Инженер Петра Великого 9

Глава 24

1708 г., Петербург

Рождество. В натопленном до духоты Троицком соборе воздух, тяжелый от ладана и запаха сотен разгоряченных тел, был словно кисель. Зажатый между плечом Орлова, от которого несло дорогим вином, и сухой, пергаментной фигурой Магницкого, я отчаянно боролся со сном. Монотонное пение дьякона, смешиваясь с треском свечей, убаюкивало, погружая в тягучее, липкое оцепенение. Впереди, в золоченом кресле, прямая, будто аршин проглотила, сидела Екатерина. Рядом — Алексей; его напряженные плечи и со спины выдавали, как неуютно мальчишке в роли наследника на публике.

Сознание уже начало уплывать, когда пол под ногами качнулся. Раз, другой. Не толчок — низкая, щекочущая дрожь прошла через подошвы сапог, поднялась по позвоночнику ледяным холодком и заставила нутро неприятно сжаться. Резко вскинув голову, я через головы молящихся на долю секунды встретился взглядом с Брюсом — в его глазах плеснулось то же холодное недоумение. Это не пушки. И не стук молотов на верфи.

И тут пришел звук.

Родился он не в ушах, а где-то в грудной клетке — ровный, давящий рокот, от которого тонко, по-комариному, запели стекла в высоких стрельчатых окнах. Протодьякон запнулся на полуслове. Хор, захлебнувшись, смолк. В наступившей мертвой тишине этот звук, идущий неведомо откуда, с самих небес, стал невыносимым.

— Что за чертовщина? — прошипел мне в ухо Орлов, его рука сама собой легла на эфес.

— Тихо, — бросил я, пытаясь сквозь гул разобрать хоть что-то.

Звук шел сверху. Ровный, механический. Черт возьми, они что, раньше графика?

Толпа, ведомая скорее паникой, чем разумом, колыхнулась и хлынула к выходу. Нас подхватило этим потоком и вынесло на заснеженную площадь, где после соборного полумрака в глаза ударило слепящее солнце. Подняв голову, я их увидел.

Они шли клином. Три исполинских веретена, обитые просмоленной тканью, сверкающие на солнце медными деталями, резали бездонную синеву зимнего неба. Три «Катрины». Идеальный V-образный строй: ведущий чуть впереди, ведомые — по бокам, держа дистанцию с такой точностью, будто их соединяла невидимая нить. Одно дело — чертежи и доклады. Совсем другое — видеть их здесь, живых, дышащих мощью.

— Матерь Божья… — выдохнул Орлов рядом, забыв перекреститься. — Это что ж… наши?

— Наши, Василь, — у меня самого голос сел. — Летают.

Площадь охватило безумие. Мужики и бабы, высыпавшие из окрестных домов, падали на колени прямо в снег: одни тянули руки к небу, другие бились лбом оземь. По толпе прокатился многоголосый, полный суеверного ужаса и восторга шепот: «Чудо!», «Архангелы!», «Колесницы небесные!».

Предсказуемо. Господи, до чего же предсказуемо. Я-то ждал страха, а получил религиозный экстаз. Кажется, перестарался. Брюс потом съест мне всю плешь. Впрочем, пусть. Пусть верят в архангелов. Архангелы не бунтуют.

Просвещенная знать, однако, ниц не падала. Их потрясение было тихим, но, пожалуй, еще более глубоким. У старого князя Долгорукого отвисла челюсть, обнажив редкие желтые зубы. Всегда невозмутимый английский посол Уитворт вцепился в эфес шпаги так, что побелели костяшки. Они видели проповедь, прочитанную не с амвона, а с небес. И язык этой проповеди поняли отлично.

— Невероятно… — прошептала Анна Морозова, оказавшаяся рядом. В ее глазах плескался неподдельный восторг. — Какая… мощь.

— Это не мощь, Анна Борисовна, — тихо ответил я. — Это новый аргумент в торге. И он только что сильно поднял нашу с вами долю.

