Инженер Петра Великого – 3

Глава 14

Мы с Яковом Вилимовичем снова оказались в главном зале дворца, и меня на секунду оглушило от гула сотен голосов, перемешанного музыкой. На Неве догорели последние всполохи новогоднего салюта, и даже сюда, за толстенные стены, долетал восторженный ор толпы. Голова немного кружилась от въедливой пороховой вони. Да и дикое напряжение последних недель давало знать.

— Стало быть, Игнатовское, Яков Вилимович? — тихонько спросил я, когда мы, слегка пихнув какого-то расфуфыренного боярина, направились к царскому помосту. — Как думаете, просто совпадение, или уже целенаправленно копают?

Брюс лишь чуть приподнял бровь, его взгляд прошелся по залу, цепко выхватывая мелочи.

— В нашем деле, Петр Алексеич, на авось надеяться — гиблое дело. Учитывая, чья рука это писала и кому, предположительно, предназначалось… интерес к вашему имению, так сказать, вырисовывается вполне отчетливо. И чем дальше в лес, тем больше дров.

Меня облепили почти сразу, как только мы подошли к центру зала. Поздравления, рукопожатия, восторженные крики. Дамы стреляли глазками, шушукались за веерами. Мужчины хлопали по плечу, рассыпаясь в комплиментах моей «огненной потехе». Сам Государь, сияющий, как начищенный самовар, подозвал меня, и в очередной раз громогласно расхвалил перед всем двором, обозвал «огненным кудесником» и даже по-отечески приобнял, отчего у меня на душе немного потеплело.

Приятно. Моя репутация сегодня взлетела до небес.

Я был героем дня. Если бы они только знали, что вся эта феерия, весь этот грохот и блеск — всего лишь дымовая завеса, хитроумный маневр, прикрывающий куда более серьезные дела. Да что там говорить, если бы они знали, что я там в Игнатовском мастерю, половина бы в обморок попадала, а вторая — на костер бы потащила.

Я, как бы между прочим, в разговорах с некоторыми придворными, известными своей болтливостью и близостью к окружению Марты Скавронской, проболтался о «великой тайне» моих особо ярких огней. Дескать, весь фокус в особом «стабилизаторе для лапландского изумруда», редчайшем минерале, который я храню в строжайшем секрете у себя в Игнатовском. Без него, дескать, и цвета не те, и искры жиденькие. Брюс, когда я поделился с ним этой идеей, сначала нахмурился, но потом, покумекав, согласился:

— Что ж, Петр Алексеевич, здравый смысл в этом есть. Раз уж все их внимание приковано к Игнатовскому, грех этим не воспользоваться. Пусть ищут там то, чего и в помине нет. Тем правдоподобнее будет наживка. А то, что там действительно ценное имеется… так это им только азарта прибавит. Главное, чтобы мышь в мышеловку угодила.

Так что «стабилизатор» стал приманкой. Севернее Игнатовского, в лесах, Брюс отправит несколько верных полков, готовых по первому сигналу перекрыть все дороги. Пусть только сунутся. Мы их там тепленькими и встретим. На фоне тревожных новостей о том, что Карл Шведский опять собирает войска, видать, к весенней кампании готовится, демонстрация нашей «пиротехнической мощи» должна была произвести впечатление не только на своих, но и на врагов. Пусть знают, что у русского царя есть чем удивить, и не только на поле боя.

Когда основная волна поздравлений схлынула, и я смог немного перевести дух с бокалом вина, ко мне протиснулся невысокий, крепко сбитый мужичок в скромном, но добротном купеческом одеянии. Лицо незнакомое, глазки бегают.

— Господин Смирнов, дозвольте словцо молвить, — проговорил он с заметным иностранным акцентом. Говорок был характерный, с присвистом — шведский, если я не совсем оглох. — Я человек торговый, с разными странами дело веду. Видал я фейерверки и в Амстердамах, и в Гамбургах, но такого великолепия, признаться, не видывал. Не изволите ли, сударь, за вознаграждение вельми щедрое, поделиться секретом ваших… этих… особо ярких огней? У меня есть покупатели, которые не поскупятся, деньгу отвалят немалую.

Я едва заметно усмехнулся. Брюс, возникший рядом, будто вырос из-под земли, уже сверлил «купца» тяжелым взглядом.

— Благодарствую за предложение лестное, почтенный, — ответил я любезно. — Однако секреты моего ремесла, знаете ли, не для продажи. Они Государю и Отечеству служат. А технологии такая штука — сегодня продашь, завтра по тебе же и ударят.

