Инженер Петра Великого 9

Глава 7

Шестая неделя нашего безумного броска на север выскребла из людей последние остатки сил. Целых шесть недель. Несомненно, рекорд для здешних времен — уж мое многострадальное тело не даст соврать.

Время сжалось в тугую пружину, распрямляясь лишь на короткие мгновения привалов, чтобы потом снова впиться в ребра лихорадочной скачкой. Мир сузился до спины впереди идущей лошади, до монотонного, въевшегося в подкорку скрипа седельной кожи, до свинцовой тяжести в затылке, не проходившей даже во сне. Мой летучий корпус больше не летел — он полз. Две тысячи изможденных, почерневших от пыли и ветра драгун и преображенцев превратились в механическую колонну, движимую уже не приказами, а лишь инерцией и въевшимся в кровь упрямством. Москву мы пролетели, оставили только пару гонцов, чтобы собирали гвардию в помощь Игнатовскому.

Боль стала фоном всей этой гонки. Тупой, ноющий огонь в пояснице, стертые до кровавых язв бедра, сведенные судорогой пальцы, вцепившиеся в поводья. Держался на чистом самовнушении, на ответственности за людей и на жгучем, горьком отваре от Елисея. Эта дрянь не лечила, конечно же — она обманывала тело, выжигая последние резервы. Каждое утро, вливая в себя чашку этого зелья, я чувствовал, как разряд вонзается в самый центр нервной системы. Боль отступала, превращаясь в далекое, глухое эхо, а мышцы наполнялись заемной силой. Колоссальный кредит у собственного организма под грабительские проценты. Расплата будет долгой и мучительной, когда все это закончится. Если закончится. Но сейчас выбора не было: мои люди смотрели на меня и должны были видеть не страдающий кусок мяса, а генерала, чья воля тверже уральского гранита.

В этой гонке моим главным тараном стала власть, данная Государем. В каждом уездном городе и захудалой слободе разыгрывался один и тот же спектакль. Расплываясь в елейной улыбке, местный воевода или городничий заводил свою вечную песню о пустой казне, падеже скота и нехватке фуража. Я не вступал в споры — только молча выкладывал на стол государев указ с его размашистой подписью и огромной сургучной печатью. Упоминание о чрезвычайных полномочиях и праве «чинить суд и расправу без промедления» действовало безотказно. Либо слухи о мое расплате с Салтыковым шли впереди нас, что сомнительно.

— Фуража, ваше превосходительство, почитай, и нет совсем, — разводил руками очередной пузатый городничий, пряча глаза. — Сами последнюю краюху доедаем. Лошади с ног валятся…

— Вот как, — отвечал я, разворачивая указ так, чтобы печать оказалась прямо перед его носом. — А Государь в своем письме иное пишет. Полагает, что у верных слуг его всегда для дела государственной важности запас найдется. Или ты, отец родной, не из верных?

Елейная улыбка сползала с его лица, в глазах застывал животный страх, и через час у ворот нашего лагеря, как по волшебству, появлялись и лучшие кони из хозяйских конюшен, и подводы с отборным овсом. Система, построенная на страхе, подчинялась лишь большему страху. Я презирал эти методы, однако пользовался ими без колебаний, выжигая себе дорогу на север.

Однако была и другая, тайная опора. Деревянная плашка с тремя переплетенными линиями, которую сунул мне в руку Елисей, оказалась ключом, отпиравшим двери, перед которыми пасовал даже царский указ. Ночами, оставив лагерь на попечение Дубова, я с одним Орловым уходил в темноту. Условный стук в неприметную калитку на окраине, молчаливый обмен взглядами с хмурым бородатым мужиком, демонстрация знака — и перед нами распахивался скрытый от посторонних глаз мир. Нас вели туда, где ждали свежие, отдохнувшие лошади, где молчаливые женщины ставили на стол простую и сытную еду и где можно было получить точные сведения о состоянии дорог и передвижениях разбойничьих шаек.

Староверы были какой-то невидимой подпольной империей и выполняли уговор. Вопросов они не задавали — просто помогали, и в их молчаливой поддержке было больше надежности, чем во всех клятвах моих вельможных оппонентов. Каждый раз, покидая их тайное подворье, я мысленно благодарил старика. Он вживил в мой поход целую нервную систему, пронизывающую всю страну, и эта система работала безупречно. Я вел свой корпус по двум картам: одной — официальной, с городами и дорогами, и другой — тайной, с заимками и паролями. И вторая была надежнее.

Очередной привал объявили у небольшой, заросшей камышом речушки. Команда прозвучала как констатация факта: дальше идти некуда. Люди мешками с зерном валились из седел, падали на мокрую, жухлую траву и застывали, глядя в свинцовое небо. Дисциплина испарилась, осталась животная усталость. Даже Орлов, рычащий на отстающих, молча расседлывал коня, двигаясь медленно и тяжело. Я же застыл в седле, не в силах заставить себя пошевелиться. Тело превратилось в чужой, непослушный механизм, где каждая шестеренка скрипела от боли, грозя вот-вот развалиться.