Эскадрилья, между тем, не просто плыла по небу — она жила, дышала, исполняя сложный, смертоносный танец. Подойдя к центру города, три гиганта, как по невидимой команде, начали синхронный, немыслимо точный разворот над золотым шпилем Адмиралтейства. Солнце, отразившись от их медных рулей, ослепительной вспышкой ударило по глазам. Завершив маневр, они перестроились: из клина вытянулись в кильватерную колонну и пошли на снижение.

Низкий рокот перерос в оглушительный рев.

— Гляди-ка! — радостно рявкнул Орлов, хлопая себя по ляжке. — Молодцы, черти!

Эскадрилья прошла над крышами дворцов так низко, что казалось, можно дотронуться до просмоленных днищ. Ветер от вращающихся винтов сорвал с десяток париков, взметнул снежную пыль и заставил толпу отшатнуться. Тень от флагмана накрыла площадь, на мгновение погрузив все в сумрак. Это был их салют — высшая форма воинского приветствия, отданная не пушками, а невиданными доселе машинами. Приветствие императрице, застывшей на ступенях собора. Единственная во всей этой толпе, она не задрала голову, а смотрела прямо перед собой, и лицо ее было непроницаемо.

Выполнив проход, «Катрины» снова набрали высоту, развернулись и взяли уверенный курс на запад, в сторону Васильевского острова, где над замерзшей Невой уже вздымались деревянные фермы и ангары первой в России воздушной гавани.

Рокот начал стихать, растворяясь в морозном воздухе. Толпа медленно приходила в себя.

— Ну что, господа, — я обернулся к своей ошеломленной команде. — Кажется, рождественская сказка закончилась. Пора ехать встречать гостей.

Едва затих рев воздушных машин, как площадь взорвалась — не криками восторга, а деловитой, лихорадочной суетой. Вынырнув из толпы, какой-то адъютант что-то быстро прокричал на ухо Брюсу. Тот резко обернулся, и на его лице, обычно похожем на маску, на миг проступило чистое, человеческое изумление.

— Государь… — выдохнул он так тихо, что расслышал лишь я. — На борту флагмана — сам Государь.

Эта фраза ударила похлеще любого пушечного ядра. Государь? Здесь? Его ждали к весне, с распутицей, а то и к лету. Мелькнула мысль: Брюс рехнулся. Однако суматоха, вмиг охватившая гвардейских офицеров, которые заметались вокруг, отдавая отрывистые команды, не оставляла сомнений.

— Кареты! Живо! На Васильевский! — рыкнул Брюс, уже проталкиваясь сквозь ошарашенную толпу. — Алексей Петрович, с нами!

Этот вихрь подхватил и нас. Уже через минуту, подгоняя возниц криками, мы неслись по заснеженным улицам. В карете повисла тишина. Зачем? Почему так внезапно, без предупреждения? Он что, прилетел судить нас за столичную смуту? Или наоборот, раздавать награды? Эта неизвестность выматывала хуже любой битвы. Алексей сидел напротив, вцепившись в рукоять шпаги; на его лице застыла сложная смесь страха и надежды перед встречей с отцом.

Васильевский остров встретил нас ревущим муравейником. Воздушная гавань, бывшая просто стройплощадкой, на глазах превратилась в военный лагерь. По периметру уже выстроилось оцепление из преображенцев, едва сдерживавших натиск толпы, а на огромном, расчищенном от снега поле разворачивалась невероятная картина.

Пришвартованные к высоким деревянным мачтам, три исполина казались еще громаднее, чем в небе. Их просмоленные бока поблескивали инеем, из сопел паровых машин еще тянулись тонкие струйки пара. Вокруг них, с деловитой слаженностью, сновали люди в незнакомой мне форме — плотных кожаных куртках и штанах, без всяких галунов и париков. Первые в мире авиационные техники. Проверяли крепления, подвозили на санях бочки с водой и топливом, переговариваясь короткими, понятными лишь им командами. Вот она — моя система в действии, выросшая и окрепшая без моего присмотра.

