Инженер Петра Великого 9

Глава 2

Рассвет над Перекопом выдался хмурым и суматошным. Вместо долгих сборов и прощальных речей — лихорадочная, организованная спешка под эхо отданных ночью приказов. Мой летучий корпус — две тысячи лучших драгун и сотня игнатовских преображенцев — уже замер в строю живой стальной рекой, готовой к броску. Нетерпеливо переступали с ноги на ногу лошади, выдыхая облачка пара; драгуны молча проверяли подпруги; офицеры вполголоса отдавали последние распоряжения. Каждый в этом строю нутром чуял, что это не обычный поход, своеобразная гонка наперегонки со смертью.

У входа в штабной шатер я застал Государя. Он машинально теребил пальцами медную пуговицу на мундире, и смотрел на север, туда, куда нам предстояло уйти. Он явно не спал ночью. Однако в напряженно сведенных бровях не было и намека на слабость. Он был готов к своей части работы.

— С Богом, Петр Алексеевич, — произнес он, не оборачиваясь.

Я уже хотел ответить, попрощаться и сесть в седло, как из полумрака шатра шагнула еще одна фигура: Анри Дюпре. Француз выглядел так, словно не спал неделю — камзол помят, под глазами круги, — но держался с несгибаемым достоинством человека, идущего ва-банк. Проигнорировав меня, он сделал несколько быстрых шагов и, склонив голову, остановился перед императором.

— Ваше Величество, — его русский стал намного лучше, — дозвольте обратиться с дерзновенной просьбой.

Петр медленно повернулся. В его взгляде читалось выжидательное внимание.

— Говори, франк.

— Прошу вас, Государь, отпустите меня на север с генералом Смирновым, — Дюпре выпрямился, глядя на Петра. — Враг, что идет на Игнатовское, — он европеец. Будь то швед, австрияк или сам дьявол в немецком мундире, он мыслит так, как учили мыслить меня. Его логика — геометрия Вобана и хитрость версальского двора. Я смогу предугадать его шаги, понять его замысел там, где русский человек увидит всего лишь бессмысленное варварство. Я буду полезнее там, Государь. Полезнее, чем здесь, ожидая осады, исход которой предрешен вашими пушками.

Дюпре замолчал. В наступившей тишине его слова звенели безупречной логикой делового предложения от специалиста, знающего себе цену. Он предлагал в качестве оружия свой мозг. Несколько долгих секунд Петр буравил его взглядом, затем перевел его на меня. Я не произнес ни слова — только чуть заметно склонил голову в знак согласия. Этого оказалось достаточно.

— Что ж, — усмешка тронула губы Государя, когда он вновь повернулся к французу. — Разумно. Очень разумно. А я уж думал, ты тут корнями к нашей казне прирос. Иди. — Он махнул рукой в сторону моего корпуса. — Только смотри, франк, докажи, что не зря хлеб мой ешь.

Не скрывая облегчения, Дюпре поклонился и торопливо отошел к ожидавшим его лошадям — подготовился загодя.

Я повернулся, чтобы сесть в седло, но тяжелая рука Государя легла мне на плечо. Остановив меня, он устремил взгляд на юг, туда, где за выжженной степью лежал Крым.

— Ты там, на севере, разберись… — задумчиво проговорил он, словно сам себе. — А потом придумай, как взять Крым без большой крови. Ты же у меня не простой инженер.

В его голосе звучала такая абсолютная, почти детская вера в мои безграничные возможности, что вся система моих внутренних расчетов дала критический сбой. Вероятность успеха только что свалилась в отрицательные значения. Он ждал от меня чуда, который перевернет мир. Но всему есть предел. Это задание точно мне не по плечу.

— Я не волшебник, Государь, — глухо ответил я.

Единственное, что я мог сказать. Признание, которое он, кажется, даже не услышал — лишь коротко кивнул своим мыслям и отпустил.

Я вскочил в седло. Справа уже сидел Дубов, слева — Орлов. Чуть поодаль, на незнакомой ему казачьей лошади, неуклюже устраивался Дюпре.

— Трогай! — сорвался мой голос на хрип.

Команда волной прокатилась по рядам. Две тысячи клинков одновременно вышли из ножен, сверкнув на сером утреннем солнце. А затем земля содрогнулась. Грохот тысяч копыт был как рокот землетрясения. Подняв тучу пыли, летучий корпус устремился на север. Гонка началась.