«Купец» как-то сник, промямлил извинения и быстро растворился в толпе. Брюс проводил его взглядом.

— Еще один любопытный, — протянул он. — Возьмем на прищур.

Я только хмыкнул. Ну что ж, Яков Вилимович, считайте, что я только что помог вам еще одного шведского шпиона на крючок насадить. И это, как говорится, только цветочки. Главная рыбка еще впереди.

Новогодние гулянки отшумели, оставив после себя звон в ушах от бесконечных «Виват!» и музыки. Двор потихоньку разъезжался, а я пулей метнулся в Игнатовское. Пока Питер отсыпался после моей «огненной феерии», у нас с Федькой и Гришкой начиналась самая настоящая запара. Лаборатория стала нашей берлогой на ближайшие недели. Снаружи –январский колотун, ветер воет в трубах, а внутри, в крохотной, прокопченной химикатами каморке, кипела работа, от которой, возможно, зависело не меньше, чем от побед на фронте.

Гремучая ртуть. Мельчайшие, почти невесомые кристаллики, а силищи в них — как в бешеном быке, да еще и норов непредсказуемый. Каждый божий день мы рисковали, каждый час, как саперы, по минному полю ходили. Несколько раз мелкие порции этой дряни взрывались прямо в ступках. Федька, после того как ему чуть глаз не вышибло осколком тигля, теперь перед каждым новым замесом крестился так, будто на исповедь шел, а Гришка большую часть времени молчал, как партизан на допросе, сосредоточенно отмеряя компоненты с точностью аптекаря. Ну, или пытался.

Кремневый замок, особенно в нашу лютую зиму, — штука капризная, как барышня на выданье: то осечку даст, то искра вялая, то порох на полке отсыреет. А капсюль, если его обуздать, обещал мгновенное и безотказное воспламенение в любую погоду. Это был пропуск в новую эру стрелковки. И вот, в середине января, после бесчисленных проб и ошибок, после десятков запоротых составов и нескольких инцидентов, которые едва не закончились очень печально, мы его сделали. Первый рабочий капсюль. Маленькая медная чашечка, набитая спрессованной гремучей ртутью со всякими стабилизирующими добавками. Выглядел он, прямо скажем, не ахти, но в нем была заложена революция.

Я тут же снарядил несколько патронов для СМ-0.1Ф — моей экспериментальной фузеи. Ствол у нее был еще тот, охтинский, но я приказал его укрепить, навив поверх казенной части несколько слоев прочной стальной проволоки — конечно, не нанотехнологии, но хоть какая-то гарантия, что его не разнесет от пироксилинового пороха. Зарядил, прицелился в старую сосновую доску, прислоненную к сугробу. Сердце молотило так, что, казалось, вот-вот из груди выпрыгнет. Затаил дыхание, нажал на спуск. Щелчок ударника — и оглушительный, хлесткий хлопок, совсем не похожий на привычный гулкий выстрел из фузеи с дымным порохом. В доске — аккуратная дырка. Еще выстрел — снова четкое попадание! И еще! Десять выстрелов подряд, и ни одной осечки! На двадцатиградусном морозе, когда обычные фузеи через одну филонили! Правда ствол был горячий, пар от него шел знатный.

Федька с Гришкой, которые наблюдали за испытаниями, забыв про холод, прыгали вокруг меня, как два щенка, и орали что-то восторженное. Я и сам еле сдерживал улыбку. Это была настоящая, выстраданная потом и кровью победа. Если получится наладить хотя бы серийное производство таких капсюлей и патронов, это может серьезно изменить расклад сил в зимней кампании. Скорость и надежность воспламенения дадут нашим солдатам колоссальное преимущество. В Игнатовском был введен режим строжайшей секретности, как на каком-нибудь объекте «Икс». Охрана Орлова удвоила посты и бдительность. Вокруг Игнатовского в лесах два полка сидело на стреме.

Информация о таком прорыве не должна просочиться ни при каких обстоятельствах. По крайней мере, до тех пор, пока мы не будем готовы штамповать эти штуки тысячами. О полноценной СМ-1, моей магазинной винтовке, я пока мог только мечтать. Технологии производства нужной стали, стабильного бездымного пороха в промышленных масштабах — все это было еще в туманном будущем, дело не одного года. Но первый, самый главный шаг был сделан.