— Гляди-ка, твой выводок, — криво усмехнулся Орлов, кивая на техников. — Ишь ты, как заправски бегают. Не узнать.

Я не ответил, прикованный взглядом к флагману. С него уже спускали дощатый трап, у подножия которого замерла небольшая группа встречающих: Ромодановский, еще несколько сановников, явно выдернутых из-за праздничных столов. Лица у всех были растерянные.

Наверху показалась фигура. Государь. И в то же время не он.

Прежний высокий рост, те же широкие плечи — на этом сходство и заканчивалось. Я помнил его крепким, полнокровным мужчиной, а этот исхудал, осунулся. Кожа на лице, задубевшая от степных ветров и южного солнца, стала темной, почти черной, отчего глаза на этом фоне горели нестерпимо ярко. В густых, вечно растрепанных волосах отчетливо пробилась седина. Он похудел, постарел лет на пять, но в каждом его движении, в том, как он сбежал по трапу, перепрыгивая через ступеньку, сквозила бешеная, неистовая энергия победителя.

Бросив короткий кивок Ромодановскому, он впился взглядом в меня. Он шел прямо на меня, не видя никого вокруг. В наступившей тишине был слышен только скрип его сапог по утоптанному снегу да гулкий стук моего сердца.

Остановившись в шаге, он втянул носом морозный воздух.

— Пахнет гарью, Смирнов. Опять что-то жег?

Я не успел ответить. Его тяжелая, как медвежья лапа, ладонь опустилась мне на плечо, сжав так, что треснувшие ребра взвыли от боли. Он тряхнул меня, как грушу.

— Летит, стерва! — выдохнул он мне в лицо, и в его голосе смешались восторг, усталость и запах степного ветра. — Трясет, конечно, хуже, чем в шторм на буере, но летит! Знаешь, сколько мы шли? Пятнадцать дней! Пятнадцать! — он вскинул растопыренную ладонь. — Вся моя канцелярия с картами с ума сошла, не верили! Я в Воронеже еще завтракать буду, а к ужину уже в Москве им бороды повыдергиваю!

Новость разнеслась по рядам, вызывая новую волну изумления. Расстояние, на которое у фельдъегеря уходил месяц-полтора бешеной скачки, было преодолено за ничтожный срок. Он привез приговор старой России. Приговор расстояниям, приказной волоките, долгой переписке. Теперь его воля будет долетать до любого угла Империи быстрее, чем слухи о ней.

Наконец отпустив мое плечо, он позволил мне вздохнуть и только тогда обернулся к остальным. Его взгляд нашел Алексея, застывшего по стойке смирно, бледного, как полотно. Отец смотрел на него долго, без гнева, но с той же тяжелой, оценивающей пристальностью.

— Слышал, отличился тут, — наконец произнес он. — Воевал. Что ж, посмотрим. Поговорим позже.

Для Алексея и это было сродни награде: отец его заметил. Признал.

Петр обвел взглядом всех нас: мою израненную, разношерстную команду, насупившихся Морозовых, Брюса.

— Что ж, господа. Праздники отменяются. Через час жду всех у себя. Вернее… — он огляделся, — там где вы обосновались, барон. В вашем логове. Докладывать будете. Обо всем. Хочу знать, чем вы тут занимались, пока я басурмана бил.

Всего через час главный зал морозовского подворья уже был сердцем Империи. Там, где еще вчера мы, нервно переругиваясь, пытались нащупать путь во тьме, теперь царил порядок, имя которому — воля одного человека. Во главе длинного стола, в простом походном мундире, без парика, сидел Петр, и само его присутствие меняло геометрию пространства. Он не председательствовал — был центром, вокруг которого вращалась вся эта сложная вселенная из генералов, инженеров и купцов. Сановники, примчавшиеся следом, жались у стен, не решаясь занять места без приказа, тогда как моя команда сидела в полном составе, ощущая себя то ли подсудимыми, то ли героями дня.

