Инженер Петра Великого – 3

Глава 13

Ну и декабрь выдался! Мороз такой, что Нева раньше срока встала, а ветер с Финского залива пробирал до костей. Солнце если и выглядывало, то на пару часов, да и то словно для проформы — нисколько не грело. Строящийся город, присыпанный снегом, выглядел неуютно. По замерзшим рекам и каналам вовсю гоняли на санях, скрипели полозья, кричали возницы. А у меня в голове, помимо этого фейерверка, прочно засела наша с Брюсом затея с дезинформацией.

Подходила к концу вторая половина декабря, а с ней и 1704 год. Яков Вилимович как-то заглянул в мою казенную каморку, где я корпел над чертежами ракет для фейерверка, пытаясь приладить знания из будущего к тутошним реалиям. Вид у него был уставший.

— Петр Алексеич, изобретатель ты наш неугомонный, здравствуй! — с порога начал он, стряхивая снег с воротника. — Новости имеются, и, доложу тебе, презанятные.

Я отложил циркуль.

— И вам не хворать, Яков Вилимович. Просим к столу, чем богаты. Небось, про шведов чего принесли?

Брюс присел, потер озябшие руки.

— В самую точку, капитан. Наша сказка про «лапландский изумруд» такой переполох вызвала, сам удивлен. Мои люди из Стокгольма шепчут: шведская разведка на ушах стоит. Всех собак спустили на поиски мифических камней. Представь, какие средства тратятся, какие экспедиции в их северные дыры снаряжают! Говорят, сам король Карл приказал все вверх дном перевернуть, чуть ли не под каждым сугробом в Лапландии порыться. Лазутчики носятся как угорелые, друг у дружки сведения тянут, слухи плетут — обхохочешься. Словом, заварилась знатная каша. И если бы не твой поход тогда — вряд ли поверили.

Он так довольно ухмыльнулся, что и я не удержался от улыбки. Наша уловка, похоже, сработала отлично. Пусть копаются в снегу, пока мы здесь создаем бездымный порох. И слухи о моих «неудачах» с ракетами, дескать, весь пороховой проект — пустышка, тоже действовал как надо. Пускай думают, что мы тут только салютами баловаться способны.

— Это дело, Яков Вилимович, — кивнул я. — Чем дольше они за привидениями гоняться будут, тем больше у нас времени.

Хотя эта дезинформация и работала, что-то меня все равно грызло. Нехорошее предчувствие, будто кто-то невидимый постоянно сверлит затылок, отслеживает каждый мой шаг. Возможно, паранойя на фоне вечного напряжения, но отмахнуться я не мог. Интуиция подсказывала: расслабляться рано.

— Знаете, Яков Вилимович, — поделился я тревожными мыслями, — есть у меня чувство, будто кто-то уж больно пристально за мной присматривает. То ли старые хвосты, то ли новые «доброжелатели» появились.

Брюс сразу напрягся.

— Не без оснований тревожишься, капитан. Враг не дремлет, и люди у них тут имеются, это очевидно. Мы работаем, следим, да дело это не одного дня. А ты у нас фигура видная, так что держи ухо востро.

Вспомнилась Дарья Арсеньева, фрейлина из окружения Марты Скавронской. Эта, бойкая на язык, девица с неуемным энтузиазмом распространяла по двору любые слухи обо мне и моих «прожектах». И про «лапландский изумруд» трещала без умолку, и про мои «неудачи» с порохом, и про «невиданный фейерверк». На первый взгляд — обычная придворная болтушка, падкая на сенсации. Но что, если это ее образ, либо ее используют вслепую или вполне сознательно, как рупор для нужной им информации или дезинформации, направленной уже против нас?

— А насчет наших придворных сорок, — продолжил Брюс, будто читал мои мысли, — та же Арсеньева, например. Щебечет, как птичка, это да. Но сведений, что она с кем-то из недругов якшается, у нас нет. Хотя с нее глаз не спускаем. Уж больно она всем, что тебя касается, интересуется.

Тут постучали. Адъютант Брюса доложил, что его Государь срочно к себе требует. Яков Вилимович засобирался.

