Инженер Петра Великого 9

Глава 21

Наш импровизированный совет в подворье Морозовых, где мы пытались нащупать контуры будущего, оборвался на полуслове. Без стука распахнув дверь, в зал буквально ввалился еще один адъютант Брюса. Сегодня прямо день новостей.

Он прямиком направился к своему патрону и, протянув указ с императорской печатью, прохрипел:

— Срочный сбор в Летнем дворце, Яков Вилимович. Ее Величество созывает всех.

Пробежав глазами указ, Брюс посерьезнел, лицо его сделалось непроницаемым.

— Господа, дела откладываются, — тон его не предвещал ничего хорошего. — Европа решила подать голос.

За те полчаса, что наши кареты катили ко дворцу, в моей голове пронесся с десяток сценариев. Скоординированный демарш после провала диверсии — прелюдия к чему-то серьезному. Мои спутники тоже погрузились в свои мысли. Ушаков уже был на войне: его взгляд методично сканировал улицы, окна и крыши в поисках потенциальных снайперских позиций. Анна, напротив, ушла в себя, и лишь пальцы, едва заметно барабанившие по ридикюлю, выдавали напряженную работу мысли — просчитывала, какие контракты теперь полетят к черту. Только Нартов, которого явно вырвали из теплой постели, тоскливо зевал, глядя на чертежи, так и не убранные в папку. Я собрал свой ближний круг на всякий случай. Мало ли что.

Летний дворец был наоплнен гулом сотен голосов. Здесь собрался весь политический бомонд Империи, и раскол ощущался почти физически. В одном углу, у изразцовой печи, сбились в стаю бояре в тяжелых собольих шубах, похожие на недовольных филинов. Они лениво цедили медовуху из серебряных чарок, провожая тяжелыми взглядами «немцев» в ярких камзолах и напудренных париках. Те, в свою очередь, кучковались у окон, громко смеясь и переговариваясь по-французски, демонстративно игнорируя «бородачей». Мы же оказались между этими двумя жерновами. Все взгляды обратились на нас. В этой замкнутой экосистеме я был непонятным вирусом: кто-то шарахался, кто-то с любопытством приглядывался, пытаясь оценить степень моей заразности.

Пока мы пробирались к тронному залу, за нашими спинами тянулся шлейф перешептываний. Из этого гула меня выцепил знакомый голос:

— Петр Алексеевич!

Обернувшись, я столкнулся со Стефаном Яворским. Глава Синода буквально сиял. Мягко взяв меня под локоть, он отвел меня в тихую нишу за портьерой.

— Благодарю вас, барон! — его голос дрожал от сдерживаемых эмоций. — Вы и не представляете, какое дело мы с вами сотворили!

Я озадаченно воззрился на него. Какое еще «дело»?

— Станки! — пояснил он, заметив мое недоумение. — Ваши печатные станки! Прежде в Троицкой Лавре один монах-переписчик за год едва одну Библию осиливал. Каждую букву, каждую виньетку выводил. Труд адский, святой. А теперь? С вашим механизмом мы по шестьдесят книг в день выдаем! В каждой церкви, в самом захудалом приходе теперь будет свое Священное Писание! Чистое, без ошибок и домыслов переписчиков!

Он говорил с таким жаром, будто не о машинах рассказывал, а о сошествии благодатного огня. А я ведь я вручил им инструмент для тиражирования их мира, их веры.

В подтверждение своих слов Яворский извлек из складок рясы книгу. Увесистый том в простом переплете из темной, пахнущей воском кожи, с тисненым крестом на обложке.

— Примите в дар, Петр Алексеич. Один из первых экземпляров. Символ нашего… сотрудничества.

Книга легла в руку. Плотные, чуть шероховатые страницы. Я открыл наугад. Ровные, как под линейку, строки, идеально четкие буквы. Ни единой помарки. Если не приглядываться конечно. Очень хорошо и добротно. Настоящий продукт эпохи.

— Вы дали нам оружие света, — понизив голос, сказал Яворский. — Враги просвещения сильны, они цепляются за прошлое, за тайное знание для избранных. А теперь слово стало доступно всем.