Осторожно ступая по кочкам, ко мне подошел Анри Дюпре. Выглядел он не лучше остальных: камзол потемнел от пота и грязи, под глазами залегли глубокие тени. Однако держался он с каким-то внутренним, несгибаемым достоинством, сжимая в руке медную флягу.

— Месье генерал, — его голос немного охрип, — раздобыл у маркитанта немного вина. Не бог весть какой нектар, зато согреет кровь.

Протянув флягу, он дождался, пока я с трудом разожму сведенные пальцы. Я сделал несколько жадных глотков. Терпкое, кисловатое вино обожгло горло и огненной волной прокатилось по телу, на мгновение приглушив ноющую боль в пояснице. Отвратительное пойло.

— Спасибо, Анри, — прохрипел я, возвращая флягу. — Вовремя.

Он стоял рядом, глядя на притихший лагерь, на людей, больше похожих на павших в бою, чем на отдыхающих солдат.

— Я много думал, генерал, пока мы скакали, — заговорил он после долгой паузы, — о том, зачем я здесь.

Я молчал. Устал, да и не понятно к чему это он. Видать этот разговор давно в нем зрел.

— Когда я впервые попал к вам, то видел лишь… занятного варвара, — он усмехнулся своим мыслям. — Гениального дикаря, случайно наткнувшегося на несколько европейских секретов. Я поставил себе задачу понять и переслать чертежи в Париж. Простая и понятная работа. Ваши ружья, ваши машины… я считал их интересными игрушками.

Он повернулся ко мне. Я напрягся.

— Но я чудовищно ошибся. Дело ведь не в машинах, не в порохе и не в стали. Верно?

Я медленно кивнул. Внутри нарастало напряженное ожидание.

— То, что вы строите, генерал… Это новый мир. Целая цивилизация, основанная не на праве крови или божественном помазании, а на силе разума. На простой и ясной логике: если что-то можно помыслить, значит, это можно построить. Во Франции, в академиях, мы спорим об этом в теплых кабинетах. Пишем трактаты, изящно доказываем друг другу возможность прогресса. А вы… просто берете и делаете это. Здесь, в этой дикой, заснеженной стране. Вы не пишете книгу о новом мире. Вы строите его.

Его голос дрогнул от сдерживаемого волнения. Он говорил как паломник, наконец-то узревший свою святыню.

— Я смотрел на ваших мастеров, на вас. Они — они творят, а не работают! В их глазах горит тот же огонь, что и у архитекторов, строящих соборы. И я понял: я пытался украсть душу, а не чертежи. А это невозможно. Поэтому я остался, генерал. Не из-за денег и не из страха перед вашим императором. Я остался, потому что впервые в жизни увидел, как мечта становится реальностью. И хочу быть частью этого. Извините, если сумбурно…

Он замолчал. Боль вдруг перестала иметь значение. Даже всепоглощающая усталость отошла на второй план. Впервые за эту бесконечную гонку одиночество лидера сменилось ощущением крепкого плеча рядом. Этот иностранец, враг, наемник — он понял меня так, как, возможно, не понимал никто в этой стране. Ни Брюс, ни сам Государь. Они видели во мне инструмент, оружие, гениального исполнителя. Он же — увидел архитектора.

Медленно, с усилием перенеся ногу через седло, я сполз на землю. Ноги подогнулись, но Дюпре успел подхватить меня под локоть. Опираясь на него, я выпрямился.

— Спасибо, Анри, — сказал я, глядя на него.

В этом простом «спасибо» было и признание, и принятие, и благодарность.

Он все понял. Чуть заметно улыбнувшись, крепко стиснул мое плечо. Посреди выжженной степи, в окружении измотанных солдат, между русским «попаданцем» и французским инженером-аристократом родился крепкий союз. Кто бы мог подумать.

Последние два дня марша превратились в монотонную механическую работу: мы двигались уже не на адреналине, на упрямстве. Когда на горизонте наконец показалась знакомая гряда холмов, поросших редким сосняком, по колонне пронесся всеобщий выдох тысяч измученных легких. Солдаты, сидевшие в седлах ссутулившись, чуть выпрямили спины, начали переговариваться, кто-то даже попытался пошутить. В воздухе появилось спокойствие, которое наступает в конце долгого и тяжелого пути. Гонка была почти выиграна. Еще несколько часов — и можно лечь на настоящую кровать, вытянуть гудящие ноги и забыться на сутки тяжелым сном без сновидений.

Выйдя на старый московский тракт, мы оказались в знакомых до боли местах. Вот излучина реки, где построили фермовый мост; вот роща, в которой я впервые испытывал «Шквал». Каждый поворот кричал, что дом близко. Люди окончательно расслабились. Подъехав ко мне, Орлов пробасил, широко улыбаясь в густую бороду:

— Ну, Петр Алексеич, дотянули! Теперь бы щей горячих да чарку добрую! А там пусть хоть сам сатана в гости пожалует — встретим как положено!

