Инженер Петра Великого – 3

Глава 18

Осенний питерский сквозняк норовил залезть под воротник кафтана.

До Игнатовского я долетел, когда уже рассвело и небо было стало серым. Усадьба, слава Богу, не дымилась, как я себе представлял в худших кошмарах, а наоборот, бурлила от возбужденных голосов, народ там вовсю наводил порядок. Орлов встретил меня прямо у ворот. Вид у него был, конечно, тот еще — осунулся, мешки под глазами, зато глаза так и горели упрямым огоньком.

— Отбились, Петр Алексеич! — выдохнул он, да так мою руку сжал, усердно. — Чуть не прошляпили, да Бог миловал, да и ваша наука помогла.

Я огляделся. Ну да, пара сараев на самом отшибе и вправду попортились от огня — черные головешки торчали на фоне утренней хмари. Там правда мелочевка была, несущественные потери. Самое главное-то, сердце Игнатовского — лаборатории, мастерские, пороховые погреба — целы и невредимы! Моя система охраны, которую я с таким скрипом внедрял, доказывая каждому, что это не дурь, а необходимость, — сработала!

— Рассказывай, — буркнул я, направляясь в свою контору, которую Орлов быстренько превратил в какой-то полевой штаб.

То, что он мне нарассказывал, было, с одной стороны, тревожно до жути, а с другой — гордость брала за ребят. Нападение было толковое, продуманное до мелочей. Лазутчики точно знали, где что находится. Темной ночкой, когда ни зги не видно, да еще и погода мерзкая, эти гады попытались тихой сапой пролезть на территорию сразу с нескольких сторон. Явно рассчитывали на внезапность, думали, числом возьмут.

— Только их передовые к забору сунулись, как наши на постах шум подняли, — тараторил Орлов, тыкая пальцем в наспех нацарапанную на доске схему обороны. — Выстрелы в воздух — у-ух! Колокол — бам-бам! Молодцы караульные, сработали на совесть! Ну а там уже все пошло как по маслу. Вражина такого отпора не ждал. Полезли нахрапом, зло. Метили, сволочи, прямиком в вашу лабураторию да в новые пороховые сараи.

Бой завязался знатный. Люди Орлова не раз уже в переделках бывали, да и каждый куст в усадьбе знали, дрались толково, не трусили. Все мои придумки — рвы, «волчьи ямы» замаскированные, частокол покрепче — все это им помогло и притормозило нападавших, дало нашим время собраться с силами.

— Часа два, почитай, это все длилось, — продолжал Орлов, потирая небритую щеку. — Поджигатели у них, надо сказать, не промах были, пару факелов до сараев тех докинули, что с краю стояли. Да мы огонь быстро сбили. К главным-то цехам и погребам они и близко не подошли, так, огрызались издалека. Мы их так прищучили, что они уж и не думали прорываться, только бы ноги унести. Потеряли они тут порядком, трупов штук двадцать насчитали, да раненых, небось, еще с собой уволокли. У нас, слава Богу, потерь почти нет: трое раненых, один тяжеловат, но лекарь говорит, выкарабкается.

Я внимательно слушал. С одной стороны — отлегло от сердца, что пронесло, а с другой — как же достали! Это же открытая война, прямо у меня под носом, война против моих идей. И отсиживаться, дыры латать, ждать, когда они снова припрутся, — надоело. Хватит! Сколько там длилась Северная война? Больше двадцати лет? Если не ошибаюсь, до 21 года. Я не буду столько ждать. Всему есть пределы. Хорошо, что основных шпиков и их сподручных выявили. А это тупо недобитки остались.

Я прошелся по территории, посмотрел на следы ночной заварушки. Обугленные бревна, земля вся истоптана. Тут, на этом пятачке, решалась судьба моих изобретений, а, может, всей войны. И если они так отчаянно лезут сюда, значит, боятся того, что тут может появиться.