Взгляд мой был прикован к книге. Для него — оружие света, для меня — всего лишь результат внедрения технологии. Но, по сути, какая разница? Информация — сила, что строит и разрушает миры. И пока я взвешивал в руке этот тяжелый, пахнущий типографской краской аргумент, зычный голос герольда призвал всех на совет. Наш разговор с Яворским оборвался, однако меня посетила интересная идея.

В малом тронном зале было шумно. На временном троне, под массивным гербом, Екатерина держалась с ледяным самообладанием. Рядом сидел Алексей, на его юношеском лице застыла сосредоточенность. Он был живым элементом той стены власти, которую она воздвигла в отсутствие Государя.

Екатерина поднялась, шум в зале мгновенно стих. Она держала пачку бумаг, перевязанных черной лентой.

— Господа, — деловым тоном начала императрица. — Я созвала вас, чтобы вы из первых уст услышали, какого мнения о нас придерживаются просвещенные дворы Европы. Послушаем, к примеру, посланника его английского величества. Наш указ о защите Наследия он именует… — она на мгновение склонилась над листом, — «…возрождением азиатского варварства, возведенного в ранг закона».

По рядам бояр пронесся медвежий рык, а кто-то из молодых гвардейцев громко хмыкнул. Екатерина, не обращая на это внимания, взяла следующий лист.

— А вот какой учтивостью нас одаривает венский двор. Посланник императора Священной Римской империи сравнивает наш закон с «…обычаями языческих орд Чингисхана, где за вину одного вырезался весь род, что противно всякой христианской и цивилизованной норме».

На этот раз зал не выдержал и взорвался. У старого князя Долгорукого заходили желваки на скулах. Брюс, стоявший у окна, обменялся быстрым, ничего не выражающим взглядом с кем-то из своих людей. Я был уверен: он, в отличие от остальных, понимал, что это не оскорбления, а удары, рассчитанные на предсказуемую реакцию.

— Шведский резидент, — продолжала Екатерина, и в ее голосе появилась нотка злой иронии, — сокрушается о «глумлении над дворянской честью и законами войны». Весьма любопытно слышать это от представителя державы, чей генерал пытался захватить в заложники наследника русского престола.

Я удивленно приподнял бровь. Шведы-то куда лезут? Они же сами отреклись от него.

Опустив бумаги, Екатерина словно поднесла фитиль к пороховой бочке.

И та рванула.

Первым взорвался Долгорукий.

— Варварство⁈ Да кто они такие, чтобы нас судить⁈ — пророкотал он, его седая борода затряслась. — Торговцы и ростовщики! Мы им окно в Европу прорубили, а они нам в это окно помои льют! Гнать их всех! Послов — выслать, купцов их — в колодки, товар — в казну! Пусть утрутся!

— Верно говорит князь! — выкрикнул кто-то из толпы. — Хватит с ними нежничать!

В едином праведном гневе слились старые бояре и молодые офицеры. У Орлова загорелись глаза, здоровая рука сжалась в кулак. Даже Алексей подался вперед, лицо его вспыхнуло. Ловушка захлопывалась. Еще мгновение — и этот яростный порыв превратится в официальную политику Империи. И мы окажемся именно там, где нас жаждал видеть враг: в изоляции, в кольце вражды, в шкуре безумного, агрессивного зверя.

Я вышел на середину зала, в пустое пространство между ревущей толпой и троном.

— Ваше Величество, господа.

Мой негромкий, уверенный голос заставил несколько голов повернуться. Шум начал спадать.

— Мы делаем именно то, чего от нас ждут, — сказал я, глядя на Долгорукого и поймал одобрительное качание головы Якова Вилимовича. Видать именно это он от меня и ждал. — Ведем себя как оскорбленные дикари. Они бросили нам приманку — пачку исписанных бумаг, — и мы готовы вцепиться в нее, не замечая капкана. Они обвиняют нас в варварстве, и каждый призыв к расправе подтверждает их правоту в глазах всего мира.

Наступила тишина — недоуменная, злая. В меня впились десятки взглядов, и в большинстве из них плескалась откровенная враждебность.

— Нам объявили войну, — повысил я голос, обращаясь уже ко всему залу. — Но войну иного рода. Ту, где побеждают не штыком, а пером. Не пушкой, а слухом. Отвечать на словесный выпад саблей — значит признать, что у тебя нет других доводов. Это как пытаться рассечь туман клинком: силы потратишь уйму, а толку ноль.

