Инженер Петра Великого 9

Глава 5

Сквозь щели в ставнях неохотно просачивался рассвет, окрашивая избу в серые, пыльные тона, в лагере уже вовсю кипела жизнь. Отдых и горячая еда сделали свое дело: из вчерашней колонны изможденных призраков мой корпус снова превратился в армию. Под бодрые и уверенные голоса драгуны деловито седлали коней, проверяли оружие. Стоя на крыльце, я вдыхал утреннюю прохладу, и она приятно бодрила. Отвар Елисея, конечно, не исцелил меня, зато словно натянул внутри невидимые струны, вернув телу собранность.

Когда обоз был почти готов к выступлению, я подозвал старосту, держа в руке увесистый кошель с серебром.

— Вот, отец, прими за хлопоты, за фураж и хлеб, — протянул я ему деньги.

Староста попятился, выставив вперед ладони, словно я пытался всучить ему раскаленный уголь.

— Что ты, ваше благородие, помилуй Бог! — забормотал он. — Елисей велел и думать не сметь. Сказал, гостем был, а гость в доме — что ангел.

Из полумрака избы, опираясь на свой суковатый посох, вышел и сам Елисей. Он подошел и посмотрел на меня с легким укором.

— Истинно так, Петр Алексеевич. Мы принимали друга. Все, чем услужили, — от чистого сердца и в залог нашего будущего дела. Деньги возьмем — так какой же это союз получится? Купля-продажа одна. Обидишь.

Я взглянул на суровое, обветренное лицо старца. Спорить бесполезно. Этот человек жил по законам древнее и прочнее любого серебра, и слово его стоило дороже.

— Хорошо, — убирая кошель, сказал я. — Обижать не буду. Тогда прими другую плату. Знаю, как с казаками дело наладить.

Вынув из сумки карту южных земель, я расстелил ее на гладкой, отполированной временем поверхности крыльца.

— Смотри, отец. Вот Дон, вот Азов. Их главные станицы — здесь. Народ там сейчас в великой нужде: им позарез нужно железо, порох, соль, сукно — всё то, что вы можете дать. А у них…

— Хлеб, скот, мед, — тут же подхватил Елисей. Во взгляде старца полыхнул деловой огонек, он ухватил суть на лету. — Этого добра у них в избытке. Мена может выйти выгодная. Только казаки — народ лихой, сегодня друг, завтра — в спину нож. Как с ними торг вести?

— Атаманы Зимин и Некрасов, — ответил я. — Люди старой веры. Я им слово замолвлю, чтобы купцов от тебя приняли как братьев. Но ты прав, осторожность нужна. Начинайте с малого, не гоните большие караваны. И не лезьте на главные ярмарки. Вот, смотри, — ткнул я пальцем в карту. — Под Усть-Хоперской станицей есть тайный торг у старого брода. О нем мало кто знает. Начните оттуда.

Елисей задумчиво погладил бороду.

— Знаю тот брод. Место верное. А не выйдет ли так, барон, что мы для тебя тут все наладим, а как окрепнем, так нас же Государь твой под ноготь и прижмет?

Вопрос был с подвохом, будто Елисей напоследок проверял, не пытаюсь ли я использовать его общину вслепую.

— Выйдет, если сидеть тихо и ждать милости, — ответил я. — А если станете силой, с которой придется считаться, — не прижмет. Я затем и толкаю вас на это дело, чтобы в России появилась еще одна опора царю. Государю нужны вольные, хозяйственные люди.

Достав заранее написанное письмо к атаману Зимину, которое я хотел отправить из Москвы, я протянул его старцу. Думаю, что люди Елисея не хуже справятся с курьерской работой.

— Вот, передашь атаману Зимину. Это моя личная порука. С ней перед вами двери откроются.

Он осторожно взял грамоту.

— Ты, барон, плату предложил посильнее денег. Ты доверие предложил.

— Оно того стоит.

В ответ Елисей полез за пазуху и протянул мне небольшой кожаный мешочек.

— Тут трава та, что тебя на ноги ставила. Коли опять прихватит — заваривай. И вот, — он вложил мне в ладонь гладкую деревянную пластинку с тремя переплетенными линиями. — Это наш знак. Отсюда и до самой Москвы, на любой нашей заимке, он тебе что государев указ. Помогут, укроют, коня свежего дадут. Без лишних слов.