У меня рождалась интересная мысль. Она была до жути дерзкая, почти сумасшедшая, но такая, зараза, заманчивая. Хватит в обороне сидеть, пора самим в атаку идти. Может, рудники их в Лапландии прибрать к рукам, чтоб им пушки не из чего было лить? Или, черт побери, рискнуть по-крупному — собрать кулак посильнее да морским десантом по самому Стокгольму пройтись, пока они там расслабились, думают, русский медведь только отмахиваться умеет? Вот это будет шок, вот это будет им удар под дых, не скоро очухаются. Пусть знают, что на каждую их пакость будет ответка, да такая, что мало не покажется.

Понятно, что это невыполнимая задача, да и самоубийственная. Но если раззадорить врага, то он начнет совершать ошибки.

— Петр Алексеич! — Голос Федьки вырвал меня из размышлений. Он подбежал, что-то в руке сжимает. — Гляньте, какую хреновину мы нашли у одного из убитых, тех, кто поближе к лаборатории подлезть пытался.

Я взял то, что он мне протянул. Какой-то обломок, часть зажигательного устройства, хитро сделанного, из незнакомого металла. Но самое главное — на нем виднелось клеймо. Маленькое такое, четкое. И клеймо это было явно не шведского мастера.

Это клеймо на обломке стало последней каплей. Все, мое терпение лопнуло. Явно тут целая коалиция, о которой мы пока ни сном ни духом. Я тут же настрочил депешу Брюсу, приложил этот обломок и все подробно расписал, как нашли и что к чему. Ответ прилетел на удивление быстро: Яков Вилимыч тоже не на шутку встревожился и уже вовсю начал этот новый клубок распутывать. А пока велел в Игнатовском ухо востро держать, начеку быть. Расследование по нападению, плюс показания тех немногих диверсантов, кого удалось взять живьем, да еще данные от людей Брюса — все это вывело на шпионскую сеть. Эти гады работали не только на шведов, но и, как выяснилось, получали поддержку от всяких европейских торгашей. Кто-то боялся, что Россия на Балтике слишком сильно развернется. Концы тянулись и к некоторым из тех, кого мы недавно из столицы вычистили. Многоголовая гидра, одним словом.

Суды над предателями шли один за другим, и с каждым разом вскрывались все новые и новые гнойники на теле государства. Одним из самых громких и, честно говоря, тяжелых стал процесс над Марией Гамильтон. Я на паре заседаний был, зрелище то еще, до сих пор мурашки по коже. Бывшая фрейлина, когда-то при дворе блистала, а тут стоит перед судьями — сломленная, жалкая, тень от прежней себя. Ее признания рисовали такую картину морального разложения, предательства и детоубийства, что волосы дыбом вставали. Когда ее, в темное тряпье закутанную, на эшафот вели, на площади такая тишина стояла, что слышно было, как муха летит. Победа, конечно, но какая-то горькая, безрадостная.

На фоне всей этой чернухи Государь, однако, не забывал и тех, кто верой и правдой служил. Как только основные процессы закончились и по делу Гамильтон и нападению на Игнатовское все точки над «i» расставили, нас с Брюсом позвали к Петру. Царь был суров, в его глазах светилась благодарность. Наградил он нас обоих щедро. Якову Вилимычу отвалили новые земли и кучу денег на его «научные изыскания» и укрепление тайной службы.

Мне же, помимо тугого кошелька с золотом, пожаловали чин полковника и — тут я вообще обалдел — титул барона. «За особые заслуги перед Отечеством и проявленное мужество», — так в указе было написано.

Я ушам своим не верил. Барон Смирнов!

А Игнатовское получило особый статус «Государевой Опытной Мануфактуры». Это означало прямое бабло от государства, лучшие материалы и, что немаловажно, усиленную охрану из государевых полков (хотя моя СБ не плохо и сама справлялась). Теперь это был объект государственной важности. Стоя перед Царем, принимая из его рук патент на баронство и указ о новом статусе Игнатовского, я поклялся, что мое главное изобретение винтовку СМ-1, я создам, чего бы мне это ни стоило. Государь только крепко сжал мое плечо:

— Верю, барон. На таких, как ты, Россия и держится.