Повернувшись к Екатерине, которая смотрела на меня с напряженным вниманием, я продолжил:

— Ваше Величество, я прошу позволения ответить на этот вызов. И ответить асимметрично. На их же поле. Их же оружием. Я предлагаю не оправдываться, не грозить и не бряцать оружием. Я предлагаю наступать, развязать против них нашу собственную войну — словом.

Зал замер в полном замешательстве. Долгорукий непонимающе уставился на меня, будто я заговорил по-китайски. Кто-то из молодых офицеров фыркнул. Даже Брюс удивленно приподнял бровь. Они не понимали. Что за зверь такой — «война словом», и как ею можно воевать? Главное, я завладел их вниманием. Теперь нужно было наполнить это странное, новое словосочетание содержанием.

Их скепсис был понятен — откуда им знать истинную силу информации?

— Война в умах, господа, ведется по своим правилам, — чуть громче заявил я. — И вести ее мы будем по трем направлениям. Первый проект.

Повернувшись к плотной группе купцов, я встретил хитрый, сощуренный взгляд Бориса Морозова.

— Нас обвиняют в варварстве? Прекрасно. Мы не станем кричать с площадей, что это ложь. Мы заставим их собственные города шептаться об этом. Через торговые дома господ Морозовых и других почтенных негоциантов, — я слегка поклонился им, — мы тайно профинансируем несколько печатных дворов в Амстердаме и Гамбурге. Летучие листки, «куранты», которые читают на биржах и в кофейнях. Эти листки будут писать о своем, о голландском и немецком: о том, как война с далекой Московией взвинтила цены на пеньку и лес, какие убытки несут их корабли от простоя, и как австрийский император мутит воду, а расплачиваться за это придется кошельком простого бюргера. Мы не станем спорить с их клеветой. Мы создадим «эхо» из их собственных страхов и жадности. И это эхо заглушит любую пропаганду.

Идея оказалась достаточно циничной, чтобы понравиться даже старым боярам. По залу прошел одобрительный гул: бить врага чужими руками, да за его же деньги — это они понимали. Правда Морозовы не очень были рады, зато молчали, не возмущались.

Но тут из рядов поднялся высокий, сухопарый старик в строгом черном кафтане — глава Казенного приказа Матвей Артемьевич Головин.

— Затея любопытная, барон, — проскрипел он. — Но кто будет читать сии «летучие листки»? Простой народ в Европах грамоте не шибко обучен. А господа и так все нужных людей прознают. Не впустую ли деньги потратим?

Неприятный вопрос.

— Мы целимся не в простой народ, Матвей Артемьевич, — парировал я. — А в тех, кто дает королям деньги на войну: в купцов, банкиров, судовладельцев. Уж они-то читать умеют. И считать убытки — тоже. Листок, прочитанный вслух в роттердамской кофейне, повлияет сильнее, чем речь короля в парламенте.

Головин хмыкнул и сел. Первый раунд остался за мной.

— Второе направление, — я повысил голос, — Они пытаются ударить по нашей репутации — мы ударим по их талеру и гульдену.

Я поймал еще больше заинтересованных взглядов.

— Мы организуем целенаправленную утечку. Слух. Всего лишь слух о том, что мои рудознатцы в Сибири наткнулись на серебряную жилу невиданной мощи. И что мы готовимся наводнить Европу дешевым серебром. Этот слух мы подкрепим парой реальных сделок: наши доверенные люди «случайно» продадут на бирже несколько слитков нового, удивительно чистого металла, полученного… новым методом. Что будет дальше? Банкирские дома, вместо того чтобы финансировать антироссийскую коалицию, бросятся спасать свои вклады, продавать талеры, скупать золото. Мы заставим их думать о собственном разорении.

— Это безумие! — снова подал голос Головин. — Ты предлагаешь сломать их рынок, барон! А наши купцы? Тот же Морозов, что держит капиталы в голландских банках? Ты их по миру пустишь вместе с немцами! Это обоюдоострый меч!

И ведь он был прав. Брюс впился в меня тяжелым взглядом.

— Риск велик, — согласился я. — Но действовать мы будем тонко. Удар будет точным. Предупрежденные заранее, наши негоцианты успеют перевести свои активы в золото или товары. Однако для венских и лондонских банкиров это станет сюрпризом. Мы не обрушим их экономику. Мы создадим на несколько месяцев финансовую бурю, которая заставит их корабли вернуться в свои гавани.