В моей руке лежал теплый, отполированный сотнями прикосновений кусок дерева — какой-то своеобразный ключ к тайному сообществу, живущему по своим законам. Прощались мы уже полноправными союзниками.

Два дня форсированного марша по осеннему бездорожью стерли последние остатки благодушия, подаренного нам стоянкой у староверов, и снова превратили нас в единый, упрямо ползущий на север механизм. К исходу вторых суток, когда на горизонте показались стены уездного города N, корпус дошел до черты. Лошади хромали, люди валились из седел от усталости. Двигаться дальше без ротации и отдыха — гиблое дело.

Мои требования к местному воеводе, Салтыкову, диктовала суровая необходимость. Я провел быстрый «аудит» состояния корпуса и выставил три неотложных условия: немедленно предоставить всех городских кузнецов и коновалов для ремонта конского состава; выделить двести лучших строевых лошадей для замены обессиленных в моем гвардейском эскадроне; обеспечить весь корпус качественным фуражом на три дня пути.

Князь Салтыков, осанистый боярин с проницательными глазами и слишком уж вкрадчивой улыбкой, встретил меня с распростертыми объятиями. Он клялся в верности Государю, сочувственно цокал языком, глядя на моих изможденных драгун, и бил себя в грудь, обещая исполнить все в лучшем виде.

— Ради государева дела, генерал, не изволь беспокоиться! Все будет исполнено! — гремел он на пиру, который закатил в мою честь.

И он сдержал слово. С дьявольской, издевательской точностью. К вечеру в наше расположение действительно прибыли кузнецы — деревенские самоучки, отродясь не видевшие ничего сложнее крестьянской косы. На драгунских коней они смотрели с суеверным ужасом, а выкованные ими подковы годились разве что для сувениров. Лучшие же мастера, как мне доложили, «внезапно слегли с хворью». На площадь пригнали двести лошадей — пеструю толпу заморенных крестьянских кляч, способных одним своим видом вызвать у кавалериста слезы. А фураж, сваленный у наших обозов, оказался щедро сдобрен сырым, прелым зерном — верный способ за сутки угробить пищеварение у половины конского состава.

Глядя на результаты этой «бурной деятельности», я ощутил, как внутри поднимается гнев. Мне надо на всех порах мчаться в Игнатовское, а этот хмырь играет в какие-то игры. Салтыков отказал прямо, он исполнил приказ так, что по сути это являлось актом диверсии. Меня загоняли в цейтнот, предлагая выбор без выбора: либо принять его «помощь» и плюнуть на нее, либо увязнуть в долгих, унизительных разбирательствах, теряя драгоценные дни.

Мои размышления прервал Орлов. Появившись в покоях поздно вечером, он начал без предисловий:

— Дело дрянь, Петр Алексеич. Нашел я тут наших друзей-староверов, подворье их тайное. Показал знак, что мне Елисей дал. Разговорились.

Он присел. Выложенная им картина оказалась куда хуже, чем я предполагал. Саботаж князя был неспроста. На его конном заводе в десяти верстах от города стояли три сотни отборных жеребцов, уже проданных по баснословной цене в казну для корпуса князя Голицына. На складах его подельника, купца-старосты, хранились тысячи пудов отборного овса для той же сделки. Мои требования били по его кошельку. Проблема была простой, я мешаю людям играть в бизнес.

— И это еще не все, — понизив голос, закончил Орлов. — Час назад от князя к Голицыну гонец поскакал. С жалобой на твое самоуправство и просьбой «оградить от разорения». Опять же наши друзья это сказали. Тут уж даже не знаю, стоит ли верить…

Вот оно что. Я столкнулся с местным «воротилой», защищающим свою кормушку. Действуя на опережение, он использовал против меня местную администрацию и втягивал в политические интриги. А я его недооценил. А значит, и ответ должен быть на порядок жестче и быстрее, чем я планировал. Стандартные методы не сработают. Придется вскрывать этот гнойник хирургически.

Ночи становились все холоднее. Глядя в темный потолок, я без сна прокручивал в голове варианты, один абсурднее другого. Арестовать воеводу? Все равно что пытаться осушить болото, вычерпав одну кружку воды: он — верхушка айсберга, за ним стоят десятки таких же алчных купцов и приказных, целая система. Силовая реквизиция? Еще хуже — это открытый бунт, который даст Салтыкову идеальный повод объявить меня разбойником. Нет, эту стену лбом не прошибить. Нужно найти в ней трещину и ударить — один раз и со всей силы. Зародившаяся идея мне нравилась.