— Ну, мне пора, капитан. А ты работай. Государь посмеивается над нашей байкой про изумруд, да только результатов на поле боя требует по полной. Шведы, сам знаешь, в последнее время зашевелились, то тут, то там наши границы прощупывают. Так что оружие нужно как хлеб. Не расслабляйся.

Я проводил Брюса.

Не прошло и пары часов, как Яков Вилимович вернулся. Вид у него был встревоженный. Молча прошел к столу, плеснул себе воды.

— Плохи дела, Петр Алексеич, — вымолвил он. — Вернее, не то чтобы совсем гибель, но… Есть одна новость, которая мне очень не нравится.

Я аж подобрался.

— Что стряслось?

— Помнишь, мы, чтобы слухи про «лапландский изумруд» подогреть, несколько фальшивых камней подбросили? Зеленые стекляшки, хитро обработанные — издали вылитый изумруд. Раздали их через подставных людей купчишкам, будто те их из Лапландии привезли. Так вот… один из этих «изумрудов» пропал.

— Как это — пропал?

— А вот так, — Брюс нахмурился. — Купец, у которого он хранился, вчера вечером найден мертвым у себя в лавке. Ограбили дочиста, а камень, разумеется, исчез. Но хуже всего не это, а то, что купец по нашим сведениям, общался… с одной из дам, весьма близких к Марте Алексеевне. И незадолго до смерти он с ней виделся.

Да уж! Если это так, дело — дрянь. Если они так легко убрали купца из-за стекляшки, что им стоит добраться до меня, носителя реально ценных секретов?

Брюс тяжело вздохнул.

— Сам понимаешь, дело тонкое. Копать под ближний круг… тут надо действовать осторожно. Но то, что кто-то из них передает сведения шведам — это почти наверняка. И этот «изумруд»… боюсь, он всплывет где-нибудь в Стокгольме, как очередное «доказательство» наших «сказочных богатств». А тот, кто его туда переправит, получит свои тридцать сребреников.

Картина рисовалась, мягко говоря, безрадостная. А если они поймут, что это посто стекляшка? Додумаются до того, что их водили за нос? Что тогда предпримут?

Декабрь подходил к концу, на носу Новый год, мой злосчастный фейерверк, и, что куда важнее, нужно было продвигать «Проект Феникс». От него, по большому счету, зависело, сможет ли Россия играть в Европе заметную роль.

Моя «Опытная Инженерная Палата», как я громко назвал это начинание, понемногу становилась похожа на настоящую кузницу кадров. Люди шли и шли. Брюс слово сдержал — собирал отовсюду. Были тут и толковые ребята из Навигацкой школы, уже знакомые с математикой и черчением. Были мастеровитые мужики с заводов, с природной смекалкой, но грамоте обученные кое-как. Попадались и бывшие приказные.

Поначалу занимался с каждым лично, но быстро понял, что так долго не протяну. Людей было слишком много, а я один. Пришлось вводить некое подобие системы. Поделил всех на группы по способностям. Тем, кто поумнее, «головастее» — лекции посложнее, задачи покаверзнее. Тем, кто едва освоил грамоту, — начинали с азов, с простой арифметики. Главный упор, разумеется, на практику. Чертежи, расчеты, работа с измерительными приборами, которые мы сами же и создавали, — это должно было прочно войти в их головы и руки.

Но без проблем не обошлось. Среди тех, кто попал в «Палату», встречались и откровенные лодыри, и просто не слишком сообразительные, которым наука эта была чужда. Были и такие, кто пришел не за знаниями, а на теплое место и казенное довольствие. С такими разговор был короткий — вон без промедления. Времени на уговоры не было, и тащить этот балласт я не собирался. Чтобы отсеивать лентяев, ввел серьезные экзамены. Не сдал — можешь быть свободен. Кто-то обижался, кто-то ворчал, но другого выхода я не видел. Мне нужны были люди, готовые трудиться, учиться и рисковать.