Однако радоваться было рановато. Во время очередной серии испытаний, когда мы уже немного обнаглели и начали экспериментировать с увеличением заряда инициирующего состава в капсюле, один из них выдал неожиданно мощную вспышку. Раздался резкий треск, и из затвора фузеи вырвался целый сноп искр. Осмотр показал, что металл в месте удара бойка оплавился и пошел мелкими трещинами, как паутина. Еще немного, и затвор могло бы разнести вдребезги, покалечив стрелка. Проблема стабильности и предсказуемости гремучей ртути не исчезла. Наш капсюль был эффективен, но все еще опасен. Предстояла еще долгая и нудная работа по его доводке до ума.

Стоило мне высунуть нос из своего тихого Игнатовского и вернуться в Петербург, как тут же закрутило-завертело в придворной карусели. После тишины и сосредоточенности лаборатории это все казалось шумным и пустым. Интерес к моей скромной особе после новогоднего салюта не поутих, наоборот, разгорелся. Куда ни сунься — везде любопытные взгляды и настырные расспросы. Особенно доставала Дарья Арсеньева, одна из самых трепливых фрейлин будущей государыни. Эта вертихвостка, похоже, задалась целью вытянуть из меня все секреты «лапландского изумруда». Она буквально по пятам за мной ходила на ассамблеях, заваливая вопросами. Я отмахивался общими фразами, ссылался на гостайну, но она и не думала отставать, глазенки так и сверкали от азарта, как у гончей, учуявшей лису.

Мария Гамильтон, в отличие от прямолинейной, как оглобля, Арсеньевой, подкатывала куда хитрее. Эта девушка, с ее ангельским личиком и тихим голоском, вызывала у меня какую-то особую симпатию. И оттого ее интерес был вдвойне приятен. Она вкрадчиво интересовалась тонкостями, и самим «изумрудом», и мифическим «стабилизатором», без которого, по моей же легенде, и фейерверк был бы так себе, и цвета не такие забористые. Она выспрашивала о его составе, о способах хранения, о том, насколько он летуч и опасен. Вопросы были настолько в точку, что нет-нет да и закрадывалось неприятное подозрение: уж не химик ли она сама, или кто-то очень грамотный ей на ухо шепчет, что спрашивать? Я гнал от себя эти мысли, надеясь, что это просто живое любопытство, а в худшем случае — кто-то умело ее использует. Делал вид, что польщен ее тягой к науке, и, как бы по большому секрету, сливал ей какую-то чушь, еще больше запутывая следы. Пусть покопаются, может, и сами что-нибудь интересное надумают.

Чтобы подогреть их любопытство и направить его в нужное мне русло, я провернул один фокус. В своей Инженерной Канцелярии, где теперь вечно терлись какие-то люди — от моих «академиков» до просителей и поставщиков, — я «случайно» оставил на столе, в приемной, несколько листков с «заметками». Там были нацарапаны какие-то формулы, чертежи непонятных агрегатов и, самое главное, несколько фраз о «стабилизаторе», его «уникальных свойствах» и «способности усиливать свечение металлов при высоких температурах». Бумажки пролежали на видном месте ровно столько, чтобы их успели заметить и, может, даже срисовать, а потом «исчезли». Яков Вилимович, которому я рассказал об этой маленькой диверсии, только ухмыльнулся.

— Отлично, капитан, — протянул он. — Пусть думают, что на золотую жилу наткнулись. Шведы сейчас, как цепные псы, рыщут в поисках любых новинок.

И приманка сработала. Да еще как! Через пару дней Брюс, с таким мрачным удовлетворением, будто кота сметаной накормил, сообщил мне новость. Одна из фрейлин, особенно вхожая к Марте Скавронской, некая Аграфена Лихачева, попыталась подкупить моего молодого писаря, шустрого дьячка по имени Гаврила. Предлагала ему кругленькую сумму за доступ к моим личным бумагам, которые, по ее данным, хранились в Игнатовском. Она конечно, врала, что ее интересуют исключительно «забавные опыты с огоньками», и ничего больше. Гаврилка, уже проинструктированный Брюсом на такой случай, сделал вид, что ломается, набил цену и тут же настучал обо всем куда следует.

Эта новость меня расстроила. Аграфена Лихачева славилась своей болтливостью и, мягко говоря, невеликим умом. Сама она до такого бы не додумалась, мозгов бы не хватило. Значит, за ней кто-то стоял и этот «кто-то» был очень близок к Марте. Неужели неужели сама Марта, такая, вроде, добрая, так искренне привязанная к Государю, могла вляпаться в эти грязные игры? Или ее просто использовали втемную, пользуясь ее доверчивостью и патологической неспособностью держать язык за зубами?