Утром я действовал так, будто в запасе у меня была вечность. Вместо того чтобы ехать в управу с криками и угрозами, я собрал Дубова, Дюпре, десяток преображенцев, и мы неспешно, под взглядами горожан, направились к приземистому зданию приказной палаты. Внутри уже собрался весь цвет местного общества — чиновники в потертых кафтанах, дородные купцы, — и в воздухе повисла душная атмосфера ожидания. Салтыков, сидевший во главе стола, встретил меня с улыбкой человека, готового к долгой торговле за каждую хромую лошадь.

Я не дал ему начать этот спектакль. Встав в центре залы, я развернул государев указ, и в наступившей тишине мой голос прозвучал сухо и официально. Я не стал зачитывать весь документ, а остановился лишь на одном пункте:

— «…именем нашим и властью, нам данной, дозволяем генералу Смирнову для скорости и пользы сего похода чинить суд, ревизию и дознание по всякому делу, что препоной сему походу станет».

Я сделал паузу, и в этой тишине, пока мой взгляд обводил застывшие лица, улыбка на лице воеводы начала медленно таять.

— На основании сего, — продолжил я, свертывая указ, — объявляю о начале полной ревизии городской казны и всех государевых подрядов, заключенных сей управой за последние три года.

Расчет оправдался. Зал взорвался криками неверия и недовольства. Через пару минут, которые я просто стоял, безразлично поглядывая в оно, шум поутих. Купцы бросали тревожные взгляды друг на друга, приказные пониже рангом инстинктивно вжимали головы в плечи. Они боялись не столько наказания, сколько разоблачения. Того, что их маленький, уютный мирок, построенный на откатах и приписках, сейчас будет вывернут наизнаку.

— Ваше превосходительство, позвольте! — попытался возразить Салтыков, поднимаясь. — Это дело долгое, требующее знания местных обычаев…

— Именно поэтому, я привлек к делу человека незаинтересованного, с европейским подходом к счетоводству, — прервал я его и кивнул в сторону двери.

В залу вошел Анри Дюпре. Безупречный: парик напудрен, камзол вычищен, в руках — толстая бухгалтерская книга. За ним следовали два моих писаря. Француз, которому я ночью обрисовал план, играл свою роль с видимым наслаждением. Он прошествовал к столу казначея, испуганного, потного мужичка, и с вежливым поклоном произнес:

— Месье, будьте любезны предоставить приходно-расходные книги за 1705 год. Мы начнем с контрактов на поставку фуража. Полагаю, там мы найдем много интересного.

Упоминание фуража было ударом по самому больному месту. Купец-староста, главный подельник воеводы, заметно побледнел. Не дожидаясь ответа, Дюпре сел за стол и с преувеличенной педантичностью начал раскладывать свои инструменты: линейки, грифели, счеты. Это был театр. Шум в зале начал перерастать в тихий ужас.

Одновременно Дубов привел в исполнение вторую часть плана. Его преображенцы, разделившись на два отряда, взяли под контроль городские фуражные склады. Без шума и без единого выстрела — просто оцепили и выставили своих часовых, прекратив любую деятельность. Сигнал был ясен: я контролирую реальные ресурсы.

К полудню, когда Дюпре с азартом сыщика уже «обнаружил» первую вопиющую недостачу и с вежливой улыбкой попросил у казначея объяснений, я снова вызвал к себе Салтыкова. Я занял как раз его кабинет. Не плохо он тут устроился, дорохо-бохато. Он пришел в кабинет один, без свиты, за несколько часов постарев на десять лет.

— Мои ревизоры, — заявил я, когда он остановился передо мной, — люди упрямые. Боюсь, им понадобится не одна неделя, чтобы разобраться в ваших хитросплетениях. Боюсь, всплывут неприятные подробности и о сделке с князем Голицыным. Все эти бумаги лягут на стол Якову Вилимовичу Брюсу. А он, как вы знаете, очень не любит, когда казенные деньги тратятся впустую.

Салтыков разглядывал узор на ковре.

— А могут и не найти, — продолжил я. — Могут прийти к выводу, что все недочеты — это следствие нерадивости мелких писарей. И закончить свою работу сегодня же. Все зависит от того, окажутся ли шесть сотен отборных строевых коней и три тысячи пудов лучшего овса в расположении моего корпуса к заходу солнца.

