Инженер Петра Великого 9

Глава 4

Не знаю, что здесь делал старик, но мне было не до него. Мир сузился до двух ощущений: глухого, непрерывного гула в ушах и пульсирующего жара в пояснице. Сознание, тем не менее, цеплялось за реальность с упрямством утопающего, и единственным спасательным кругом в этом море боли была мысль. Я нашел решение, почти физически ощутимое. Его-то и нужно было извлечь, зафиксировать, пока оно не утонуло вместе со мной.

— Переложить его, — голос Дубова пробился сквозь ватную пелену. — На лавку, к печи. Лекаря сюда, немедленно!

Попытка возразить обернулась беззвучным движением пересохших губ. Из полумрака шагнула фигура Елисея. В его неспешном движении была такая несокрушимая уверенность, что даже мои офицеры замерли. Протянув жилистую руку, старик положил ее на плечо Орлова.

— Погодь, служивый, — скрипуче заявил он. — Тело лечить надо, а не железом бряцать. Кладите его лучше на стол. Здесь светлее.

Непроницаемая маска усталости на лице Орлова дрогнула. Узнав старика, он, кажется, искренне выдохнул с облегчением и тут же, без единого вопроса, подчинился.

— Свои, капитан, — пробасил он Дубову, помогая мне встать славки и улечься на широкую дубовую столешницу. — Не сумлевайся. Отец Елисей — человек бывалый, можно верить.

Доверие Орлова, однако, распалило подозрительность Дубова. Тот и с места не сдвинулся. Для него происходящее было абсурдом: командование перехватывал какой-то явный раскольник.

— Кто ты таков, чтоб распоряжаться, отец? — отчеканил он, насупившись. — У господина генерала имеется полковой лекарь, а не случайные знахари.

Тут же взорвался Анри Дюпре. Беспокойство за меня смешалось в нем с неприятием ученого, столкнувшегося с невежеством.

— Капитан абсолютно прав! Это чистое шарлатанство! Дикость! — его русский от волнения стал отрывистым. — У генерала могут быть внутренние повреждения, и ваши припарки его убьют!

Елисей проигнорировал их обоих. Его выцветшие глаза смотрели только на меня, в них не было ни капли жалости — так смотрит мастер на поврежденный, ценный механизм. Я был ему за это даже благодарен. Дубов защищал устав, Дюпре — науку; оба по-своему правы и оба же ошибались в главном. Эти двое пытались спасти генерала, а старик, похоже, видел перед собой просто изломанного человека. Вспомнилась наша прошлая встреча в его скиту: он и тогда смотрел в самую суть, силясь понять, что за шестеренки крутятся у меня в голове.

Нужно было прекратить этот бессмысленный спор. Собрав остатки воли в кулак, я сфокусировал взгляд на лицах своих офицеров.

— Приказ… — голос прозвучал слабо, правда в наступившей тишине его услышали все. — Слушать Елисея. Он… знает, что делает.

Мои слова подействовали. Дубов выпрямился, нахмурился. Приказу он подчинился, но не принял его. Дюпре, отступив к стене, скрестил руки на груди, превратившись в молчаливого прокурора, готового запротоколировать каждое действие «колдуна» для грядущего суда. Елисей подошел и положил пахнущую хвоей ладонь мне на лоб.

Старик действовал с неторопливой основательностью хирурга перед сложной операцией. По его кивку староста вынес из чулана глиняный горшок. По избе тут же поплыл густой, терпкий дух бродившего меда, с легким ароматом хвои. Орлов без лишних слов помог мне перевернуться на живот. Стоило мне уткнуться щекой в поверхность стола, как весь мир сузился до ожидания. Я ждал боли, но к тому, что последовало, не мог подготовить никакой опыт.

Зачерпнув из горшка пригоршню ледяной, маслянистой жидкости, старик без всякого предупреждения выплеснул ее мне на спину и поясницу. Тело среагировало раньше мозга, выгнувшись в непроизвольной судороге. Это был как укус лютого мороза, проникшего до самых костей. Сквозь стиснутые зубы вырвался рык, пальцы впились в столешницу. А следом за ледяным шоком пришел обжигающий жар. Кожа вспыхнула, будто ее разом натерли жгучим перцем, и сознание на мгновение помутилось.