Несмотря на все эти потрясения и перемены, работа ни на день не останавливалась.

С фронта приходили все более обнадеживающие вести. Первые партии моих казнозарядных фузей СМ-0.1Ф и штуцеров СМ-0.1К, хоть и не без косяков, показывали себя в деле все лучше. Солдаты, распробовав, что такое бездымный порох и капсюльное воспламенение, уже и слышать не хотели про старые кремневые ружья. Мои мастера в Игнатовском, да и я сам, буквально «на коленке» вносили улучшения в конструкцию, учитывая то, что с фронта докладывали. Стволы все еще раздувало, затворы клинило, но осечек стало в разы меньше, а точность и дальность стрельбы заметно выросли. Даже эти, еще сырые образцы, наводили шороху на шведов, которые привыкли, что русская пехота прячется в облаках дыма.

Вся эта беготня с награждениями да придворными заморочками времени отняла — уйму, а проблемы на производстве как были, так и остались. Главной засадой по-прежнему были стволы для СМ-0.1. Оно, конечно, бездымный порох — это сила, тут спору нет, но у этой силы была и обратная сторона — стволы из той стали, что мы могли делать, не всегда держали такое давление. Их дуло, рвало на куски. Мы уж как только не бились над качеством металла, с закалкой шаманили, но чтобы решение найти — никак. А это тормозило массовый выпуск, да и веру в новое оружие у некоторых армейских скептиков подрывало. Я уж начал подумывать о том, чтобы саму конструкцию ствола менять, что-то сложное и дорогое, но тогда ружье тяжеленное получалось бы.

Как-то под вечер, я сидел за чертежами ломал голову над этой проблемой. В этот момент в мою лабораторию робко заглядывают Федька с Гришкой, стоят, мнутся, как первоклашки. Долго они там у порога топтались, переглядывались, видно, никак не решались разговор начать. Я циркуль отложил, улыбнулся им.

— Ну, что у вас?

Парни еще раз переглянулись, и Федька, видать, набрался духу, вышел вперед. Гришка за ним. Они явно что-то надумали, да только реакции моей боятся. После взрыва в старой мастерской, я их не сильно ругал, понимал, что из лучших побуждений. Кажется этот урок они на всю жизнь запомнили.

— Петр Алексеич, — начал Федька, подбирая слова и запинаясь, — мы тут… это… думали много… насчет стволов этих, что дует…

Федька замолчал, зато Гришка, сам от себя не ожидая, подхватил:

— Оно ведь как, ваше баронское сиятельство… Порох-то ваш новый, он же… злой! Сильный дюже.

— Ну, сильный, — согласился я, с интересом жду, куда они клонят. — В том и вся его фишка.

— Так вот, — опять Федька, уже поувереннее, — вы же сами говорили, что он раза в три, а то и больше, мощнее того дымного, что раньше был. Так ведь?

— Так, — подтвердил я, все еще не въезжая, к чему они ведут.

— Ну так вот, — выпалил Федька, и у него аж глаза загорелись, — а что если… раз он такой сильный… может, просто пороху этого в патрон сыпать поменьше? Ну, то есть, класть его… скажем, втрое меньше, чем дымного клали? Может, тогда и стволы рвать перестанет?

Наступила тишина. Я буквально слышал как в моей голове трутся друг о друга шестеренки.

Сыпать поменьше… Втрое меньше… Почему… почему я сам до этого не допер⁈ Это же элементарно, Ватсон! Я, со всеми своими знаниями из будущего, со всеми этими сложными расчетами и формулами, зациклился на улучшении металла, на изменении конструкции, а решение вот оно — на поверхности, любому дураку понятно!

Секунду я просто смотрел на своих учеников, а потом меня прорвало. Я так захохотал, как, наверное, ни разу в этом времени не смеялся. Вскочил, подлетел к ним, сгреб обоих в охапку, чуть не придушил.

