Инженер Петра Великого 9

Глава 15

На столе лежали безупречные чертежи — отточенная до последней формулы логика. На бумаге все сходилось: синтез, катализ, чистый продукт на выходе. Однако между этой изящной теорией и вонючей жижей в реторте пролегала пропасть. Пропасть длиною в неделю удушливого смрада и мелких неудач

Моя тайная лаборатория в подвале соляного склада и впрямь превратилась в филиал преисподней. В плотном, неподвижном воздухе смешались запахи тухлых яиц от сероводорода и приторной сладости гниющих яблок — побочные эфиры. Вместе с Анри Дюпре и пятеркой моих учеников мы напоминали одержимых алхимиков, вот только искали не золото, а квинтэссенцию омерзения. И раз за разом терпели поражение. Камнем преткновения стала не сама реакция, а ее чистота: вместо предсказуемого агента мы получали нестабильную, многокомпонентную бурду. Химический мусор. Для того, чтобы создать нужный «механизм» смешивания веществ, нужно было хорошенько поработать над этим. При этом я не так силен в химии, как оказалось, оттого было в разы сложнее.

— Это варварство! — Дюпре с яростью чиркнул по своему чертежу, ломая грифель. — Мы должны контролировать каждый этап, а не надеяться на чудо-порошок!

Снова его палец тыкал в набросок — сложную паутину из стеклянных трубок и перегонных кубов.

— Анри, — я надавил пальцами на веки, пытаясь вдавить обратно в череп тупую, пульсирующую боль. — Твой стеклянный собор мы будем строить месяц. Мне же нужно оружие, которое солдат сможет собрать в сарае из двух бочек и ведра с гвоздями. Нам нужен приемлемый результат. Простой катализатор.

Взяв колбу с мутной желтоватой жижей — итогом наших суточных трудов, — я поставил ее рядом с его изящным чертежом.

— Вот, Анри. Твой собор. А вот — реальность. Нам нужно молиться не в соборе, а в этом сарае.

Изо дня в день мы перебирали варианты, меняя температуру, давление, состав каталитической смеси. Работа в промасленных кожаных фартуках и масках, пропитанных уксусом, давно превратилась в пытку. Тошнотворный запах въелся в кожу и волосы, преследуя даже в короткие часы забытья.

На восьмой день мы пошли на отчаянный шаг: новый катализатор на основе оксида цинка и запредельное давление. Заняв посты — я у манометра, Дюпре у термометра, — мы наблюдали, как юный Степан медленно вращает вентиль парогенератора. Стрелка манометра неохотно ползла вверх. Я вскинул руку, готовый крикнуть «стоп!», но мой окрик утонул в сухом, коротком треске лопнувшего стекла.

По боку главной реторты, у медного фланца, побежала тонкая паутинка. Секундная, звенящая тишина — и из трещины с резким шипением вырвалась, ударив в стену, струя перегретого желтоватого пара.

— Назад! — заорал я, отталкивая застывшего Степана.

Вытяжка захлебнулась мгновенно. Склад-лабораторию заполнил едкий, удушливый туман, от которого свело горло. Сквозь кашель донесся сдавленный вскрик Дюпре, а следом — глухой стук. Не раздумывая, я нырнул в белое марево, на ощупь схватил француза за шиворот и поволок к спасительной полоске света у выхода. За нами, спотыкаясь и давясь кашлем, выбрались остальные.

Мы вывалились на морозный воздух, жадно глотая его. Все живы, хотя Степан сидел на снегу, качаясь из стороны в сторону и закрыв лицо руками.

— Не вижу… Ничего не вижу… — бормотал он сквозь рыдания. — Жжет…

Подскочив к нему, я отнял руки от лица. Глаза красные, воспаленные, залитые слезами. Струя пара ошпарила ему лицо — сильный химический ожог роговицы. Не смертельно, но на несколько дней парень точно ослеп.

— Промыть водой! Бегом! — скомандовал я, а сам обернулся к складу.

В луже какой-то дряни валялись осколки реторты. Отлично. Восемь дней работы, вагон потраченных реактивов, и единственный результат — почти ослепший парень и такая вонь, что из местной деревеньки скоро все коровы сбегут. Радовало, что это было не боевое вещество, а один из компонентов. Прогресс налицо.

Привычный азарт сменился отчаянием. Мы уперлись в стену. И тут, словно в насмешку, на дороге показался всадник.

Появился Ушаков. В мои руки легли два предмета: запечатанный пакет с вензелем Посольского приказа и тонкая кожаная папка.