Последнее слово оставалось за Екатериной. Она смотрела на меня долго, взвешивая.

— Риск велик, но и ставка велика, — произнесла она наконец. — Продолжайте, барон. Судя по всему вы не закончили с идеями.

Внутри у меня что-то отпустило. Самую опасную часть плана императрица приняла.

— И, наконец, третье, — я повернулся к Алексею. — Хватит показывать Европе кнут. Пора явить ей пряник. Я предлагаю устроить в Амстердаме, в сердце их торговли, первую Всероссийскую выставку. Но не военную. Мы повезем туда токарный станок Нартова, покажем наши «холодильные лари», продемонстрируем точные медицинские инструменты. Мы пригласим их ученых, их Лейбница и Ньютона, и пусть они своими глазами увидят, что Россия — это не про гвардейские полки. Пусть поймут, что с нами выгоднее торговать, а не воевать.

Эта идея, после двух предыдущих, агрессивных, прозвучала почти миролюбиво, давая выход и показывая готовность к сотрудничеству. И тут Алексей не выдержал.

— Ваше Величество, господа, — его голос звучал твердо. — План Учителя хорош. Но я бы предложил поправку. Начинать с двух первых проектов — опасно. Может, сперва показать им последний? Усыпить их бдительность, показать наше миролюбие. А уже потом, если не поймут, — бить по кошельку.

Я удивленно посмотрел на Наследника. И это говорит тот, кто хотел на Царьград идти? Тактически грамотно. Он поддержал меня и улучшил мой план, проявив политическую гибкость, которой я от него не ожидал. Он учился. Быстро.

— Царевич прав, — немедленно поддержал его Брюс, впервые за все время подав голос. — Сначала — оливковая ветвь, и только потом — дубина. Так будет изящнее.

Екатерина посмотрела на Наследника.

— Быть по сему, — сказала она. — План принимается с поправкой царевича. Барону Смирнову и Алексею Петровичу — подготовить соответствующие указы.

Победа. Не дожидаясь конца заседания и поймав одобрительный взгляд императрицы, я поклонился и направился к выходу. Мои спутники за исключением Алексея и Брюса присоединились ко мне.

Покинув дворец, я уходил с горьким привкусом: битва выиграна, но не война. Все эти политические маневры — отсрочка, ведь настоящая победа куется не в тронных залах, а в мастерских.

Вечером, в импровизированной чертежной, устроенной во флигеле, я ашел Андрея Нартова и Анри Дюпре. Два антипода — русский самородок и европейский эрудит — склонились над чертежом реле, яростно споря на смеси русского, французского и языка жестов. При моем появлении спор оборвался. Я краем глаза заметил, что жирно обведена фраза электрическое реле. Помнится, я обронил эту фразу, когда размышлял о решении проблем с телеграфом. Ладно, пусть балуются.

— Война переходит на бумагу, господа, — сказал я, кладя на стол принесенную Яворским Библию. — И нам для нее нужно оружие, способное производить тысячи «бумажных снарядов» в день.

Я вкратце обрисовал им задачу: производительность, на порядки превосходящая существующие прессы.

— Тысячи в час? — скептически хмыкнул Дюпре, которому вкратце рассказали как сделали эту библию. — Мсье барон, это невозможно. Физически. Пока печатник наложит лист, сделает оттиск, снимет его… Это предел человеческих возможностей. Вам понадобится армия печатников.

— Вот именно, — я взял грифель. — Поэтому мы уберем из процесса человека. И сам процесс изменим до неузнаваемости.

На чистом листе ватмана я набросал грубую схему двух массивных валов, расположенных один над другим.

— Мы отказываемся от плоского пресса. Вместо него — два вращающихся цилиндра. Один — печатный, второй — прижимной. Между ними непрерывно идет бумага. За один оборот — один оттиск. Скорость ограничена только скоростью вращения.

Нартов впился в чертеж взглядом, его мозг механика мгновенно начал просчитывать кинематику. Дюпре же, как теоретик, тут же нашел слабое место.

— Идея изящна, но утопична, — произнес он. — Во-первых, бумага. Как вы заставите отдельные листы подаваться с такой скоростью? Их будет заминать. Во-вторых, и это главное, — он постучал пальцем по нарисованному цилиндру, — печатная форма. Как вы прикажете набирать текст на изогнутой поверхности? Ваши свинцовые литеры просто высыплются под действием вращательной силы.

