Инженер Петра Великого 9

Глава 13

Скрипя пером по плотной голландской бумаге, я выводил формулы — отмычку от золотой клетки, которую мне так заботливо строили мои же союзники.

Проект «Благовоние», если сокращенно. На бумаге все выглядело изящно: синтез тиолов из спиртов и сероводорода, катализаторы, температурные режимы. Чистая наука, за которой, однако, скрывалась квинтэссенция омерзения — химическое воплощение запаха гниющей плоти, возведенное в абсолют. Оружие, бьющее по подкорке, по самым древним, животным отделам мозга, отвечающим за инстинкт самосохранения.

Поставив последний штрих, я откинулся на спинку стула. На стол лег безупречный документ: подробные чертежи полевого генератора, расчеты по дисперсии аэрозоля, таблицы необходимого сырья. Оставалось лишь отдать приказ, и машина завертится, однако запустить этот механизм в одиночку было невозможно. Мне нужен был гений Нартова, способный облечь мои идеи в совершенный металл, и мудрость Магницкого, что проверит каждую цифру, найдя ошибку там, где я и не предполагал. Словом, нужна была моя старая гвардия.

Уже на следующий день мы сидели в моем восстановленном, но все еще пахнущем гарью кабинете: я, Андрей Нартов и Леонтий Филиппович Магницкий. Я разложил исписанные листы на середину стола. Пусть сами прочтут. Пусть оценят.

Первым не выдержал Нартов. Этот человек, в мире которого все подчинено строгой механике, смотрел на мои каракули с растущим недоумением. Его пальцы перебирали листы, кажется восхищение моими прежними работами сменялось профессиональным ужасом.

— Петр Алексеич… — прошептал он осторожно, словно боясь меня обидеть. — Я гляжу на эти расчеты и не вижу главного. Где здесь… узда? Где предохранительный клапан, как на паровом котле? Где запор, что не даст механизму сработать раньше времени? Все наши машины мы строим так, чтобы держать силу под полным надзором. А тут… вы предлагаете выпустить ее на волю. Что будет, ежели ветер переменится на полрумба? Что, если бочка с этой отравой даст течь в трюме корабля? Мы одним неверным движением отравим собственный полк! Вы предлагаете построить пороховую мельницу без отдушин. Это не механизм. Это западня.

Я ожидал спора о материалах, но Нартов зрил в корень, указывая на то, о чем я сам старался не думать — отсутствие контроля. Он возражал как инженер, отвечающий за безопасность. Он увидел бомбу с непредсказуемым часовым механизмом.

В принципе, он в чем-то прав, на будущее нужно будет учесть все это. Но сейчас некогда, армия под Крымом уже два месяца точется. По последним донесениям, Государь ведет планомерную осаду полуострова.

— Риски учтены, Андрей Константинович, — ответил я. — И они приемлемы ради конечной цели.

— Цели… — тихо повторил за мной Леонтий Филиппович. Все это время он сидел неподвижно, его взгляд был прикован ко мне.

— Какова же цель, Петр Алексеевич? Заставить врага бежать в ужасе? Разве для этого мало пушек и скорострельных фузей? Вы не понимаете, что создали. Пушка — это довод в споре государей. Она бьет по солдатам и крепостям. Это честный, хотя и кровавый, поединок. А это… — сухой палец лег на заголовок документа, — это довод в споре с самим народом.

Я нахмурился, не сразу уловив его мысль.

— Это оружие не для битвы, — продолжил Магницкий, глядя на меня. — Им нельзя взять город, им можно лишь заставить его жителей сойти с ума от ужаса. Сегодня мы применим его против татарского улуса, а завтра какой-нибудь временщик в Москве прикажет вылить это на толпу у Спасских ворот. Вы даете власти инструмент, который стирает грань между войной и усмирением, между врагом и собственным подданным. Пуля убивает тело. Эта мерзость разлагает душу и само государство. Она приучает к мысли, что цель оправдывает любое, даже самое гнусное средство.