Контрастная терапия, видимо. Спазм и расширение сосудов. Снятие мышечного блока. Примитивно, зато эффективно. Эта инженерная попытка разложить происходящее на составляющие немного помогла, вернув ощущение контроля. Елисей же, не обращая внимания на мои муки, принялся втирать свою настойку сильными, уверенными движениями. Его пальцы находили болевые точки, безжалостно разминая сведенные в камень мышцы. Началась методичная, осознанная пытка, и сквозь ее волны я с удивлением осознал: глубокая, стержневая боль, что сковывала меня, начала распадаться, таять, уступая место этому поверхностному, всепоглощающему огню.

За пределами моего стола-плахи жизнь текла своим чередом. Зычный бас Орлова наводил порядок на улице: вот он торгуется со старостой о фураже, перемежая деловые переговоры солдатскими шутками. Организация простого, понятного быта была его стихией. Дубов, верный приказу, оставался в избе, но я спиной чуял — он словно часовой, контролировал каждый звук и шорох, готовый в любую секунду из наблюдателя превратиться в исполнителя приговора, если что-то пойдет не так.

Не выдержав, к столу подошел Анри Дюпре. На его лице отобразилось эдакое брезгливое любопытство.

— Позвольте узнать, месье, — его голос был подчеркнуто вежлив, хотя и напряжен. — Какова концентрация спирта в этой микстуре? Вы рискуете вызвать ожог кожи! Вы отдаете себе отчет в своих действиях?

Не прерывая работы, Елисей ответил, не поворачивая головы:

— Хех, консютрасия… Твоя эта консютрасия такова, дабы хворь испугалась, а кожа вытерпела. Твоя наука все на вес да на меру кладет, а мы — нутром чуем.

— Нутром? — Дюпре едва не задохнулся от возмущения. — Вы доверяете жизнь генерала инстинктам, как животное? Я требую объяснить принцип действия!

Елисей как раз закончил. Вытерев руки о тряпицу, он повернулся к французу.

— Ладно, ученый человек. Ты видишь жар, да не видишь холода, что он изгоняет. Чуешь спирт, а не чуешь смолы, что кожу бережет. Все разделить норовишь, а сила — в единстве. Поди лучше воды принеси, коль подсобить хочешь. Скоро пить будем.

Он сказал это без злобы, с усталым снисхождением мудреца, который объясняет ребенку очевидные вещи. Обезоруженный этой крестьянской логикой, Дюпре вспыхнул и, метнув в мою сторону взгляд, полный беспомощности и молча направился к выходу. Вернувшись с ведром, он, однако, не отошел, а встал рядом, вдыхая пары отвара, который Елисей уже зачерпнул из другого горшка.

Меня наконец усадили. Спина превратилась в один большой, но уже терпимо горящий пласт, и Елисей протянул мне дымящуюся чашку. Глоток обжег горечью, с сильным привкусом хвои и чего-то пряного, неопознанного.

Лимонник? Да нет, откуда ему здесь взяться… Скорее что-то вроде местного элеутерококка. Природный адаптоген. Стимулятор. Не лечит, зато мобилизует резервы организма.

Мне всучили еще какую-то мазь и предложили натереть зад и внутреннюю сторону бедер, дескать с этим и сам справишься. Мне оставалось только хмыкнуть.

Огненная волна прошла по телу, принеся с собой удивительную ясность. Боль в спине и пояснице съежилась до далекого, тупого фона. А главное — из головы ушла тяжелая усталость. Я был не то чтобы здоров — скорее взведен, как пружина. Разбитый и изломанный, но снова готовый к действию. Будто накачали каким-то энергетиком. Надеюсь без побочных эффектов.

Энергия, хлынувшая в меня с отваром Елисея, походила на ту, что питала мои паровые машины и, как я понимал, крайне недолговечная. Во мне, словно в котле, давление достигло критической отметки. Нужно было срочно стравить пар через предохранительный клапан, иначе разорвет изнутри.

— Бумагу, — приказал я. — Перо и чернила.

Испуганный до суеверия староста поспешно принес все необходимое из скрипнувшего сундука. Странный старости и бумага и чернила есть. Не бедствует, однако, а по поселению и не скажешь.

Не отходивший ни на шаг Дюпре тут же подлил мне в чашку холодной воды из ведра. Его взгляд был пристальным.

Когда передо мной лег грубый лист, я задумался. В голове вихрем неслись химические реакции, чертежи, расчеты. Как облечь это в форму, понятную здесь и сейчас? Как перевести идею из двадцать первого века на язык восемнадцатого? Отбросив все лишнее, я сосредоточился на главном: нужна инструкция для солдата, простая, как приклад.