Я попытался выдавить ответную улыбку, но мышцы лица не слушались. Вместо облегчения внутри нарастало какое-то недоумение: что-то не так. Слишком тихо. После многодневного грохота тысяч копыт эта внезапная тишина оглушала.

— Странно, — проговорил я, больше для себя. — Обычно здесь уже скрипят телеги…

— И то верно, Алексеич, — тут же согласился Орлов, вглядываясь в дорогу, и его улыбка медленно угасла. — Пусто, как в чумной год. Может, ярмарка где? Али праздник какой престольный, вся деревня загуляла?

Но мы оба понимали, что тишина была не праздничной. Подъехавший Дубов подтвердил опасения.

— По уставу «Охранного полка» на этом перекрестке должен стоять разъезд. Его нет.

Вот оно. Нарушение порядка. Мелкая, абсолютно невозможная деталь. Мой мозг, натренированный на поиск сбоев в механизмах, мгновенно уцепился за эту нестыковку. Ледяной комок тревоги начал медленно разрастаться, сковывая нутро холодом.

— Авангард — вперед, — приказал я Дубову. — Десяток лучших. Осмотреть дорогу до самого поворота на Игнатовское. Двигаться осторожно, по обочине, в лес не лезть. Доложить о любом движении.

Дубов коротко кивнул и, отобрав людей, бесшумно растворился в серой дымке утреннего тумана. Мы остались ждать. Эти десять минут ожидания тянулись дольше последней недели пути. Напряжение натягивалось. Чтобы хоть как-то себя занять, я спешился и сделал несколько шагов, тут же заметив то, что пропустил авангард.

В придорожной канаве, наполовину скрытая высокой травой, — опрокинутая телега. Рассыпанное зерно, которое уже клевали редкие вороны. Обыденная, на первый взгляд, картина: сломалась ось, хозяин ушел за подмогой. Но рядом с телегой, в грязи, валялась маленькая, грубо вырезанная из дерева птичка-свистулька. Игрушка. А на примятой траве — несколько темных, уже спекшихся капель.

Я поднял холодное, влажное дерево. В тишину ворвался стук копыт: вернулся один из всадников авангарда, скакавший во весь опор, не жалея коня.

— Ваше превосходительство! — выкрикнул он, осаживая лошадь. — Впереди, у самого поворота, — бой!

Твою ж мать…

Тишина. Пустая дорога. Брошенная телега. Сжимая в кулаке деревянную птичку, я нехотя отгонял мысль о том, что мы опоздали. Неужели вся наша бешеная гонка — напрасна.

Слова гонца резанули. Секундное оцепенение лагеря взорвал мой резкий, сорвавшийся на хрип крик:

— В седла! Авангарду — за мной! Остальным — догнать! Марш-марш!

Не было времени на построение, на команды, на военную науку — значение имела только скорость. Ни боль в спине, ни смертельная усталость, ни протестующий вой мышц — все смыла волна всепоглощающего адреналина. Я пришпорил коня. Мир превратился в смазанный туннель из придорожных деревьев и серого неба, в конце которого, нарастая с каждой секундой, звучала музыка апокалипсиса.

Сперва — глухой, тревожный шум, будто где-то далеко бьют в огромный, треснувший барабан. Через минуту он распался на отдельные знакомые звуки: частая, сухая, захлебывающаяся дробь моих винтовок. Звук спроектированной и отлаженной мной сеялки смерти, безостановочно выплевывающей свинец. Ей отвечали реже, с натугой — тяжелые, одиночные хлопки явно вражеских мушкетов. И поверх всего этого, прорезая воздух, неслись крики. Высокий, режущий слух визг ужаса и боли. Так кричат женщины и дети. Так кричат безоружные, когда в их дом врывается резня.

Холм, с которого открывался вид на Игнатовское, вырос перед нами внезапно. Мой конь, чуя волю всадника, на последнем, отчаянном усилии вынес меня на вершину. Там, на гребне, я осадил его так резко, что тот захрипел и затанцевал на месте, взрывая копытами дерн.

Поводья выскользнули из онемевших пальцев.

Грохот боя, смешанный с принесенным ветром запахом гари, ударил в уши с оглушающей силой. Но звуки и запахи почти не достигали сознания. Я только смотрел.

Воздух застыл в легких ледяной пробкой. Не знаю, какое выражение было на моем лице, но Орлов, поравнявшись со мной, невольно отшатнулся и торопливо, размашисто перекрестился. Подъехавший с другой стороны Дубов замер с полуоткрытым ртом, и его вечно каменное лицо исказилось гримасой неверия.

Шесть недель. Шесть недель ада на земле, когда каждый рассвет был пыткой, а закат не приносил облегчения. Я гнал людей и лошадей на убой, выжигал себе дорогу через страну, ломал воевод, угрожал, шантажировал, превращаясь в чудовище, которое сам бы презирал. Все ради одного. Успеть. Предотвратить. Спасти.

И все для того, чтобы увидеть… это.