— Ну, — Петр обвел всех тяжелым, пронизывающим взглядом, — давайте, выкладывайте. Что наворотили, пока меня не было? Алексей, с тебя начнем. Рассказывай, как австрияка ловил. Без прикрас.

Алексей поднялся. Бросив на меня быстрый взгляд, он сглотнул вставший в горле ком; под мундиром напряглась спина. Я едва заметно кивнул ему: держись, мальчик. Твой экзамен.

— Государь-батюшка… — голос поначалу дрогнул, — заподозрив неладное в делах столичных…

— Сам заподозрил али надоумил кто? — прервал его отец.

— Сам, Государь, — уже тверже ответил Алексей. — Учитель лишь научил, куда смотреть.

И он начал докладывать. Сухо, почти по-уставному, он рассказал, как, получив доступ к приказным книгам, они с Изабеллой часами рылись в бумажном болоте. Как наткнулись на странный контракт по фуражу, как ниточка потянулась к австрийскому торговому дому, как родилось подозрение. Он отчитывался, раскладывая на стол факты. Петр слушал молча, не перебивая, вперив в сына немигающий взгляд. Он оценивал не столько результат, сколько процесс: как его сын, вчерашний мальчишка, оперирует понятиями «финансовый след», «анализ», «данные».

— … таким образом, — закончил Алексей, — круг замкнулся на бароне фон Штернберге. Дальнейшее было уже делом Якова Вилимовича.

Он сел. В зале повисла тишина.

— Недурно, — наконец произнес Государь. — Копать научился. А то, что дьяка приказного отцовским гневом припугнул, — это и вовсе похвально. С ними иначе нельзя. Брюс. Говори.

Поднявшись, Яков Вилимович принес с собой запах озона. Его доклад был образцом изящества и цинизма. Он рассказал, как, используя данные царевича, они загнали фон Штернберга в ловушку; как выманили его из города и «случайно» нашли компрометирующие бумаги; как потом, на переговорах с послом, вежливо, но твердо обменяли позор Австрии на сто тысяч золотых гульденов и политические уступки.

— Итого, Государь, — подытожил Брюс с гордостью фокусника, только что вытащившего кролика из шляпы, — заговор подавлен, Вена унижена, а в казне прибавилось сто тысяч звонкой монетой. Ну и пропал, конечно же австрияк, видать тати лесные порубили, хмыкнул Брюс напоследок.

Петр хмыкнул, но в глазах его мелькнуло одобрение: он ценил не только грубую силу, но и тонкую, злую работу ума.

— Ловко. А ты Аннушка? Морозова! Что у тебя по купеческой части? Как казна?

Анна поднялась — спокойная, собранная, настоящая хозяйка финансовой империи. Ее доклад был симфонией цифр. Она говорила о миллионной прибыли от «холодильных ларей» и консервов, о новых торговых путях на юг после мира с турками, о том, как ее московский капитал, слившись с моими технологиями, создал экономический механизм, уже не зависящий от капризов европейских бирж.

— Государь, — заканчивала она. — Пока их купцы несут убытки, мы осваиваем персидский и хивинский рынки.

Петр слушал. В его глазах, я это видел, по кирпичику складывалась общая картина: моя система. Цельная махина, где каждый из нас, от Алексея до последнего мастера, стал ее частью. Он уезжал тушить пожар, а вернулся в государство, которое, оказывается, уже само училось жить и дышать по новым правилам.

Наконец очередь дошла до меня. Я не стал утомлять его цифрами — их уже назвали. Я говорил о другом.

— Пока вы воевали на юге, Государь, мы готовили арсенал для будущих побед. В Игнатовском запущено серийное производство тягачей «Бурлак» — двенадцать машин уже в строю, формируется первый механизированный батальон. Железная дорога на Урал строится с опережением графика. На южных верфях заложены семь новых «Катрин». И наконец, — я сделал паузу, — совместно с Синодом начата работа по созданию единого гражданского шрифта и, возможно, подготовке печатных дворов в монастырях. Ваше слово, Государь, скоро станет не только слышно, но и видно в каждом уголке Империи.