Одно дело — ловить матерых шведских шпионов, и совсем другое — подозревать в предательстве тех, кто сам станет императором через десятки лет. Игра становилась все более непредсказуемой. Как бы не доиграться до цугундера. А еще больше не хотелось думать, что к этому может быть причастна Мария Гамильтон, даже если ее используют вслепую.

Снег, который было подтаял во время короткой оттепели, замерз ледяной коркой, хоть коньки надевай. По улицам Питера гулял такой пронизывающий ветер, что, казалось, до самых костей пробирал. Ажиотаж вокруг моего выдуманного «стабилизатора для лапландского изумруда», достиг, похоже, апогея. Яков Вилимович, этот паук, плетущий свои невидимые сети, решил выжать из этой ситуации максимум. «Стабилизатор» стал чем-то вроде детектора лжи, позволяющего выявить самых активных и неосторожных игроков в этой шпионской партии. Его люди взяли под колпак всех, кто хоть как-то крутился вокруг «потерянных» бумаг или пытался что-то вынюхать о моих делах в Игнатовском. Под подозрением оказались фрейлины из окружения Марты Скавронской, некоторые придворные чинуши, и даже, что было особенно хреново, несколько моих «академиков» из Инженерной Канцелярии. Брюс был непреклонен: в таких делах доверять нельзя никому, даже собственной тени. Уж он-то знал толк в этих играх.

Мои капсюли, несмотря на январский прорыв, все еще были далеки от идеала. Гремучая ртуть, зараза, никак не хотела вести себя предсказуемо: то вспышка еле-еле, то, наоборот, такой «чих», что ствол или затвор могли разлететься. СМ-0.1Ф была еще слишком сырой и опасной для того, чтобы запускать ее в серию. Я прекрасно понимал, что Государь ждет от меня надежного оружия для армии.

Поэтому, не бросая работы над улучшением капсюлей и бездымного пороха — это была стратегическая задача, от которой зависело будущее, — я начал судорожно обмозговывать второй вариант — СМ-0.1К, крепостной штуцер. Это должна была быть тяжеленная, крупнокалиберная дура с нарезным стволом из самой лучшей стали, какая только найдется, предназначенная для того, чтобы бить точно и далеко с упора. Для нее не нужна была такая скорострельность, как для полевой фузеи, зато точность и убойная сила выходили на первый план. Может, с таким оружием, где требования к стабильности пороха и капсюля были бы чуть пониже, мне удалось бы быстрее получить что-то путное. Я засел за чертежи, ломая голову над тем, как сконструировать максимально прочный и простой затвор, способный выдержать бешеную отдачу от пироксилина. Дни и ночи превратились в одну бесконечную карусель расчетов, эскизов и яростных споров с моими лучшими мастерами, которые иногда смотрели на мои идеи, как на бред сумасшедшего. Ну да, привыкли одно и то же клепать, а тут какие-то допуски, новые материалы, невиданные конструкции.

В один из таких напряженных вечеров, когда я, сгорбившись над чертежной доской, бился над очередной головоломкой с механизмом запирания ствола, в мою комнату вихрем влетел Орлов. Лицо у него было серьезное. У меня было какое-то дежавю от ситуации. Неужели опять беда?

— Петр Алексеич, новости из Игнатовского, — без предисловий выпалил он. — Только что гонец прискакал. Сегодня ночью кто-то пытался влезть в вашу лабораторию.

Да чтоб тебя!

— Что⁈ Поймали кого-нибудь? Что-нибудь пропало?

— Слава богу, караульные не спали, — продолжал Орлов. — Спугнули гадов, те успели в темноте удрать. Похоже, ничего стащить не успели, но наследили изрядно. Самое паршивое, Петр Алексеич, — следы. От лаборатории они ведут прямиком к расположению Астраханского полка, что стоит неподалеку.

Это же один из тех полков, которые Брюс по-тихому разместил в окрестностях Игнатовского, чтобы устроить засаду на шведских лазутчиков. Неужели «крот» завелся и в армейских рядах? Или это была еще более хитрая провокация, чтобы мы тут все перегрызлись и потеряли бдительность?

Враг был гораздо ближе и изворотливее, чем мы думали, еще и действовал наглее.