Тех, кто действительно соображал, я потихоньку начал привлекать к текущим делам. И первым делом, конечно, к подготовке новогоднего фейерверка. Отличный шанс проверить их в деле, посмотреть, как они применяют знания, как работают в команде. Смешивать пиротехнические составы, снаряжать гильзы, собирать ракеты — это требовало точности, аккуратности и знания правил безопасности назубок. И, надо сказать, многие из моих «академиков» показали себя молодцами. Особенно радовала молодежь — глаза горели, энергия била ключом.

Но главная головная боль — нормальное оружие. Тот провал с первым образцом СМ-1, оказавшимся скорее опасной игрушкой, чем винтовкой, до сих пор не давал мне покоя. Повторения такого «триумфа» я допустить не мог. Поэтому своим лучшим ученикам я ставил задачу куда серьезнее. Без этого все мои «прожекты» так и остались бы на уровне кустарщины, которой армию не вооружишь.

— Поймите, — втолковывал я им на очередной «летучке» в нашей тесной, прокопченной каморке, — мало придумать хитрую пушку или ружье. Надо еще суметь их сделать, да не одну-две штуки, а сотни, тысячи! А для этого нужен качественный металл, порох мощный, стабильный, чтобы все детали подходили друг к дружке идеально. А такого можно добиться, только если у нас будет четкая, отлаженная технология. Чтобы каждый знал, что и как делать, какие материалы брать, какие режимы соблюдать. Вот этим мы с вами и займемся!

«Академики» слушали, раскрыв рты. Задачи казались им почти нереальными. Но в глазах многих я видел азарт и желание доказать, что они могут большее.

А тем временем с фронта новости шли все тревожнее. Снарядов не хватает, пороха — крайне мало, ружья — одно название. Наши полки несли огромные потери из-за плохого вооружения. Государь нервничал, торопил Брюса, а тот, соответственно, меня.

Подстегиваемый этими новостями, я решил дать «академикам» первую реально боевую задачу — разработать и изготовить опытные образцы затворов для СМ-0.1Ф, казнозарядной фузеи, переходного варианта перед полноценной СМ-1. Задание, вроде, не слишком сложное — откидной затвор, минимум деталей. Но даже оно оказалось для моих подопечных крепким орешком.

Первые же попытки отлить заготовки для затворов из чугуна закончились полным провалом. То металл выходил таким хрупким, что заготовки трескались, не успев остыть. То в отливках обнаруживались такие раковины, что их только на переплавку. Литейщики, которых я привлек из старых мастеров, по привычке работали «на глазок», игнорируя температурный режим и состав шихты. Федька с Гришкой, которых я поставил контролировать процесс, только руками разводили.

— Плохо дело, Петр Алексеевич, — сокрушался Федька. — Металл никудышный, не слушается. И мастера эти… старой гвардии, им что ни говори, все по-своему норовят.

Я и сам это видел. Руки у многих из них были золотые, а вот с дисциплиной и пониманием технологического процесса — беда. Привыкли работать по наитию, по дедовским заветам. А тут нужен был системный подход, точное соблюдение всех параметров.

Пришлось опять самому засучивать рукава. Вместе с «академиками» мы начали экспериментировать с составом шихты, с температурой плавки, с литейными формами. Я им на пальцах пытался объяснить основы металлургии, как примеси влияют на свойства чугуна, почему важно правильно охлаждать отливки. Дело потихоньку сдвинулось, но брака все равно было очень много.

Канун Нового, 1705 года, подкрался незаметно. В Питере вовсю готовились к празднествам, наряжали дома, пекли пироги. А я, вырвавшись на пару дней из столичной суматохи, засел в Игнатовском. И не то чтобы отдохнуть — какой там отдых, когда на носу фейерверк, недостроенный пороховой цех и мои «академики». Главным моим занятием стали очередные опыты с гремучей ртутью.

Новую лабораторию (уже сбился со счету — какую) для этих опасных опытов устроили подальше от жилья и строящихся пороховых цехов. Стены обшили толстыми досками, окна затянули бычьим пузырем — стекло было роскошью, да и небезопасно в таких делах. Стол для опытов я велел вкопать в землю, чтобы прочно стоял. Рядом — бочка с водой и ящик с песком, на всякий пожарный случай. Охрану вокруг нашего «секретного объекта» Орлов выставил усиленную, не пробраться.