Я не думал об этом в таком ключе. С другой стороны, с каких пор Магницкий стал таким моральным поборником?

Кабинет накрыла тишина. Да, по сути, они были правы, оба, до последней буквы. Один — Нартов — разглядел в моих чертежах неконтролируемый технический риск; другой — Магницкий — ящик Пандоры для будущих тиранов. Они мыслили как зодчие, возводящие собор на века. Я же — как рабочий, которому надо разгрести дерьмо здесь и сейчас, пока весь дом не сгорел дотла.

Кажется, мои товарищи не совсем уж и товарищи мне.

Я встал и подошел к окну. Внизу, во дворе, кипела работа — мир, который я строил и защищал. И этот мир отторгал то единственное, как мне казалось, оружие, что могло его спасти. Глупо открещиваться от нелетального оружия, но строить при этом СМки. Неужели Нартов с Магницким не чувствуют противоречия в этом?

— Я не спрашиваю вашего одобрения, — сказал я, не оборачиваясь. — Я ставлю задачу. Сроки — три недели. Все необходимые ресурсы будут выделены.

За спиной скрипнул стул — поднялся Магницкий.

— Ваша воля, Петр Алексеевич. Мы исполним все, что вы прикажете. Расчеты будут проверены, чертежи доведены до ума. Вы наш командир, и приказ ваш для нас — закон.

Я повернулся. Магницкий стоял смотрел на меня все с той же бездонной печалью. Рядом с ним, опустив голову, поднялся Нартов. В их позах — сплошная покорность солдат. Они исполнят приказ — в этом сомнений не было. Безупречно, точно, в срок, как отлаженный механизм. Однако тот творческий порыв, искра гениальности, которая позволяла нам творить чудеса, угасла. Принудить их к работе я мог, но не к вере. А без их азарта, веры любое, даже самое гениальное изобретение — всего лишь мертвый кусок железа со склянкой яда. В моих руках оказались их послушные руки, но я потерял их души. Моралисты хреновы.

Оставив их, я вышел из кабинета. Дверь за спиной захлопнулась, отсекая пространство моих «товарищей». Мне отчаянно нужен был свежий воздух, глоток иной, простой и понятной логики. Союзника я искал духом — и знал, где его найти.

Василия Орлова я застал на плацу. Засучив рукава рубахи, он вместе со своими драгунами командовал и иногда даже таскал тяжелые, пахнущие смолой бревна, восстанавливая сгоревший частокол. Увидев меня, он вытер пот со лба, что-то коротко буркнул своим молодцам и направился навстречу.

Мы отошли в сторону, к старым пушкам, что стояли у цейхгауза памятниками прошлым, более привычным войнам.

— Что-то стряслось, Петр Алексеич? — спросил он без обиняков. — На тебе лица нет. Ученые твои что-то не поделили?

— Хуже, Василь, — ответил я. — Придумал я одну штуку. Для Крыма. Чтобы без большой крови обойтись.

Без формул и технических деталей, просто и по-солдатски я изложил ему суть проекта: облако едкого дыма, которое не убивает, а только заставляет врага бежать без оглядки, бросая оружие и извергать содержимое желудка. Свою задумку я подавал как величайшее благо — оружие, которое сохранит тысячи жизней, и наших, и чужих.

Скрестив на груди руки, Орлов внимательно слушал. Его взгляд становился все более хмурым. Когда я умолк, он задумчиво пожевал губами, словно пробуя мои слова на вкус.

— Не солдатское это дело, — негромко произнес он.

— Почему? Это же не яд. Никто не умрет. Просто… дело сделаем малой кровью.

Он смерил меня взглядом, каким смотрят на ребенка, сказавшего глупость.

— Да я ж не про кровь, командир. Фузея твоя, что «Шквал», — вещь! Добрая вещь. Она врага валит исправно, на совесть. Ты дал мне добрую саблю, острую, какой ни у кого нет. С ней сподручнее врага бить. А эта твоя вонючка… она ж не бьет. Она… пакостит.