— Петр Алексеич. Вам пакет. Перехвачен на дальнем кордоне, — ровным голосом доложил он.

На сургучной печати — ни единого изъяна.

— Восстановлена, — без тени смущения пояснил Ушаков. — Оригинал вскрывали над паром. Копия — в моем отчете, раздел «Внешние угрозы». Рекомендую сперва ознакомиться с первоисточником. Оцените тонкость работы моих людей.

С хрустом сломав печать, я развернул лист. Каллиграфический почерк Брюса сочился иронией: «Петр Алексеевич, доходят до меня слухи о странных запахах в ваших угодьях. Не травите ли вы часом крестьян в научных целях? Уж больно беспокоятся люди».

Бумага скомкалась в моем кулаке. Брюс показывал, что знает. Ушаков, перехватив и вскрыв послание, объявлял шах самому Брюсу. А я оказался между ними, на доске, внезапно ставшей полем их битвы.

— Еженедельный отчет, — Ушаков пододвинул папку.

Я открыл ее. Убористый, бисерный почерк, лишенный эмоций, превращал мой мир в набор системных рисков.

«„Н“ (Нартов А. К.), — гласил первый пункт. — Проявляет признаки „инженерной оппозиции“. Инициировал разработку альтернативного изделия (зажигательный снаряд), что отвлекает ресурсы и создает идеологический раскол в среде мастеров…»

От строк о Нартове онемели кончики пальцев.

«„О“ (Орлов В. П.), — шло дальше. — … допускал пренебрежительные комментарии о „не солдатских методах войны“. Цитата (присутствовал поручик Синицын): „Пакостить дымом — бабья работа, а не солдатская“. Создает риск падения боевого духа…»

Мои друзья теперь — объекты с порядковыми номерами. Папка захлопнулась.

— Ты превращаешь моих людей в поднадзорных! — собственный голос прозвучал сдавленно.

Ушаков чуть склонил голову, его взгляд оставался бесцветным.

— Я предпочитаю термин «люди повышенного риска». Дружба, Петр Алексеевич, — величина переменная. Безопасность — константа. Моя задача — оперировать константами. Я докладываю вам о трещинах в фундаменте. Что с ними делать — решать вам.

— Ступай, — прошептал я.

Он поклонился и уехал, оставив меня наедине с этой ядовитой папкой и вскрытым письмом Брюса. Первым порывом было швырнуть отчет в жаровню, сжечь, уничтожить свидетельство того, во что превращается мой мир. Я уже хотел действительно все это сжечь, но замер.

Он был прав. Тысячу раз прав. Его логика безупречна. Нартов своим перфекционизмом действительно мог сорвать сроки. Орлов действительно мог взбунтовать солдат перед решающей атакой. А Брюс уже вел свою игру — этого я очень хотел избежать, да не получается.

Я выдохнул. Скомканное письмо Брюса было тщательно разглажено. Отчет Ушакова, страница за страницей, лег в папку. Эмоции — непозволительная роскошь. Правила игры приняты. Безопасность вместо дружбы.

Меня посетила грустная мысль о том, что Ушаков, по сути, вынудил меня сделать выбор. Приняв его отчет, я подписался под слежкой за собственными друзьями. Стал соучастником.

Далеко за полночь я вернулся в кабинет в Игнатовском, вымотанный до предела. Голова трещала от едких паров, в душе царила опустошенность. Технологический тупик, холодная война с Брюсом, раскол с друзьями — все сплелось в один узел. В кабинете горел свет: за моим столом, над стопками счетов, склонилась Анна Морозова.

Не то, чтобы ей здесь не место, но поздновато уже. Обычно она не сидела в моем кабинете. Тем более так поздно.

— Плохой день? — спросила она, не поднимая головы.

— Не хуже прочих, — буркнул я, проваливаясь в кресло у камина.

Она захлопнула книгу и подошла к столику с бутылкой вина. Ее движения были плавными, правда в них угадывалась легкая, почти незаметная скованность человека на чужой территории. Наливая вино, она как бы случайно коснулась моего плеча. Мышцы спины невольно напряглись. От ее руки исходило тепло, а легкий запах ее духов ударил в голову, пробуждая совершенно неуместные мысли.

— Вы совсем себя не жалеете, Петр Алексеевич, — голос ее стал тише. — Так и сгореть недолго…

Большим глотком вина я попытался заглушить смятение. Мой организм, измученный стрессом и бессонницей бунтовал, требуя простого человеческого тепла, в то время как разум кричал об опасности и манипуляциях.