Я лично контролировал каждый шаг. Память о предыдущих, не всегда удачных, попытках с этой адской смесью была свежа. Я-то понимал, что любая ошибка здесь — это остаться без пальцев или обжечь лицо. Это мог быть крах всей идеи капсюльного оружия, а то и бесславный финал моей карьеры «попаданца-прогрессора».

Федька с Гришкой выполняли все мои команды с такой осторожностью, будто бомбу разминировали. Им самим было не по себе от этих экспериментов. Они уже успели ощутить, что такое «химия», и теперь к любому незнакомому порошку или жидкости относились с большим подозрением.

Мы работали с минимальными дозами. Ртуть, азотная кислота, этиловый спирт — все буквально по капле. Я сам следил за температурой реакции, колбу со смесью охлаждал в тазу со снегом. Чуть перегреешь — и все могло взлететь на воздух. Пару раз повезло — реакция прошла относительно гладко, и на дне колбы осели драгоценные серовато-белые кристаллы гремучей ртути. Мы их потом, как саперы, отфильтровывали, промывали и сушили, затаив дыхание.

Но без происшествий, увы, не обошлось. Пару раз случались небольшие вспышки — то ли из-за примесей в реактивах, то ли дозировку нарушили. К счастью, обошлось без серьезных последствий — легкий испуг да звон в ушах. Но один случай едва не обернулся трагедией.

Готовили очередную порцию гремучего состава. Реакция шла в небольшом глиняном тигле — со стеклянной посудой у нас было туго, приходилось использовать что попадется под руку. Я, как обычно, наблюдал за процессом, Федька был наготове, чтобы по моей команде добавить спирта. И тут — резкий хлопок и ослепительная вспышка! Тигель вдребезги, а Федька, вскрикнув, схватился за лицо.

Я бросился к нему. Кровь хлестала из-под пальцев, заливая щеку. Один из осколков тигля попал ему в веко. Еще миллиметр — и парень остался бы без глаза. Кое-как промыли рану, перевязали. Оказалось, тигель был с дефектом, с микротрещиной, вот и не выдержал.

Этот случай заставил меня крепко задуматься. Дело было не только в чистоте реактивов или точности дозировок. Важна была и сама технология снаряжения капсюлей. Просто засыпать гремучую ртуть в медные колпачки, как мы поначалу пытались, было чрезвычайно опасно. Нужен был специальный пресс для дозировки и уплотнения взрывчатки с максимальной точностью и безопасностью. Нужны были защитные экраны, очки, перчатки — все то, чего у нас и в помине не было. Иначе мои капсюли станут опаснее вражеских пуль — в первую очередь, для своих же бойцов.

Пришлось временно прекратить опыты с гремучей ртутью и переключиться на разработку оборудования для снаряжения капсюлей. Вместе с Федькой, который, несмотря на травму, рвался в бой, и Гришкой мы начали мастерить простейший ручной пресс. Изготовили несколько матриц и пуансонов из самой твердой стали, какую смогли достать. Смастерили защитный кожух из толстой кожи. Работа шла неспешно, с перерывами на подготовку к фейерверку, который неумолимо приближался.

И вот, буквально за пару дней до Нового года, когда я уже собирался возвращаться в Питер руководить последними приготовлениями к «огненной потехе», случилось еще одно происшествие. Ночью меня разбудил стук в дверь, я подскочил. На пороге стоял хмурый Орлов.

— Беда, Петр Алексеевич! — выдохнул он. — В лаборатории энтой… взрыв!

Неужели опять⁈ Я, на ходу натягивая сапоги, бросился к сараю. Картина там была не столь апокалиптичной, как после взрыва порохового цеха, но все равно заставляла нервничать. Дверь сарая вынесло, изнутри тянуло едким дымом. К счастью, ничего не горело.

Осторожно заглянув внутрь, я увидел, что на рабочем столе, где мы накануне оставили несколько маленьких порций высушенной гремучей ртути, чернела дыра. Сама ртуть, разумеется, испарилась. Вокруг валялись осколки посуды, обгоревшие деревяшки.