Первый день, пролетевший на адреналине, сменился вторым. Боль, зародившись в пояснице, огнем поползла по ногам, превратив их в два бесчувственных, агонизирующих куска мяса. К вечеру третьего дня я уже не сидел в седле — я сросся с ним в единый страдающий организм. Каждое движение лошади отзывалось в теле тысячей иголок. Кожа на внутренней стороне бедер покраснела, а мышцы, о существовании которых я и не подозревал, свело в узел.

Держался я на чистом упрямстве, вцепившись в луку седла до побелевших костяшек. Нельзя было позволить себе ни стона, ни жалобы. Вокруг — люди, для которых такая скачка — ремесло, и любой признак слабости с моей стороны развеял бы в прах авторитет генерала, ведущего их в неизвестность. Им нужно было видеть перед собой несокрушимую волю. И потому, когда хотелось согнуться в три погибели, я выпрямлял спину. Когда хотелось выть — отдавал команды спокойным голосом.

Наш корпус превратился в живой механизм, подчиненный одной цели — скорости. Мы неслись по степи, не разбирая дороги, оставляя позади редкие хутора и пересохшие речушки. Короткие привалы — только чтобы сменить взмыленных лошадей из запасного табуна да проглотить кусок твердого, как камень, сухаря. Люди осунулись, почернели от пыли и ветра. Их лица стали непроницаемыми масками, на которых застыла смертельная усталость. Днем все молчали, экономя силы, а по ночам у редких костров по отряду полз глухой, недовольный шепот. Я ловил обрывки фраз, тяжелые, косые взгляды. «Барон-демон», «гонит на убой», «спасает свои заводы, а на нас ему плевать». Они понимали суть этой гонки, но их солдатское нутро сопротивлялось безумному, изматывающему маршу.

Напряжение чувствовали и Орлов с Дубовым. Ночью, притворившись спящим у колеса полевой кухни, я услышал их тихий разговор у догорающего костра.

— Глянь на него, капитан, — пробасил Орлов, кивая в мою сторону. — Еле живой, а держится на силе воли. Бешеный. Зато я за таким хоть в пекло пойду. Знаю — выведет.

— Пока его шестеренки работают, у нас есть шанс, — прагматично отрезал Дубов. — А роптать в строю не позволю. Пусть молятся, что их ведет он, а не какой-нибудь чудо-генерал, который положил бы всех в первой же балке.

Когда силы, казалось, оставили меня окончательно, ко мне подъехал Анри Дюпре. Француз и сам едва держался в седле — аристократ, привыкший к каретам, страдал не меньше моего. Однако на его лице читалась трезвая оценка ситуации. Он, как никто другой, понимал: сломайся сейчас я, командующий, и весь поход захлебнется в бессмыслице.

— Месье генерал, — начал он, поравнявшись со мной. — Я размышлял о пределах вашей паровой машины. На ней было бы комфортнее передвигаться. Она гениальна в своей простоте, но ее сила зависит от громоздкого котла. Еще покойный месье Гюйгенс в Париже предлагал использовать для движения поршня силу пороха, однако его механизм был слишком медленным. А что, если пойти дальше? Использовать не порох, а горючие испарения, что поднимаются над хлебным вином? Заставить их вспыхивать прямо внутри цилиндра, толкая поршень с силой пушечного ядра?

О как заговорил. Двигатель внутреннего сгорания. Здесь, в 1707 году, сформулированный на языке идей своего времени. Мой разум, зацикленный на боли, мгновенно переключился на привычную работу.

— Думал, месье Дюпре, — прохрипел я, с трудом ворочая пересохшим языком. — Идея красива. Но упирается в три неразрешимые пока проблемы. Первая — топливо. Нужна летучая, равномерная смесь паров и воздуха, а не «испарения». Вторая — воспламенение. Как поджечь ее в нужный момент с точностью до доли секунды, да еще и сотни раз в короткий промежуток времени? Третья и главная — материалы. Мгновенная вспышка создаст давление и температуру, которые превратят любой наш цилиндр в рваный кусок металла. Для этого нужна сталь, способная выдержать тысячи таких ударов. Мы пока не умеем ее делать. Это технология следующего века. Хотя, если постараться, последнее еще можно решить.

