась. По их данным, готовится крупная диверсия против одного из наших ключевых оружейных заводов — то ли Тульского, то ли Сестрорецкого, то ли Охотского. Цель — парализовать производство фузей и артиллерии перед новой кампанией, которую, по слухам, Карл XII затевал на весну. Брюс настоятельно советовал мне быть начеку и усилить охрану своих «опытов».

Значит, шведы не спят. И если они готовят удар по крупным заводам, то моя скромная лаборатория в Игнатовском, где, по сути, рождается оружие будущего, тем более может стать для них лакомым куском.

Письмо Брюса напрягало. Тула… Сестрорецк… Охта… Если шведы нацелились на такие громадины, то моя скромная лачуга в Игнатовском, где, по сути, и ковалась судьба будущей войны, просто обязана была стать для них мишенью номер один. И если они сунутся сюда, значит, инфа ушла не от каких-то мелких сошек. Значит, крыса сидит где-то наверху, под боком у государя, раз в курсе тайного финансирования моих, так сказать, «сельскохозяйственных опытов». Мыслишка эта была мерзкая, но отмахнуться от нее я не мог. Слишком уж много всего совпадало, враг метко бил по самым больным мозолям.

Первым делом я, конечно, караулы удвоил. Орлову приказал понатыкать дополнительных постов по всему периметру усадьбы, а ночью — засады в лесу, на подходах. Солдаты, понятно, заворчали — служба и так была не мед, а тут еще и это. Но куда деваться? Спать приходилось урывками, с оружием под подушкой.

Да, ввязался я в это безумие по полной программе. Мысль о бездымном порохе, о пироксилине этом чертовом, не давала покоя. Но путь от институтских знаний до реального воплощения в этом веке был вымощен такими терниями и опасностями, что мама не горюй. Я сидел в своей мастерской, которая больше смахивала на берлогу алхимика, и мрачно пялился на желтоватые, какие-то неоднородные кристаллы селитры, которые с таким трудом удалось вычистить. Дымный порох… каждый раз на учениях это облако, застилающее все поле боя, выводило меня из себя до белого каления. В моем времени он был дремучим архаизмом, а здесь — вершина военной мысли, мать ее.

Теория казалась до издевательства простой: азотная кислота плюс целлюлоза. Только вот где взять чистые реактивы и нормальное оборудование в этой дыре? Я прошел через все круги ада, пытаясь сварганить хоть что-то путное. Азотная кислота… Селитра — грязь сплошная. Серная кислота, «купоросное масло», как ее тут величали… Орлов привез с Охты мои заказы кузнецу Тимофею. Он смог соорудить нечто вроде реторты из толстостенного глиняного горшка, обмазанного в три слоя глиной с песком и конским волосом, да еще и присобачил кривой стеклянный змеевик, который выдул местный стеклодув по моим каракулям — хрупкий, зараза. Перегонка железного купороса, который я велел закупить в аптекарском приказе, превратила кузню в натуральный филиал преисподней. Едкий белый дым валил столбом, кашляли все до слез (в этот раз обошлось — выбежали вовремя). Несколько горшков лопнуло от жара, чуть не покалечив моих помощников. Но через неделю этих мучений, потеряв добрую половину сырья, я все-таки выдавил из этого процесса несколько склянок маслянистой, дымящей на воздухе жидкости — серной кислоты, правда, далекой от той концентрации, о которой я мечтал. С азотной кислотой было не легче. Смешивая очищенную селитру с полученным купоросным маслом и снова перегоняя все это в той же хлипкой установке, я каждый раз ходил по лезвию ножа. Стекло трескалось, соединения сифонили. Приходилось работать на свежем воздухе, подальше от строений, обмотав харю мокрой тряпкой. Рыжие, удушливые пары «лисьего хвоста» (диоксида азота, если по-научному) были верным признаком, что реакция идет, и одновременно — смертельной угрозой. После нескольких провальных попыток, когда получалась лишь какая-то слабенькая «водка», я, наконец, добился чего-то отдаленно похожего на концентрированную азотную кислоту — желтоватую, едкую жижу. Ее пришлось перегонять дважды, чтобы хоть как-то поднять концентрацию и вычистить примеси.

Целлюлоза. Обычная льняная ветошь, тщательно промытая, вываренная в щелоке (из древесной золы, по старинке), снова промытая и высушенная. Нитрование… вот тут-то и сидел главный дьявол. Я знал, что нужна нитрующая смесь — азотная и серная кислоты в строгой пропорции, и жесткий контроль температуры. Термометра у меня, понятное дело, не было (кстати, надо будет сделать, ничего сложного нет). Приходилось ориентироваться «на глаз да на ощупь», охлаждая глиняный горшок со смесью кислот в кадке с ледяной водой (благо, лед еще оставался в погребах с зимы). Первые попытки были просто катастрофой. Маленькая порция льна, брошенная в слишком горячую или неправильно смешанную кислоту, вспыхивала с шипением, разбрызгивая во все стороны едкие капли. Один раз содержимое горшка просто вскипело и выплеснулось наружу, чудом не попав на меня — я успел отскочить в последний момент. Запах горелой ткани и кислоты стоял такой, что глаза выедало даже на расстоянии. Я имел дело с чем-то невероятно капризным и опасным. Пришлось уменьшить порции до мизерных, буквально по нескольку граммов льна за раз. Я часами колдовал над этими глиняными плошками, осторожно погружая ткань в охлажденную кислотную смесь, постоянно ее помешивая деревянной палочкой. Время выдержки определял чисто интуитивно, по тому, как менялась консистенция ткани — она становилась жестче, как пергамент. Затем — немедленная и очень, очень тщательная промывка в огромном количестве холодной проточной воды. Руки после этих процедур были красными и саднили, несмотря на толстые кожаные перчатки, которые кислоты разъедали на раз-два. Сушка — тоже целая история. Сушить нужно было медленно, вдали от огня, в прохладном, хорошо проветриваемом месте. Несколько партий пришлось просто выбросить — они начинали желтеть и издавать такой характерный кисловатый запашок, верный предвестник беды. Полученный пироксилин был далек от идеала — желтоватые, жесткие хлопья, хрупкие на ощупь. Его нужно было как-то превратить в зерна. Я пробовал растирать его в ступке, смачивая спиртом. Получалась вязкая, липкая масса. Зерна выходили корявые, разнокалиберные. Первая проба — вспышка! Быстрая, почти без дыма! Но стабильности — ноль. Эти корявые, неоднородные зернышки моего пироксилина… Кустарщиной войну не выиграешь. Нужны были промышленные масштабы. А это — сырье, цеха, безопасность, кадры, контроль качества, отходы… Список проблем тянулся до бесконечности.