— Орлы! Соколики вы мои ясные! Да вы ж… да вы ж гении, мать вашу! — Я их по плечам хлопал, их перекосило. — Ну как же я сам, до этого не додумался! Все усложнял, мудрил чего-то!

Парни, ошалевшие от такой реакции, заулыбались. Поняли, что их идея произвела фурор.

— Немедленно, — уже серьезнее сказал я, отпуская их, — немедленно начинайте эксперименты! Под мою ответственность! Рассчитайте, сколько пороху сыпать в фузеи и штуцеры. Проведите испытания на самых хреновых стволах. И если это сработает, а я почему-то нутром чую, что сработает, вы у меня перестанете быть учениками! — На этой фразе они сникли, ведь для них это предел мечтаний. — Назначу вас обоих главными по проекту оптимизации пороховых зарядов для СМ-0.1! Лично будете отвечать за внедрение и контроль!

У Федьки с Гришкой глаза заблестели от гордости, поняли, какое важное дело им поручу.

В этот момент они из простых подмастерьев превращались в настоящих инженеров, которые и приказы выполнять умеют, и башкой думать, творить, нестандартные решения находить. И это, пожалуй, было не менее важно, чем решение проблемы со стволами.

Через пару дней, когда первые же испытания с уменьшенной навеской пороха дали просто обалденные результаты — стволы перестало дуть, а начальная скорость пули и точность почти не упали, — меня вызвал к себе Брюс. Лицо у Якова Вилимыча было каким-то озабоченным.

— Петр Алексеич, есть новости, и они, прямо скажем, не очень, — начал он без всяких там предисловий. — Помнишь того мелкого шведского агента, которого мы взяли после суда над Гамильтон? Так вот, на последних допросах он раскололся и одну любопытную деталь упомянул. Говорит, его шведские кураторы в последнее время все чаще трепались о каких-то «новых друзьях». О неких могущественных господах, которые очень обеспокоены тем, что Россия силу набирает, и готовы оказать Швеции любую помощь, лишь бы Государя остановить.

Брюс помолчал, я нахмурился. Что-то мне не нравится начало разговора. А я ведь хотел обрадовать про решение проблем с дутьем стволов.

— Похоже, Петр Алексеич, — продолжил он, — у нашего Карлуши появились влиятельные союзники.

Тяжелая ситуация складывалась. Рубиться с Карлом — понятно, он хоть и сильный, но понятный враг. А вот столкнуться с какой-то невидимой кодлой европейских держав, где у каждого свой интерес, но все они как один не хотят, чтобы Россия стала великой силой, — это совсем другой вариант. Тут все расклады меняются, и надо быть осторожнее и смотреть на два шага вперед. Но пока это были только какие-то смутные догадки да обрывки информации, предстояло еще до фига всего выяснить.

После очередного долгого совещания с Брюсом, где мы обсуждали эти новые ниточки, тянущиеся от заграничного клейма, и гадали, кто же этот «третий игрок» в нашей войне со шведами, меня вызвали на очередное торжественное собрание — награждали отличившихся офицеров и чиновников. Стоя там, в толпе награжденных, я чувствовал на себе кучу взглядов — любопытных, завистливых, а порой и откровенно враждебных. Новый чин и титул как-то не прибавили мне друзей среди старой аристократии и этих консервативных вояк.

Внезапно сквозь толпу ко мне продирается знакомая фигура. Марта Скавронская, фаворитка Государя, встревоженная. Поймав мой взгляд, она, понизив голос до шепота, торопливо пролепетала:

— Петр Алексеич, барон… Мне нужно срочно с вами поговорить. Наедине. Это… это вопрос жизни и смерти!

«Вопрос жизни и смерти»… Чьей жизни-то? Ее самой? Государя? Или это опять какая-то придворная канитель, в которую меня силком тащат? Я ей коротко мотнул головой, и себе галочку поставил — надо будет с ней как можно быстрее попасть.