— Но ведь можно применить внешний источник жара! — не унимался он, увлекшись. — Например, какую-нибудь трубку из прочного металла, раскаляемую снаружи горелкой. Она будет воспламенять смесь при сжатии. А в качестве топлива — испарения из угля. В академиях Парижа сейчас обсуждают подобные проекты!

— Слишком громоздко и опасно, — отрезал я. — Но мысль верная. Когда-нибудь мы к этому придем. Когда научимся управлять не только паром, но и самим огнем.

Он втянул меня в спор, заставив забыть о ноющей спине и думать о будущем. Боль никуда не делась, отошла на второй план, превратилась в фоновый шум. Главное — поиск оптимального решения — вновь вышло вперед. Мы спорили о преимуществах гидравлики перед механикой, о коррозии котлов, о перспективах оптики в артиллерии. И с каждым вопросом, и моим ответом возвращалась ясность мысли. Хитрый лягушатник. Он лечил меня единственным доступным ему способом — интеллектуальной провокацией. Заставлял быть инженером, а не страдающим куском мяса. И, чтоб его, это работало.

К исходу четвертого дня наш марш выродился в механическое, почти бессознательное движение. Можно было бросить все и малым отрядом скакать, но Государь опасался, что я не успею вовремя собрать людей с Питера или Москвы (хотя он и отправил гонцов к Брюсу). С другой стороны, из таких загнанных воинов — бойцы не ахти. Люди и лошади действовали на автомате, подчиняясь въевшемуся в подкорку ритму: скачка, короткий привал, снова скачка. Боль стала фоном, частью существования, как ветер в лицо или скрип седельной кожи. Посреди этой монотонной агонии наши споры с Дюпре из простого отвлечения превратились в единственный спасательный круг для сознания, тонущего в усталости.

— Генерал, я размышлял о вашей идее железной дороги, — заговорил он однажды, когда мы медленным шагом пересекали широкую, унылую равнину. — Замысел грандиозен. Однако позвольте задать вопрос, над которым бьются лучшие умы Королевской академии. Металл, как известно, расширяется от жара и сжимается от стужи. Как вы намерены решить эту проблему?

С хитрецой глядя на меня, он подкидывал задачу из высшей инженерной лиги своего времени. Спина горела огнем, правда мозг уже ухватился за знакомую проблему.

— Думается надо использовать рельсы из особого, ковкого железа, которое меньше подвержено гулянию от температуры, — продолжил Дюпре, предлагая свое решение. — Это наверняка дорого, зато надежно.

— Ваш метод, месье, разорит империю, — ответил я, морщась от очередного толчка, впившегося в поясницу. — Мы пойдем другим путем. Оставим между концами рельсов небольшой зазор, а стыки на разных сторонах пути сместим относительно друг друга. Удар получится поочередным, и его погасит сама повозка.

— Зазор? — удивленно приподнял он бровь. — А дерево под рельсами не сгниет от дождей? Крепления ослабнут, и весь путь пойдет волнами!

— Не сгниет, если его правильно подготовить, — парировал я, входя в азарт. — Перед укладкой каждую шпалу… кхм… — вот так и проваливаются «попаданцы», — мы будем вываривать в котлах с горячей смолой и каменноугольным дегтем. Этот состав, как яд, убьет любую гниль, закупорит поры. Такая шпала пролежит в земле полвека. Такой метод дешевле вашего в тысячу раз. И долговечнее. Между прочим этот проект придумали в Инженерной Канцелярии, вернее, поддерживали автора сего изобретения.

Дюпре на мгновение умолк, прокручивая в голове новую концепцию. Там, в его мире, проблему решали лобовой атакой — использованием дорогого, «вечного» материала. Я же предлагал обойти ее с фланга: заставить дешевый материал стать «почти вечным» с помощью химии.

— Изящно, — признал он. — И дьявольски практично.

На другом участке пути, когда наш авангард замер перед широкой, топкой низиной, заросшей камышом, Дюпре нашел новый повод для спора.

— Ваши «Бурлаки», месье генерал, здесь утонут, — констатировал он. — Во Фландрии, чтобы проложить дорогу через топи, мы строим сложные системы дамб и каналов, осушая землю. Это занимает годы, зато создает вечную дорогу.