В его голове отдельные доклады — бумажная волокита Алексея, интриги Брюса, миллионы Морозовой, мои заводы и машины — сплавлялись в единое, цельное полотно. Он уезжал из столицы, охваченной интригами и стоящей на грани смуты. А возвращался… Куда он возвращался?

Его «инструменты» не просто выполнили приказ — они создали систему.

И он увидел своего сына — не испуганного мальчика, а молодого государственного мужа, способного находить предателей и принимать решения. Именно тогда, я уверен, в нем что-то окончательно переменилось. Взгляд, которым он смотрел на Алексея, был уже не взглядом отца, обращенным на досадную обузу, а взглядом монарха, увидевшего преемника.

— Что ж… — протянул он, когда я закончил. — Поработали. Не без шума и пыли, но поработали.

Поднявшись, он прошелся вдоль стола. Его тень легла на карту России, раскинувшуюся на стене.

— Я уходил на войну, оставив за спиной свору псов, готовых вцепиться друг другу в глотки. А вернулся… — он замолчал, подбирая слово, — и вижу — часы. Работают. Скрипит, искрит местами, но работают. И каждый из вас — шестерня в этом механизме.

Его взгляд снова нашел меня.

— Ты, Смирнов, главная шестерня. Самая зубастая. Но механизм без смазки ржавеет.

Он обернулся к Меншикову, который все это время неприметно стоял у стены, пытаясь казаться мебелью.

— И ты, Данилыч, станешь этой смазкой. Твоя задача — чтобы все эти хитроумные шестерни крутились без скрипа. Чтобы бумага в приказах ходила исправно, а казна не пустела. Чтобы бояре не роптали, а купцы не воровали. Повоевал со мной на юге, отдохнул, теперь работать пора. Справишься?

Меншиков, привыкший к самым крутым поворотам, лишь склонил голову. На его лице проступило выражение покорности.

— Как прикажете, мин херц, — промурлыкал он. — Рад служить.

Петр уже не слушал, находя каждому место в своей новой Империи.

Когда уже казалось, что совет вот-вот завершится приказами о наградах, Брюс снова поднялся. В руке он держал один-единственный лист, перевязанный черной лентой.

— Государь, господа, — его голос, точно скрип сухого снега под сапогом, оборвал облегченный гул в зале. — Боюсь, праздновать нам пока нечего. Пока мы здесь подводили итоги, Европа выписала нам счет.

Развязав ленту, он развернул бумагу.

— Получена депеша из Гааги. По совместной инициативе английского, австрийского и, внезапно, французского дворов, в феврале будущего года созывается общеевропейская конференция. Официальная тема, — Брюс сделал паузу, и на его губах появилась злая усмешка, — «О выработке совместных мер по обеспечению безопасности и стабильности в Европе».

В зале зашептались. Меньшиков хмуро брякнул:

— А при чем здесь мы?

— А вот при чем, — Брюс поднял глаза от бумаги, обводя всех ледяным взглядом. — Позволю себе зачитать выдержку из официального приглашения, адресованного вашему величеству. «…Учитывая недавние события на восточных рубежах, вызывающие крайнюю обеспокоенность, а также принимая во внимание применение Российской Империей методов, несовместимых с принятыми в цивилизованном мире нормами… мы настоятельно рекомендуем русскому государю направить своих полномочных послов в Гаагу для дачи исчерпывающих объяснений…»

Он опустил бумагу. Каждое слово, произнесенное его ровным, безэмоциональным голосом, падало в тишину, как капля яда. «Крайняя обеспокоенность»… «несовместимые методы»… «дача объяснений»…

Дошло до всех. Мы для них — медведь, вырвавшийся из клетки. И теперь они хотят судить нас за то, что мы посмели задрать их охотничьих собак. Нас не приглашали на переговоры. Нас, как нашкодивших школяров, вызывали на ковер для публичной порки.