После собрания я заявился к будущей Екатерине Первой (а будет ли она теперь императрицей — не ясно, я тут прилично наследил).

В гостиной, при тусклом свете свечей, она выглядела напуганной. Без своей обычной придворной маски «я такая уверенная», это была просто молодая баба, которую затянуло в жернова большой политики и которая до смерти боится за свое будущее.

Только я успел поздороваться, как она в слезы. И это были не кокетливые слезки придворной дамочки, а настоящие, горькие, отчаянные рыдания человека, который понял, что натворил, и теперь боится расплаты.

— Петр Алексеич, полковник, — ревет, слова толком сказать не может, — простите меня, дуру окаянную! Я… я ж такая дура была! Гамильтон эта… она ж так умела в доверие втереться, так сладко пела… А я, как сорока, на все блестящее кидалась, ничего не видела, ничего не понимала…

Она сбивчиво рассказывала, как Мария Гамильтон, пользуясь ее тягой к придворным развлекухам, втягивала ее в свои интриги, использовала для передачи записок, для сплетен. Марта-то сама напрямую в шпионаже не участвовала, скорее, была такой невольной пешкой в чужой игре, но то, что она могла косвенно помочь предателям, теперь жгло ее невыносимым стыдом и страхом.

— Я ведь и про Игнатовское ваше… про тот стабилизатор дурацкий… это же я, по наущению Гамильтон, пыталась у вас выведать, у вашего писаря… думала, ерунда какая, для фейерверков… А оно вон как обернулось… Если бы Государь узнал… Он бы меня… он бы меня никогда не простил!

И опять в слезы, лицо руками закрыла.

Я слушал ее молча, дал выговориться. Ну, Государь-то знает, я уверен. Брюс наверняка всю выкладку предоставил Царю. А Петр Алексеевич, видимо, понял и простил свою фрейлину, еще и беременную его ребенком. Так что я не понимаю чего она от меня хочет?

Чувствовалось, что она и впрямь раскаивается. Да, легкомысленная, но злого умысла в ней не было. И сейчас она была просто напугана.

Когда она немного успокоилась, я мягко так сказал:

— Марта, что было, то прошло. Гамильтон свое получила. А вы ошиблись, но урок усвоили. И это главное. Государь милостив к тем, кто искренне кается. Да и знает он все это, наверняка.

Она подняла на меня заплаканные глаза.

— Вы… вы думаете, он простит?

— Думаю, если вы докажете свою преданность ему и Отечеству не языком, а делом, он найдет в себе силы простить, — ответил я дипломатично.

Она была готова на все, лишь бы загладить свою вину и вернуть доверие Петра.

— Я все сделаю, Петр Алексеич!

Я кивнул. Кажется, у меня появился неожиданный и ценный союзник. Она горячо закивала, вытирая слезы. Кажется, у нее камень с души немного свалился. Мы еще какое-то время поболтали.

Уже когда прощались, Марта, немного успокоившаяся и приободрившаяся, вдруг остановилась, нахмурилась, будто что-то вспомнила.

— Ах, да! Полковник, чуть не забыла! — воскликнула она. — Недавно, на приеме у австрийского посланника, я случайно стала свидетелем интересного разговора. Сам посол, господин Плейер, болтал с англичанином, кажется, мистером Уайтвортом. Говорили они по-немецки, думали, никто не понимает. А я ведь немного… Так вот, Плейер сказал что-то вроде… «этого русского медведя пора сажать на цепь, пока он не сломал всю нашу европейскую клетку». А Уайтворт ему ответил, что для этого уже «создается тихий, прочный союз». И что «главные условия почти согласовали».

Она встревоженно посмотрела на меня.

— Я тогда не придала этому значения, мало ли о чем послы треплются. А теперь вот, после вашего разговора… может, это важно?

«Тихий, но очень прочный союз»… «Европейская клетка»… Слова Марты как нельзя кстати ложились в ту картину, которую рисовал Брюс.