— У нас нет годов, месье, — отрезал я, вновь отвлекаясь от боли. — Мой метод позволяет пройти болото за день. Мы не будем его осушать. Мы построим мост прямо поверх трясины.

— Мост? На такой почве сваи не удержатся!

— А нам не нужны сваи. Впереди инженерного батальона пойдут те, кто уложат на землю хворост и слой песка. За ними рабочие, по специальным направляющим, будут быстро укладывать заранее заготовленные секции гати из толстых, просмоленных бревен. Прошла колонна — секции так же быстро разбираются и везутся вперед. Для рек — понтоны. Ящики из дерева, обтянутые просмоленной тканью и покрытые моим «резиноидом». Легкие, как лодка, и прочные, как бочка.

Он снова замолчал. В его глазах шла работа мысли: он оценивал, взвешивал. Он предлагал классические, европейские решения — сложные, дорогие, требующие десятилетий. Я же, раз за разом, подсовывал ему «варварские» по своей сути, но предельно эффективные и быстрые альтернативы. Это была не просто дуэль инженеров, а столкновение двух промышленных философий: европейского совершенства против русского масштаба и скорости. Закончив объяснение, я едва не застонал — говорить было легче, чем дышать.

Ехавшие рядом Орлов и Дубов слушали наши споры с открытыми ртами. Для них, привыкших мыслить категориями сабель и пороха, наш разговор звучал как откровение из иного мира. Их командир, измученный до предела, прямо в седле, на ходу проектировал мосты, прокладывал дороги и изобретал машины.

Я же поймал себя на мысли, что Дюпре нельзя будет отпускать из России, слишком много он уже узнал. Поэтому теперь придется ему полюбить нашу необъятную. Какая злая ирония — хотел помочь, отвлечь от боли, а попал в ситуацию «невыездного».

К исходу шестого дня мир сжался до трех вещей: свинцового неба над головой, спины впереди идущей лошади и боли, ставшей неотъемлемой частью меня самого. Мы превратились в призраков. Люди не разговаривали, лошади шли, опустив головы, спотыкаясь на ровном месте. Корпус был на пределе.

Привал у безымянной степной речки стал короткой передышкой перед новым рывком. Речка оказалась гнилой — стоячая, затянутая ряской вода с запахом тины. Выбирать не приходилось. Спрыгивая с седел, люди валились на мокрую траву, не в силах сделать и шага; кто-то, зачерпнув шлемом мутную воду, жадно пил, не замечая ни вкуса, ни запаха.

Один из молодых драгун, едва успев сделать несколько глотков, согнулся пополам. Его тело выгнулось в жестоком, неконтролируемом спазме, и на глазах у всего отряда драгуна вывернуло наизнанку. Обыденная, уродливая изнанка походной жизни. Большинство измученных солдат отвернулись, кто-то сочувственно покачал головой, кто-то сплюнул, боясь подхватить заразу. Орлов подошел и по-отечески хлопнул парня по спине, помогая ему прокашляться.

И тут меня осенило. Внезапно все звуки — хрип драгуна, фырканье лошадей, тихий говор — отступили на задний план и смолкли. Боль, сверлившая спину, — исчезла. Усталость испарилась. Тревога за Игнатовское, за Алексея, за исход всей авантюры — все просто перестало существовать.

Мой мозг отсек лишнее. И в этот миг в голове сошлись все шестеренки. Теперь я знал, как заставить сдаться крымские крепости. Я придумал как взять Крым малой кровью.

Усталость с моего лица слетела. Резко повернувшись, я посмотрел на юг.

Орлов переглянулся с Дубовым; в глазах обоих читался один и тот же немой вопрос: «Свихнулся?». Дюпре же смотрел на меня с любопытством. Так смотрит врач, наблюдающий за симптомами редкой лихорадки.

На моих губах появилась безумная усмешка. Идея была гениальна. И настолько же чудовищна. Уже предвижу возмущение европейцев о моральной стороне применения такого оружия. Да, я вспомнил отличный вариант решения проблем малой кровью (хотя тут не о крови должна быть речь — в этом безумном случае).

Я вновь усмехнулся. Мои враги меня проклянут, наверное.