— Мои люди доносят, Яков Вилимович затеял проверку расходов Посольского приказа, — сказала она, возвращаясь к деловому тону, словно почувствовав мое настроение. — Говорят, кто-то пустил слух…

Она говорила о своей подковерной войне с Брюсом, об арестованных караванах и проверках, а я, глядя на огонь, почти не слушал. Мысли ходили по кругу, снова и снова упираясь в тупик с контейнером.

— … в итоге дороги снова открыты, — закончила она. — Мы их переиграли.

— Суета все это, — глухо отозвался я. — Пока мы делим пошлины, главный проект стоит. Мы уперлись в стену. Не можем создать надежный контейнер.

Взяв свой бокал, Анна поднесла его к свету.

— Мой отец учил меня: самый хитрый товар — тот, что ломается предсказуемо.

Эта фраза пробилась сквозь шум в голове, заставив прислушаться.

— Он привозил из Богемии стекло, — продолжила она, и ее ноготь легко стукнул по краю бокала. Чистый, звонкий звук. — Говорил: уронишь на ковер — уцелеет. А стукнешь ложечкой по ободку — разлетится на сотню осколков. Потому что мастер оставил в нем скрытый изъян, который в нужный момент становится силой.

Я не знаю, что именно имела ввиду Анна, уж слишком сложно для меня разбираться в метафорах красивых девушек, но я воспринял все буквально. Ломается предсказуемо. Скрытый изъян.

Слова стали вспышкой озарения. Скорее, упали как семя в уставший, но вспаханный мозг. Я отмахнулся, пробормотав, что мне не до торговых хитростей. Наш разговор долго не продлился. Анна, поняв, что я мыслями далеко, вскоре пожелала покойной ночи и ушла. А я остался один, глядя на огонь и машинально вертя в руках бокал.

Ломается предсказуемо. Фраза сверлила мозг. Я поднес бокал к свече. И вот он: крошечный, почти невидимый пузырек воздуха, застывший в толще стекла. Дефект. Концентратор напряжения. И тут же — рассказ Анны. Управляемое напряжение, прочная, монолитная ампула, которую нужно заставить разрушиться по заранее заданному сценарию.

— Надрезы… — прошептал я.

Первая мысль — нанести их снаружи. Нет, глупо. Ослабит конструкцию, будет видно. А если… изнутри? Нанести на внутреннюю поверхность сеть микроскопических, невидимых царапин. Создать линии будущего разлома. Ампула останется прочной при транспортировке. Но при резком инерционном ударе в момент выстрела внутреннее напряжение пойдет именно по этим линиям. Она распадется на калиброванную пыль.

Я вскочил, опрокинув бокал. Красное вино растеклось по полу, но я уже был у стола. Смахнув в сторону документы Анны, я схватил грифель. Хаос в голове сменился порядком: мысли, как по команде, выстраивались в четкую схему. Смесительная камера, расположение ампулы, вышибной заряд… Все встало на свои места.

Сколько прошло времени — не помню. Только когда последняя линия легла на чертеж, я откинулся на спинку кресла в полном, звенящем опустошении. Решение было. Правда тело, державшееся на чистом адреналине, наконец сдалось. Глаза слипались, и тяжелая дрема навалилась прямо за столом.

Меня вырвало из забытья ощущение чужого присутствия. Голова резко вскинулась. Надо мной, склонившись, стояла Анна — накрывала мои плечи плед. Наши лица оказались на расстоянии ладони. Ее дыхание на моей коже. В глазах простое женское любопытство, и, кажется, искреннее сочувствие. Повисла неловкая пауза. Ее тихий жест пробил броню, и в эту секунду я ощутил себя до смешного уязвимым. Она медленно отстранилась, поправила плед.

— Вам нужно отдыхать, Петр Алексеич, — тихо сказала она и, не дожидаясь ответа, выскользнула из комнаты.

Я остался сидеть, укрытый пледом, вдыхая оставшийся в воздухе легкий запах ее духов. Решение для оружия было найдено. А вот последний рубеж обороны собственной души, кажется, только что пал.

Утро ворвалось в разум запахом пролитого вина. Идея отлилась в металлической четкости. Однако для ее воплощения требовался инструмент, создать который мог лишь один человек: Андрей Нартов. Тот, кто презирал саму суть моей затеи.