Он вздохнул.

— Пойми, я человек простой. Вижу врага — стреляю. Все понятно. А тут что? Дымом его травить? Это, прости Господи, потрава клопов какая-то. Одно дело — врага в бою одолеть, пусть и с фузеей, которой у него нет. А другое — заставить его от вони бежать. Стыдоба одна, а не победа.

Его слова выбили меня из колеи. Никакой высокой философии — просто правда человека, для которого война — ремесло.

— Представь себе, — продолжал он, — как я своим ребятам приказ отдам? «Братцы, а ну-ка, пустим на басурмана дурной дух, пусть они там задохнутся»? Да они ж меня на смех поднимут. Мы воины, а не крысоловы.

Что тут возразишь? Мои доводы о спасенных жизнях и бескровной победе разбивались о его простое понятие солдатской работы. Он говорил не о чести, о деле.

— Я, конечно, не такой умный, как Леонтий Филиппович или Андрей твой, — заключил он, снова отводя взгляд. — Я по-простому скажу: нутром чую, дело это такое… Не по-людски как-то. Вот и они, видать, то же самое чувствуют, хоть и словами другими говорят. Не лежит душа к такой победе, вот и все.

Он помолчал, а потом добавил фразу, окончательно проведшую черту между мной и всем моим старым миром:

— Ты уж прости, командир. Прикажешь — сделаю. Полезу в самое пекло, поведу людей под эту твою вонь. Но знай: радости от такой победы ни у меня, ни у моих ребят не будет.

Он развернулся и пошел к своим драгунам, к понятной, честной работе, оставив меня у пушек в одиночестве. Меня не приняли ни мудрецы, ни воины. Мой «гуманный» план, «бескровная» война оказались для них постыднее самой жестокой резни. Они принимали смерть и отвергали такую победу.

Получается чтобы построить этот новый, уродливый мир, придется искать других строителей, для кого цель действительно оправдывает любые средства.

Решение напросилось само собой: если гора не идет к Магомету, нужно найти другую гору. Память подсказала выход: старый соляной склад в дальней деревне, числившейся за моим имением. Глухое место в стороне от больших дорог. Его крепкий каменный погреб, который я велел вычистить и подготовить еще с полгода назад под «особые нужды», изначально предназначался для пороха. Идеально.

Официально я отправлял туда небольшую артель для «усовершенствования методов хранения провианта». Неофициально — создавал секретный объект. Возглавил группу один из моих толковых и неразговорчивых мастеров, сам же я присоединился к ним позже. Костяк новой команды составили пятеро лучших выпускников Инженерной Канцелярии — ребята нового поколения, выросшие уже в моей системе координат. Для них не существовало «невозможно» или «грешно», лишь сложнейшая инженерная задача, поставленная лично мной, их учителем. Их глаза горели профессиональным азартом — тем огнем, который я перестал видеть в глазах Нартова.

Главным же моим приобретением стал Анри Дюпре, французский инженер, прозябавший в Игнатовском. У меня все не доходили руки до того, чтобы ввести его в курс дела. Он пока просто присматривался и осваивался на новом месте.

Войдя в его комнату, я предложил ему возможность решить задачу, перед которой спасовали мои лучшие умы. В ответ он долго смотрел на меня.

— Что вы хотите взамен, мсье барон? — спросил он без иллюзий.

— Ваш разум, мсье Дюпре. Ваш циничный, свободный от предрассудков разум. Я хочу, чтобы вы помогли мне создать то, что заставит ваших бывших нанимателей дрожать от ужаса.

Я выложил перед ним чертежи «Благовония». Он изучал их долго, без единого слова, и на его лице не отразилось и тени того отвращения, что я видел у Нартова или Магницкого. Он смотрел на формулы как на ноты, пытаясь уловить общую мелодию. Большую часть он не понимал, мне пришлось объяснять и рассказывать. Благо, он быстро все схватывал.