— Что случилось? — спросил я у караульных, сбежавшихся на шум.

Те только пожали плечами. Ночью, говорят, все было тихо. Посторонние к лаборатории не подходили. Взрыв был несильный, громкий.

Я внимательно все осмотрел. Никаких следов поджога или явного саботажа. Но мысль, что гремучая ртуть могла взорваться сама по себе, без видимых причин, вызывала очень дурные предчувствия. Либо кто-то сумел незаметно проникнуть в лабораторию и что-то подмешать к готовому продукту, сделав его нестабильным. Либо полученный нами состав был изначально критически опасен, и нам просто до поры до времени невероятно везло. Опять.

Чудом никто не пострадал — ночью в лаборатории, разумеется, никого не было. Но этот инцидент стал для меня последней каплей. Так дальше продолжаться не может. Нужно было либо кардинально менять технологию получения и стабилизации гремучей ртути, либо искать ей более безопасную замену. А это означало новые исследования, эксперименты и риски. И времени, которого у меня, как всегда, было катастрофически мало.

Несмотря на все эти тревожные события в Игнатовском, подготовка новогодних празднеств в Питере была в самом разгаре. Государь любил размах, и встреча нового года обещала быть грандиозной. И вот, наконец, пробил час, ради которого я столько ночей не спал, столько сил и нервов потратил.

Фейерверк!

Пока во дворце Меншикова гремел бал, на стрелке Васильевского острова, напротив Петропавловки, мои люди и приданные солдаты заканчивали последние приготовления. Мороз крепчал, но на него уже никто не обращал внимания — все были возбуждены, в предвкушении. Я лично проверял каждую установку и фитили. Все мои выдумки, «огненные картины», «солнца» и многоступенчатые ракеты, над которыми мы столько трудились, должны были вот-вот заработать. Яков Вилимович старался держать марку, правда заметно нервничал. Ведь от успеха этого «шоу» зависела не только моя репутация, но и его — как человека, поручившегося за меня. Да и Государь, как шепнул мне Брюс, ждал чего-то ошеломительного.

И вот, когда колокол отбил полночь, возвестив наступление нового года, по моему знаку в небо взмыла первая ракета. За ней — вторая, третья… А потом началось такое, чего этот Питер-бурх еще определенно не видывал.

Небо над Невой будто взорвалось всеми цветами радуги. Красные, синие, зеленые, золотые огни летели ввысь, рассыпаясь миллиардами искр, складываясь в узоры, от которых дух захватывало. Сначала вспыхнул огромный вензель Государя — сплетение букв «П» и «А», окруженное сияющей простенькой короной (сколько усилий на это понадобилось — ужас). Толпа на набережной ахнула. Потом в небе распустились огненные цветы, закрутились «солнца», разметая снопы серебряных и золотых искр. Ракеты с таким ревом уносились ввысь, что закладывало уши, а там взрывались каскадами разноцветных огней, заливая светом замерзшую Неву и стены строящихся дворцов. Для большего эффекта я даже рискнул использовать несколько составов с магниевым порошком, который Брюс с трудом достал в мизерных количествах — они давали такие ослепительно-белые вспышки, что на секунду становилось светло, как днем.

Вдоль набережной вспыхнули сотни «бенгальских огней» и «фонтанов», превратив ее в огненную аллею. Народ кричал от восторга, хлопал, указывал пальцами в небо. Даже бывалые иностранцы, повидавшие всякое в своих Европах, стояли с изумленными лицами. Сам Государь, стоявший на специально устроенном помосте, радовался как ребенок, хлопал в ладоши и что-то восторженно кричал Меншикову.

Это был мой триумф!

Да, «потешный», но — триумф.

Я доказал, что могу и пушки лить, и устраивать представления, которым европейские короли позавидуют. Что немаловажно, под это дело я провел множество полезных опытов с разными химическими смесями, которые мне еще очень пригодятся для более серьезных дел. Да и реактивы, выделенные «для царской потехи», теперь можно было спокойно пустить на нужды «Проекта Феникс».