Он поднял на меня взгляд, полный бессильной ненависти.

— Вы… вы шантажируете меня, генерал.

— Я спасаю жизнь Наследника престола, князь, — поправил я его. — И использую для этого все данные мне Государем полномочия. Уверен, князь Голицын, как верный слуга отечества, поймет причину задержки его поставки. Хотя вот поймет ли Государь причину вашего упрямства, когда узнает обо всем, — большой вопрос. Выбор за вами.

Он стоял еще с минуту, тяжело дыша. Упоминание Наследника и Государя здорово его напугало. Проиграл. Я не стал его арестовывать или унижать — просто затянул на шее его коррупционной системы удавку из ее же собственных грехов. Теперь ему оставалось только заплатить выкуп за собственное спасение.

Салтыков сломался. Уже через час сонный и апатичный город забурлил, как котел на огне. Купцы гоняли своих приказных, те срывали с работ мужиков, и вся эта пирамида страха вдруг заработала с невиданной скоростью. С конного завода князя к нашему лагерю потянулись табуны отборных жеребцов, а со складов его подельников — подводы, доверху груженые хорошим овсом. Источавшая спесь, городская элита, теперь наперебой демонстрировала рвение в попытках заслужить прощение.

Однако страх — плохой фундамент для порядка. Ему нужен цемент: наглядный, кровавый урок. И пока мои офицеры, матерясь от удовольствия, принимали наконец-то годных коней, на центральной площади уже сколачивали помост. Воеводу я решил не трогать — его судьбу решит Государь. Моей мишенью был не человек, а система. А ее олицетворением служил главный купец-подрядчик, уличенный в поставке гнили вместо фуража.

Суд уложился в четверть часа. Два писаря зачитали показания свидетелей, после чего Дюпре, с бесстрастным видом ученого, вынес заключение: таким овсом можно лишь травить крыс. Подрядчик сперва отпирался, затем пытался сулить взятку, а под конец обмяк. Его дородное тело сползло с лавки, и он, утыкаясь лицом в грязные доски, завыл тонко, по-бабьи, но я был неумолим.

— За хищение и сознательное вредительство, поставившее под угрозу поход государственной важности, — мой голос раскатился по площади, затихшей так, что стал слышен скрип пера писаря, — приговорить купца Ермолова к двадцати ударам кнутом и последующей отправке на каторжные работы в Азов.

Приговор привели в исполнение немедленно. Первый же свист кнута вырвал из толпы испуганный вздох, а на белой рубахе купца проступила тонкая алая полоса. После пятого удара он замолчал, только тело мелко вздрагивало при каждом взмахе. Жестокая хирургия: я вырезал нарыв на теле города, чтобы зараза не пошла дальше. По крайней мере, я так себя утешал. Глядишь, и Салтыков еще долго будет помнить этот урок.

Вечером, когда корпус уже выстраивался в походные колонны, в мои покои зашли Дубов и Дюпре.

— Вы заставили гадюку саму себя ужалить, — произнес Дубов с неподдельным одобрением в голосе. — Без шума, без долгой осады. Одним росчерком пера. Это посильнее любого штурма будет.

— Я видел много злоупотреблений властью, генерал, — подхватил Дюпре с серьезным лицом. — Но впервые вижу, как диктатура используется для наведения порядка. Вы использовали их же чудовищную бюрократию как оружие против них самих. Это… эффективно. И полностью ломает все мои представления о принципах управления.

Я промолчал. Да и что я мог им сказать? Что от легкости, с которой я провернул этот, как его назвали бы в моем мире, рейдерский захват, меня кривило? Что я вынужден учиться ломать, выжигать и шантажировать? И самое неприятное — у меня это, кажется, неплохо получается. В любом случае, у меня была цель, которая стоила совершить подобное. Нужно было спасти Наследника и Игнатовское.

Город мы покинули на рассвете. В отдельной кибитке трясся «почетный гость» — семнадцатилетний сын Салтыкова, живая гарантия того, что в спину нам не ударят. Да и толковый был мальчишка, судя по тому, как о нем отзывался Дюпре. Пригодится, если конечно будет лучше своего батюшки. С собой я увозил и самые компрометирующие книги из городской управы — еще один рычаг давления на будущее.