— Неэстетично, — вынес он вердикт, постучав ногтем по листу. — Грубо. Как удар дубиной. Но… — на его губах дрогнула хищная улыбка, — в этой грубости есть свое величие. Это инструмент изменения реальности. Вы предлагаете мне дирижировать страхом. Заманчиво.

Ни единого вопроса о морали. Он сразу перешел к делу.

— Здесь, — его палец ткнул в чертеж генератора, — вы используете прямоточную реакцию. Неэффективно, мне кажется. Я не обладаю особыми знаниями по смешиванию веществ, но кажется выход продукта будет низким, а расход сырья — чудовищным. Нужен иной змеевик.

Говорил он быстро, увлеченно, набрасывая на полях свои поправки. Он был в своей стихии. Я обрел своего главного сообщника.

Вскоре наш склад превратился в настоящую алхимическую лабораторию. Днем мы с ребятами монтировали оборудование, тянули медные трубки, герметизировали стыки. А ночами, при свете масляных ламп, мы с Дюпре вели войну на бумаге. Сложилось странное, почти извращенное партнерство: два инженера из разных миров, забыв о недавней вражде, до хрипоты спорили о давлении в реакторе и оптимальном составе смеси. Он принес с собой европейскую теоретическую базу, я же — свою интуицию, знание конечного результата и банальный прагматизм.

Первым делом мы наметили простой лабораторный синтез — нужно было получить хотя бы несколько капель чистого вещества, чтобы убедиться в верности расчетов. Работали с предельной осторожностью: реактор — небольшая реторта из толстого богемского стекла; все процессы — под мощной вытяжкой, труба которой уходила высоко над крышей; сами мы — в промасленных кожаных фартуках и масках из нескольких слоев ткани, пропитанной уксусом. Паровой котел находился тут же.

Когда все было готово, я лично начал подачу реактивов. Капля за каплей. Дюпре следил за температурой, а молодые ученики, затаив дыхание, — за манометром. В реторте забулькала мутная, желтоватая жидкость. Потянуло знакомым запахом тухлых яиц — сероводород, — но затем к нему начал примешиваться другой, тошнотворный, сладковатый оттенок. Процесс пошел.

Итог — всего несколько граммов густой, маслянистой жидкости, тут же герметично запаянной в глинянной ампуле. Взяв ампулу щипцами, я поднес ее к свету.

И тут же ощутил: что-то не так. Запах не исчезал. Напротив, он становился лишь сильнее. Омерзительная, удушающая волна, несмотря на вытяжку, медленно, но верно заполняла наш погреб, казалось, просачиваясь сквозь сами стены.

— Вытяжка! — рявкнул я, хотя и так было ясно, что она не справляется. — Проверить тягу!

Один из учеников метнулся к топке, подбросил лучины. Пламя, вместо того чтобы жадно втянуться в трубу, лениво лизнуло кирпичную кладку и пошло вбок. Тяги почти не было. Но почему? Ведь на улице стоял ясный, морозный день — идеальные условия.

Бледный Дюпре, прижав к лицу тряпку, лихорадочно перебирал бумаги.

— Не понимаю… концентрация должна была остаться в колбе… утечки нет…

И тут меня пронзила мысль. Не утечка. Проницаемость. Эта дрянь сочилась сквозь поры глиняной колбочки, ее невидимые молекулы просачивались наружу, как вода сквозь песок. Мы заперли зверя в клетке, которая оказалась решетом.

— Всем вон! — проревел я, понимая, что каждая секунда здесь отравляет нас. — Живо! Маски не снимать!

Мы вывалились из погреба на свежий, морозный воздух, жадно хватая ртами кислород. Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. На миг показалось, что обошлось. Мы стояли, переводя дух, ругая себя за неосторожность. Но даже здесь, на улице, омерзительный запах не отпускал: он цеплялся за одежду, за волосы, казалось, въелся в саму кожу.

— Что это было, мсье барон? — прохрипел Дюпре, срывая с лица бесполезную уже маску. — Такого не должно было быть!