Второй главной моей задачей было оружие, способное раскрыть весь потенциал бездымного пороха. Нарезное, магазинное ружье под унитарный патрон. Хотя бы один рабочий образец, чтобы показать царю, убедить его, получить добро и ресурсы на массовое производство. Времени было в обрез, каждый день на счету.

Работа в мастерской закипела с новой силой, вкалывали почти круглосуточно. Спали по очереди, по три-четыре часа, жрали всухомятку, не отходя от станков и верстаков (снова Охтинский завод помог, спасибо Брюсу). Я сам почти не вылезал из мастерской, доводя до ума детали затвора, магазина, прицельных приспособлений. Федька и Гришка пахали как проклятые. Федька, с его золотыми руками, творил с металлом настоящие чудеса. Гришка, более усидчивый, отвечал за сборку патронов — работа кропотливая и опасная донельзя. Я экспериментировал с формой пули, остановившись в итоге на чем-то отдаленно напоминающем пулю Минье. Гильзы делали из тонкой латуни, капсюли — отдельная головная боль, но и с ними потихоньку разобрались.

Неделя пролетела как один день. И вот, наконец, на верстаке, сверкая свежей смазкой, лежал мой первенец. Нарезное магазинное ружье. Приклад из орехового дерева, стальной ствол с четырьмя нарезами, продольно-скользящий затвор и примитивный, вроде как рабочий коробчатый магазин на пять патронов. По сравнению с тем, что я держал в руках в своем прошлом, — грубоватая поделка. Но для этого времени — это был настоящий прорыв, оружие из будущего.

Буду именовать его СМ-1. А чего скромничать? Смирнов, номер первый.

Я с каким-то благоговейным трепетом взял его в руки. Тяжеловатое, но в плечо ложилось как влитое. Зарядил магазин пятью свежесобранными патронами с моим новым, нестабильным, таким желанным порохом. Каждый патрон — как маленькая бомба с часовым механизмом. Сработает? Не разнесет ли ствол к чертям собачьим? Хрен его знает. Я ведь еще ни разу не стрелял из него боевыми.

Ночь перед намеченными на утро испытаниями я почти не сомкнул глаз. Ворочался, снова и снова прокручивая в голове все этапы сборки, пытаясь найти возможные ошибки. Наконец, когда небо на востоке только-только начало светлеть, я не выдержал и поднялся. Нужно было еще раз все проверить, до винтика. Оделся и направился в свою мастерскую.

Я сидел, склонившись над столом и в очередной раз придирчиво ковырялся в механизме ружья. Холодный металл приятно лежал в руках.

В этот момент, дверь, запертая на тяжелый засов, с оглушительным треском влетела внутрь, едва не сбив меня со стула. На пороге, в клубах утреннего тумана и пороховой гари, застыли двое (углубившись в свои расчеты и наблюдения, я даже не заметил шума вне мастерской).

Передо мной стояли мрачные солдаты, в темной одежде, с лицами, будто высеченными из камня. В руках — пистолеты (флинтлоки), черные дыры стволов которых смотрели прямо мне в грудь. За их спинами, во дворе, мелькали еще тени, слышались приглушенные крики и лязг стали. Там, похоже, уже вовсю шла рубка.

— Ти-хо, капитан, — прошипел один из ввалившихся ко мне, растягивая слова с заметным иностранным акцентом. — Не де-лай глу-пос-тей, и, мо-жет, ос-та-нешь-ся жив.

Его напарник холодно ухмыльнулся.

Накрыли. Как крысу в мышеловке. Солдаты Орлова… что с ними? Перебиты? Или еще дерутся там, снаружи? Но сюда эти двое прорвались слишком уж легко.

В моих руках был прототип. К счастью, заряженный.

Пять патронов в магазине. Пять шансов. Или пять пшиков.

Этот самопальный, непредсказуемый порох, кустарные патроны, собранные на коленке… Я ведь ни разу еще не стрелял из него боевыми.

Ни разу!

Это должен был быть самый первый, самый важный выстрел. А теперь он вполне мог стать последним. Один неверный шаг, осечка — и эти двое нашпигуют меня свинцом, не успею и глазом моргнуть.

Их пистолеты были взведены, пальцы лежали на спусках.

Они ждали моей реакции. Хотят, чтобы я сдался?

Секунды растянулись в вечность. Сердце колотилось с бешенной скоростью. Времени на раздумья не было. Ни единой лишней секунды.

Инстинкт, отточенный месяцами опасности, взял верх.

Я резко вскинул ружье, одновременно падая со стула и откатываясь в сторону. Палец намертво вцепился в тугой, еще незнакомый спуск.

Сейчас или никогда. Жить или умереть. Выстрелит или нет?