Он был прав. Передо мной стояли два лучших инженера Империи. И сейчас мне требовалось взломать их мышление.

— Бумага будет не в листах, а в рулоне, — бросил я первую наживку.

Нартов хекнул. Дюпре задумчиво прищурился, оценивая масштаб задачи.

— А проблему с формой, — я выдержал паузу, — мы решим не механически, а химически. Мы не станем набирать текст на цилиндре. Мы будем отливать печатную форму целиком. Создавать стереотип.

И тут начался сущий ад. Три дня и три ночи в нашей чертежной было шумно от постоянных мозговых штурмов. Сама идея стереотипа, отливки цельной печатной пластины, наткнулась на яростное сопротивление Нартова.

— Невозможно, Петр Алексеевич! — кричал он, тыча в мои наброски. — Сплав при остывании даст усадку! Форму поведет, буквы поплывут! Выйдет грязное пятно!

Дюпре же, напротив, в идею вцепился, но зашел с другой стороны, со стороны химии.

— Нам нужен специальный сплав, — бормотал он, покрывая листы формулами. — Свинец, сурьма для твердости и… олово, чтобы снизить температуру плавления и усадку. Но пропорции! Нам понадобятся недели экспериментов!

Так они и работали: Нартов, гений механики, доказывал, почему это не сработает, а Дюпре, теоретик и химик, искал способ, как это заставить. Я же курсировал между ними, будучи арбитром, катализатором и единственным носителем знания, что это возможно. Оставалось лишь подтолкнуть их в верном направлении.

Прорыв случился на четвертый день, когда измотанный Нартов, в очередной раз доказывая мне нереальность задачи, сам нашел решение.

— … и даже если мы отольем эту вашу пластину, как ее крепить к валу⁈ — в сердцах воскликнул он.

— А мы не будем ее крепить, — тихо сказал я. — Мы сделаем ее полой изнутри. И наденем на вал, как чулок. А внутрь вала пустим пар, чтобы он разогревал форму и не давал краске густеть.

Нартов замер. Взгляд расфокусировался. В его голове, я был уверен, с грохотом рушились одна за другой привычные аксиомы. Полая форма… подогрев паром… Это решало разом десяток проблем! Он медленно, словно боясь спугнуть мысль, взял грифель и начал чертить. Дюпре с легкой улыбкой молча пододвинул ему свои расчеты по составу сплава. Лед тронулся.

Следующую неделю мы почти не спали, разделив задачи. Дюпре с моими учениками колдовал над сплавами и, что не менее важно, над новой, быстросохнущей краской на основе скипидара и сажи — без нее вся затея теряла смысл. Мы с Нартовым корпели над механикой. Здесь я уже был на вторых ролях, лишь направляя и корректируя, и его гений развернулся во всю мощь. Он спроектировал сложнейшую систему подачи и натяжения бумажной ленты. Для красочных и прижимных валов предложил использовать мой «резиноид», чья упругость обеспечивала идеальное прилегание. Разработал гениальный в своей простоте механизм ножа, который, работая от общего привода, должен был рубить ленту на равные листы.

— А привод… — сказал он, когда основная схема была готова, — от отдельной паровой машины. Компактной, как для «Бурлака». И соединить не жестко, а через ременную передачу. Из резиноида. Так сможем регулировать скорость.

Через десять дней на столе лежал полный комплект чертежей — целый завод, промышленный монстр, где слились воедино точная механика, химия, металлургия и энергетика. Мы, как бы пафосно это не звучало, с нуля создали целую отрасль.

— И последнее, — сказал я, когда мы ставили свои подписи на последнем листе. — Нам нужно название. Простое, хлесткое.

— «Скоропечатня», — не задумываясь, предложил Нартов.

— Trop simple (Слишком просто), — поморщился Дюпре. — «Вестник Меркурия».

Я усмехнулся.

— Она будет называться «Правда», — сказал я. — Потому что с ее помощью мы будем создавать ту правду, которая нужна Империи. Сила — в правде.

Откинувшись на спинку стула, я устало смотрел на чертежи. Это было оружие и для него срочно требовались боеприпасы: километры рулонной бумаги и бочки типографской краски.