Я еще пытался осознать масштаб нашего провала, когда с запада потянул легкий, едва заметный ветерок. Он принес спасительную прохладу и… разнес нашу отраву. Невидимое облако, вырвавшееся из трубы вытяжки, медленно поползло от склада. Прямо в деревню.

Первыми беду почуяли животные. Из деревни донесся панический, захлебывающийся вой собак, следом — протяжное, полное первобытного ужаса мычание коровы. А затем наступила жуткая тишина. Ее разорвал один-единственный женский крик безумия.

Мы застыли. Ледяной ужас сковал нас всех. Я хотел создать оружие для солдат, а создал чуму для мирных жителей.

— Господи… — прошептал один из моих учеников и, отвернувшись, согнулся пополам в приступе рвоты.

Не раздумывая, я бросился к лошадям.

— За мной! — крикнул я остальным. — Воду, уксус, все что есть — тащите!

Мы влетели в деревню. Открывшаяся картина была страшнее любого поля боя. Крови здесь не было — был тошнотворный ад. Люди застыли. Какой-то мужик методично, беззвучно бился головой о сруб собственной избы, выворачивая содержимое желудка. Старуха сидела на завалинке и обессилено повторяла то же действие. Деревню парализовало омерзением. В воздухе стоял смрад. Он выворачивал душу наизнанку.

Мы двигались лихорадочно, как во сне: раздавали мокрые тряпки, вливали в людей воду с уксусом. Ворвавшись в первую попавшуюся избу, я увидел на полу молодую женщину, ее тело мелко сотрясалось от беззвучных рвотных позывов. В люльке надрывался младенец. Я схватил ребенка, прижал к себе, вынес на улицу.

Через час ветер сменился снова, и смрад начало уносить в поля. Деревня медленно оживала. Люди смотрели на нас с подозрением и суеверным ужасом. Они еще не связали нас с «моровой порчей», но это был лишь вопрос времени.

Мой взгляд упал на открытые створки хлева. Несколько коров лежали на боку, тяжело дыша, из их пастей шла пена. Их более чувствительное обоняние не выдержало удара. Они умирали.

Я передал ребенка матери и приказал возвращаться. Мы молчали. Я подошел к бочке с водой и начал остервенело тереть руки, лицо, шею. Запах не уходил. Он въелся в поры, он был внутри. Я тер кожу до красноты, до боли, но не мог от него избавиться.

— Mon Dieu… (Боже мой…) — прошептал Дюпре, глядя на мои тщетные попытки. В его голосе был неподдельный шок. — Я… я никогда не видел ничего подобного.

Он подошел и сел рядом со мной. Его руки мелко дрожали. Первый шок прошел, в его глазах появился лихорадочный блеск — азарт ученого, чей эксперимент, пусть и с последствиями, удался.

— Это ужасно, барон, — сказал он тихо, почти стыдясь своего возбуждения. — Но, с чисто инженерной точки зрения… оно работает. Оно работает слишком хорошо. Мы получили несколько граммов! Несколько капель — и они парализовали целую деревню. Что будет, если мы используем фунт? Вы понимаете, что вы создали?

Я поднял на него тяжелый взгляд.

— Я понимаю, что создал неконтролируемого джинна, — ответил я глухо.

— Нет! — он подался вперед, его голос звенел от энтузиазма. — Вы создали абсолютное оружие! Да, есть проблемы: утечка, нестабильность, зависимость от ветра… Но это все решаемо! Герметичные контейнеры из свинца, либо устройство, где вещества смешиваются в последний момент…

Он говорил быстро, его мозг уже решал те самые инженерные задачи, которые поставил перед нами этот кошмар, и смотрел на меня, ожидая приказа, готовый немедленно броситься в бой, устранять недостатки.

А я смотрел на свои руки. К собственному ужасу, несмотря на кошмар в деревне и умирающий скот, я осознавал, что где-то в глубине души я согласен с этим одержимым французом.

Проект работал.