Нартов стоял в механическом цеху у нового токарного станка, с почти нежной точностью проверяя плавность хода суппорта. При моем появлении он не обернулся, но спина его напряглась. Стена отчуждения между нами стала почти осязаемой.

Я обошелся без предисловий, развернув на верстаке, поверх его собственных чертежей, свой ночной набросок — схему станка для нанесения внутренних надрезов.

Нартов долго молчал. Взгляд его скользил по линиям. Он видел сложнейшую механическую задачу.

— Изящно, — произнес он. — Превратить хрупкость в оружие. Весьма в вашем духе, Петр Алексеевич.

— Сделаешь? — спросил я в упор.

— Сделать можно все, — он пожал плечами. — Вопрос — зачем? Чтобы помочь вам создать вашу… потраву?

— Хватит играть в совесть, Андрей, — мой голос стал жестким. — У нас война. Мне нужен твой станок.

Он медленно повернулся.

— Я сделаю станок. Но я требую, чтобы на испытаниях моего зажигательного снаряда присутствовал тот же царевич Алексей. Пусть у него будет выбор.

Это был, а вызов. Он не сдался, продолжал свою «войну».

— Хорошо, — кивнул я. — Соревнование так соревнование.

— Станок будет готов через неделю.

Он отвернулся. Гений снова был моим. Друг — нет.

Вечером, когда усталость превратила кабинет в подобие склепа, собралась моя новая команда. Команда прагматиков. Мы сидели у камина. Дюпре, с бокалом вина в руке, выглядел как скучающий аристократ на казни. Ушаков был самой сутью контроля. А Анна Морозова, с деловой папкой на коленях, странно поглядывала на меня. Когда я, разложив на столе ночные чертежи, закончил излагать свой план — не только техническую часть, но и стратегию его применения, — тало тихо. Ни одного вопроса о морали, ни единого сомнения в допустимости. Только оценка эффективности.

Первым нарушил тишину Ушаков.

— Для полной и абсолютной секретности, — произнес он, не моргнув, словно зачитывал параграф устава, — группу мастеров, работающих над созданием станка, после завершения проекта следует перевести на дальний объект. Сроком на два года. Разумеется, для их же собственной безопасности.

Он сделал паузу. «Безопасность» в его устах означала изоляцию, тюрьму без решеток, где единственным стражником будет расстояние.

— Дорого и неэффективно, — немедленно вмешалась Анна, постукивая ногтем по кожаной папке. Ее взгляд был взглядом купца, оценивающего товар. — Перевозка, содержание… Проще и дешевле выдать им единовременную премию за молчание. Сумму, которая привяжет их страхом ее потерять. И приставить к каждому по соглядатаю из ваших людей, господин Ушаков. Наблюдаемый человек — управляемый актив.

Дюпре, наблюдавший с ленивым любопытством, тихо усмехнулся в свой бокал. Он сделал небольшой глоток.

— Мадам, господа, вы усложняете, — протянул он с легким французским акцентом. — Вы рассуждаете о цепях и клетках. Но есть решение элегантнее. Мертвецы — самые надежные хранители тайн.

В камине треснуло полено, выбросив сноп искр. Три варианта. Три ступени в ад: ссылка, подкуп, убийство. И все они обсуждались с таким видом, будто речь шла о выборе поставщика древесины. Кажется пора заканчивать с этим. Всему есть предел.

— Мы повременим с этим, — мой голос прозвучал отстраненно.

Проснувшись задолго до рассвета, я подошел к окну. Игнатовское, раскинувшееся внизу, жило своей собственной, лихорадочной жизнью в сотнях огней мастерских и казарм. Это был единый, дышащий механизм, созданный моей волей. Далекий, упрямый огонек в окне Нартова больше не вызывал укола совести или тоски по дружбе. Теперь это был лишь индикатор на приборной панели: «критически важный винтик работает». Яркие огни казармы, где солдаты спали перед утренним учением, — это не люди, а конечные потребители продукта, система доставки. Больше никакой рефлексии, никаких эмоций. Просто бесстрастная инженерная оценка. Одиночество перестало быть бременем и стало операционной необходимостью. Ценой эффективности.

Я смотрел на свое творение — сложный, безупречно работающий механизм из людей и машин, шестеренок и судеб — и видел, что сам стал его самой главной и самой изолированной деталью. Центральным процессором, который отдает команды, но не имеет права на сбой. Все инструменты для победы были в моих руках. Вот только платой за них стали те самые люди, ради которых все это и затевалось.