Когда последние залпы отгремели и над Невой повис пороховой дым, смешанный с морозным паром, я почувствовал невероятную усталость, но и такое же невероятное удовлетворение.

Мы это сделали!

Вернувшись во дворец Меншикова, где бал разгорался с новой силой, я тут же оказался в центре внимания. Меня поздравляли, хлопали по плечу, осыпали комплиментами. Сам Государь, подойдя, обнял меня и громогласно заявил:

— Ну, Смирнов, удружил! Вот это потеха! Вся Европа языками чесать будет! Молодец! Жди награды!

Я расшаркался в благодарностях. Успех фейерверка — это царская милость, это новые горизонты.

Было как-то странно. Никакого новогоднего настроения. Да, была радость и гордость за проделанную работу. Но вот новогоднего настроения — не было. Хотя, оно и в прошлой жизни так было. Может, надо что-то поменять в своей жизни? Завести себе девушку, а то хожу как робот. Устал я от всего этого. Да и чувствую, что ели раньше гормоны утихомиривались из-за физического перенапряжения, то сейчас, когда жизнь стала более сытой, хотя и такой же активной, организм требовал своего.

Бродя по залам, я пытался прийти в себя после осознания того, что молодой организм требует женской ласки. В одном из дальних салонов, куда доносился лишь приглушенный гул бала, мой взгляд упал на две фигуры. Мария Гамильтон, фрейлина, известная немногословностью и любовью к книгам, стояла ко мне вполоборота и о чем-то напряженно шепталась с невысоким, полноватым мужчиной в купеческом кафтане. Купец этот был мне смутно знаком: пару раз я видел его в приемной у Брюса.

А эта Гамильтон — очень симпатичная особа. Новый год, в конце концов, може приударить за красавицей?

Я незаметно приблизился. Разговора их я не расслышал, но сама манера общения, взгляды, скупые, но выразительные жесты — все указывало, что тема их беседы далека от погоды или придворных сплетен. Чувствовалось в этом что-то напряженное, словно они заключали сделку. Гамильтон выглядела очень сосредоточенной, даже несколько встревоженной. Купец же, напротив, казался весьма довольным и время от времени озирался по сторонам, будто опасаясь быть замеченным.

Я встретился взглядом с Брюсом, который, как оказалось, тоже наблюдал за этой парой из другого конца зала. Он едва заметно кивнул.

Хм… Странно. Только решился приударить за дамой, так ее уже держат на прицеле. Гамильтон ведь из окружения будущей императрицы.

Краем уха я слушал обрывки разговоров. Новости с фронта, долетавшие до столицы, становились тревожнее. Карл XII, оправившись после нарвского удара, похоже, не собирался сидеть сложа руки. Его войска стягивались к границам; по слухам, он готовил новое, мощное наступление.

Бал продолжался. Я старался не упускать из виду Гамильтон и купца, но они вскоре незаметно разошлись, растворившись в толпе гостей. Вскоре ко мне подошел Брюс. Лицо у него было серьезным, несмотря на только что отгремевший триумф фейерверка.

— Ну что, капитан, — тихо проговорил он, наклонившись к моему уху так, чтобы никто не услышал, — видел эту голубку? Фейерверк фейерверком, а дела никто не отменял.

— Есть что-то по существу, Яков Вилимович?

— Есть, — Брюс на миг замолчал, оглядевшись по сторонам. — Мои люди доложили. После разговора с Гамильтон этот купец встретился с другим иностранцем, тоже небезызвестной нам личностью. И передал ему небольшую записку. Нам удалось ее перехватить. Хотя, скорее, не перехватить, а незаметно прочитать и вернуть владельцу.

Брюс выдержал паузу.

— И? Что там? — выдавил я.

— Мы нашли ее, наконец-то, капитан! В записке, — Брюс понизил голос до шепота, — узнаваемым почерком нашей милой Марии Гамильтон нацарапано всего одно слово. Одно, но очень уж для нас с тобой, так сказать, знаковое.

Он посмотрел на меня с долей ликования.

— «Игнатовское».