Рука обрела твердость. Перо заскрипело, оставляя на бумаге жирный, уверенный след. Я буквально думал на бумаге. Вот два сосуда, похожие на фляги: «Состав А (купоросный)», «Состав Б (известковый)». От них — простые трубки, сходящиеся в общем котле-смесителе. Никаких сложных клапанов, лишь обычные краны, как на винных бочках. Ниже — схематичное изображение берестяного туеса, моего будущего боеприпаса, с короткой, исчерпывающей пометкой: «Легкий, хрупкий, герметичный». Думал я в процессе о мастерах в Игнатовском, мысленно представляя их вопросы и возможные ошибки. Это заставляло упрощать, отсекать все, что могло быть понято неверно. Странное, почти злое удовлетворение охватило меня. Я создавал нечто чудовищное с изяществом и чистотой инженерного решения.

Закончив, я размашисто, чтобы ни у кого не возникло сомнений в серьезности замысла, вывел наверху листа: «Проект „Благовоние“. Доктрина невыносимости».

Пусть потом оценят суть шутки.

— Вот, — пододвинул я лист к Дюпре, нависавшему над столом. — Ответ на вопрос, как заставить гарнизон крепости молить о пощаде, не пролив ни капли крови.

Француз впился в эскиз. Лицо его окаменело, он не совсем понял что я сделал, но мои ответы на его вопросы заставили его смотреть на меня во все глаза. Как никто другой, он понял все. Он уже видел, как его соотечественники в какой-нибудь неприступной фландрской цитадели бросают мушкеты, давясь рвотой, и в панике бегут с постов. Перед его мысленным взором наступал конец эпохи красивых осад и благородных артиллерийских дуэлей.

— Это… бесчестно, генерал, — выдавил он, правда без осуждения, просто констатируя. — Это оружие отнимает у солдата саму возможность сражаться.

— Война вообще бесчестная штука, Анри, — устало ответил я. — А я предпочитаю бесчестье, которое сохраняет жизни моим солдатам.

Отвернувшись от француза, я посмотрел на Елисея. Время для дел.

— Ну что, отец, как промысел? Челнок-самолет, что я тебе тогда начертил, в дело пошел?

Суровое лицо старика потеплело. Он медленно провел рукой по бороде, в его глазах появилось выражение гордости мастера, это ни с чем не перепутаешь.

— В дело пошел, Петр Алексеевич, да еще как, — с удовлетворением ответил он. — Сперва наши ткачихи от него, как от беса, шарахались. А потом приноровились. Марфа, вдовица, у нее трое по лавкам, так она теперь за день столько полотна выдает, сколько раньше за три не могла. С долгами за мужа рассчиталась, ребятишек кормит досыта. Твое знание, барон, работу облегчило, людям надежду дало. Морозовские приказчики теперь сами к нам ездят, товар выпрашивают. Спасибо тебе.

Эта простая история тронула меня. Моя «бесовская хитрость» обернулась для кого-то реальным, человеческим счастьем.

— Рад, что помог, — искренне сказал я. — У меня ведь тоже не все гладко. На юге мы победили, мир заключили. А вот в собственном доме беда — бунт на Дону. Еле управился.

Елисей слушал не перебивая, его взгляд стал внимательным, взвешивающим каждое мое слово.

— Бунтовщиков главных извели, — продолжил я, — сообразительных же принудил к договору. Атаманы там теперь новые, Зимин да Некрасов. Люди дела, не горлопаны. И что самое главное — твоей, старой веры. Думаю, вам, староверам, найдется с ними о чем поговорить. Торговый люд вы предприимчивый, а они — хозяева богатого края. Путь на юг свободен, Азов под нашей рукой. Присмотрись. Может, и выйдет из этого дело доброе.

В голове старика явно завертелись шестеренки. Он был лидером, думающим о благе своей общины. Я предлагал ему и новый рынок, и стратегический союз с единоверцами, способный превратить их в мощную экономическую силу.

— Мысль твоя, барон, глубока, — наконец произнес он. Семя упало на благодатную почву. — Надо будет послать людей, узнать, что за казаки, чем дышат. Дело и впрямь может выйти большое.

Дюпре с Дубовым вышли из избы, заметив мое движение, оставить нас.