Император откинувшись на спинку кресла, смотрел в одну точку, его лицо превратилось в камень. По тому, как ходили желваки на скулах, я понял, что внутри у него бушует шторм. Весь зал замер, боясь дышать, ожидая приказа. Одного слова, которое бросит гвардейские полки на Нарву, флот — на Ревель, а новые механизированные батальоны — на Варшаву. Все ждали слова «Война».

Петр молчал. Долго, мучительно долго. Затем медленно поднялся. Не глядя ни на кого, он подошел к огромной карте Европы на стене. Его палец заскользил по пергаменту, очерчивая границы — от Ла-Манша до Балкан, от Пиренеев до Одера. Он смотрел на них, на эту лоскутную, грызущуюся между собой свору, которая вдруг, позабыв вековую вражду, решила объединиться против нас.

И тут случилось то, чего я никак не ожидал.

На его лице, до этого бывшем темнее тучи, медленно расцвела улыбка. Невеселая, не добрая — хищная, полная азарта игрока, которому на руки пришла немыслимая комбинация карт. Резко развернувшись, он пророкотал под своды зала:

— Судить? Послов наших на порку вызвать?

Удар кулаком по столу заставил подпрыгнуть посуду.

— Они хотят увидеть диких московитов? Хотят суда над варварами? Отлично! — он рассмеялся, и от этого смеха у меня по спине пробежал холодок. — Мы дадим им такое зрелище, какого они до конца своих дней не забудут!

В зале по-прежнему стояла тишина. Никто не понимал, к чему он клонит. А он, распаляясь все больше, уже не говорил — вещал, чеканя каждое слово:

— Хватит! Хватит учиться у них, хватит подражать, хватит заискивающе заглядывать им в глаза! Мы взяли все, что нам было нужно: их науки, их ремесла, их корабли. Переплавив все это в своей доменной печи, мы получили сплав, который им и не снился! Они думают, что мы все те же бородатые послы в соболях? Они увидят Империю!

Он резко повернулся ко мне, и от его взгляда, казалось, мог загореться воздух.

— Готовить Второе Великое Посольство!

Чего? Зачем?

— Но на этот раз, — гремел Петр, и в глазах его плясали безумные огни, — мы едем не учиться! Мы едем УЧИТЬ! Явится не посол, а сам Император! Пусть судят! Я — как Император победившей державы, явившийся принять капитуляцию их высокомерия! А ты, барон, — он ткнул в меня пальцем, словно пригвоздив к месту, — ты поедешь как мой главный довод! Как живое воплощение того, что они называют «варварством»!

Снова повернувшись к карте, он обвел ее одним размашистым жестом.

— Мы устроим им выставку! В каждой европейской столице! Проедем от Берлина до Парижа, от Вены до самого Рима! Привезем им станки Нартова, диковины твоих лабораторий, модели наших кораблей и пушек! Мы покажем им мощь, о которой они и не догадывались! Мы не будем просить мира. Мы его продиктуем! Пора Европе познакомиться с настоящей, новой Россией!

Он замолчал, тяжело дыша. А я стоял, оглушенный масштабом этого безумного замысла. Он хотел не просто ответить на вызов — он хотел перевернуть саму шахматную доску. Устроить тотальную демонстрацию не военной силы, а интеллектуальной, промышленной, культурной. Вторгнуться в их мир не армией, а идеей. Идея была настолько дерзкой, настолько немыслимой, что могла сработать.

Оглянувшись на свою команду, я увидел, как у Орлова отвисла челюсть, а потом лицо его расплылось в безумной ухмылке — вот она, настоящая драка! Увидел, как Нартов, уже прикидывал видать, какой станок можно взять с собой. Даже на лице Ушакова впервые проступило нечто похожее на азарт. Это была задача по его масштабу.

Внутри меня все ликовало. Это я выпустил джинна из бутылки — разбудил в Петре не просто реформатора, а Императора, мыслящего континентами. И теперь нам предстояло вместе сжечь дотла старый, уютный европейский мир.

— Слушаюсь, Ваше Величество, — только и смог я выговорить.

Следующая глава цикла здесь: https://author.today/reader/496004/4662450