С целительной прохладой на деревню спустился вечер. В густой тишине отчетливо потрескивали костры и устало фыркали отдыхающие кони. Тиски напряжения, сжимавшие меня целую неделю, наконец разжались. Мы с Елисеем вышли из избы и сели на теплой от дневного солнца завалинке, наблюдая, как на горизонте тают последние багровые отсветы заката.

— Хороший у тебя союз с Морозовыми, отец, — нарушил я молчание. — Надежный. Люди дела.

Елисей медленно повернул ко мне голову.

— Борис Алексеевич — купец старой закалки. Слово его тверже камня, — подтвердил он. — Без его помощи туго бы нам пришлось. Он и товар наш в мир выводит, и то, чего в лесу не сыскать, доставляет. И перед государевыми людьми за нас заступается. Нг то ты и так знаешь. Куда клонишь, Петр Алексеич?

— А что, если я скажу, что скоро вы с Морозовыми сможете вести дело, рядом с которым ваш нынешний промысел — детская забава? — я понизил голос. — Дело, которое поставит вас в один ряд с богатейшими торговыми домами Европы.

Старик чуть отстранился. Он пытался понять, шучу я или издеваюсь.

— Мы люди тихие, барон. Нам бы ремесло наше сберечь да веру сохранить. Куда нам тягаться с голландцами да англичанами.

— А я говорю — сможете, — я повернулся. — Помнишь, я говорил про мир с турками? Так вот, в том договоре есть один тайный пункт. Провернул я его на свой страх и риск, Государь сперва пожурил, да потом одобрил. По моей настоятельной просьбе, иноземным купцам — всем этим немцам, голлам и прочим — закрыт путь для торговли с Востоком через наши земли. Северный путь для них теперь — пустое место.

Елисей округлил глаза. Его лицо в сгущающихся сумерках превратилось в маску. Он, с его хваткой, мгновенно просчитал, какие тектонические сдвиги в экономике Империи вызовет такое решение.

— Как… закрыт? — прошептал он. — Казна же верного дохода лишится.

— Казна получала гроши, они — миллионы, — отрезал я. — Хватит кормиться на нашей земле. Теперь весь шелк, пряности, да богатства Персии и Великих Моголов пойдут в Европу через земли Порты. Но сперва их нужно довезти до турок. А самый короткий путь лежит через Каспий в Астрахань и оттуда — на Дон. И этот путь, отец Елисей, теперь ваш. Никто, кроме вас, со всей вашей сетью общин, связями и тайными тропами, не сможет поднять такое дело. Я даю вам в руки ключ от главной торговой жилы Империи. Создавайте свою тайную «Персидскую компанию», с обязательной долей императора. Везите товар, богатейте. Если у нас все получится, Государь будет вынужден согласиться. Но провалимся — моя голова полетит с плеч, а на ваши общины обрушится такой гнев, какого вы еще не знали.

Взгляд старика уперся в темнеющую линию леса, но смотрел он гораздо дальше — за степи, за горы, туда, где текут шелковые реки и сверкают россыпи драгоценных камней. Он видел шанс для всех своих людей, это же то, чего они втайне хотят — обрести наконец силу и независимость.

— Ты… ты понимаешь, на что нас толкаешь, барон? — его голос дрогнул от сдерживаемого волнения. — Это война. Без пушек и крови, насмерть. Война кошелей. Немцы за такое живьем съедят.

— А мы им в этом поможем, — усмехнулся я. — Кстати, о том, что можно съесть. Видел я в прошлыйраз у твоих девушек в мастерской посуду расписную. Уж больно на персидскую смахивает. Вязь хитрая, узоры затейливые.

Елисей тут же подобрался, ожидая упрека.

— Ну… есть такое, — проворчал он. — Персы за свой товар немилосердно дерут. А наши мастерицы смекнули, что и сами могут не хуже. Людям нравится, берут охотно…

Я оборвал его громким, искренним смехом — первым за эту бесконечную неделю.

— Да не в укор тебе, отец! В восхищение! — отсмеявшись, сказал я. — Это и есть главный ответ немцам. Вы создаете свое, то, что нужно нашему человеку. Вы отбираете у них рынок. Так будет и с персидской торговлей. Начнете возить чужое, а закончите тем, что создадите свое. Вот она, настоящая сила.

Он долго молчал. Его глаза сузились.

— Ох и хитрый ты человек, Петр Алексеич, — выдохнул он. — Ох, и хитрый. И опасный. Но дело, что ты затеял… оно того стоит. Быть по-твоему. Мы поднимем этот воз. С Морозовыми сие обсудим.

Я хмыкнул.