Инженер Петра Великого 9

Глава 10

Низкое небо сочилось мелкой, нудной изморосью, превращая глинистую землю погоста в чавкающую, рыжую кашу. Густой, тяжелый воздух пах мокрой листвой, ладаном и свежевырытой могилой. Священник, немолодой уже мужик с усталым лицом, тянул заунывное, привычное ему до последней ноты «со святыми упокой». Вокруг — толпа моих людей. Мужики в сермягах, со снятыми шапками, женщины в темных платках, подавлявшие тихие, задавленные всхлипы. Их горе было настоящим, нутряным, понятным — оно сквозило в ссутуленных плечах, в опущенных глазах, в том, как старухи истово крестились, глядя на простой, грубо струганный ящик на краю черной ямы.

Я держался чуть поодаль, под сенью старой, корявой березы. Рядом, застыв каменным изваянием, — царевич Алексей. По другую руку, кутаясь в черную испанскую шаль, — Изабелла. Мой разум тщетно силился найти логику в этом обряде, в словах о вечной жизни, но находил холодную физику распада. Теплое тело стало холодным. Сложная биохимическая машина прекратила работу. Конец.

Слез не было — внутри все выжгло дотла еще там, в разгромленном кабинете, когда я держал ее на руках. Теперь осталась стерильная пустота, под выжженной коркой которой уже кристаллизовался холод. Ледяная, спокойная ярость. Ненависть не к шведам и не к этому миру, а к самой природе вещей, где за любую победу приходится платить такую цену. Эти искренне убитые горем люди оплакивали и хоронили свой старый, понятный мир, в который я вломился с паровыми монстрами, бездымным порохом и войнами, доселе им неведомыми.

Алексей стоял не шелохнувшись, уставившись на свои измазанные в грязи сапоги. Его вина была иного рода. Он, наследник престола, послужил причиной — тем самым триггером, из-за которого враг нанес удар. Сейчас он походил на перекаленную деталь: внешне целая, но хрупкая внутри. Один неверный удар — и рассыплется в прах.

Изабелла изредка бросала на меня быстрые, тревожные взгляды. Хотя скорбь ее была интеллигентной, сдержанной, как и она сама, мысли ее занимало не только это. На ее лице, помимо сочувствия, сквозила едва заметная тень недоумения. Она, баронесса, интеллектуалка, мой партнер в аналитике и стратегии, невольно проигрывала этой тихой хозяйке в чем-то главном, чего не измерить ни умом, ни титулом.

Когда гроб на веревках медленно ушел в могильную черноту, священник бросил первую горсть земли, а следом к яме потянулись мужики. Глухой, безжалостный стук комьев о сосновые доски отзывался барабанным боем. Каждый удар — подпись под итоговым отчетом о моей победе. Да, я победил: спас наследника, разгромил элитный диверсионный корпус, пленил гениального врага. С точки зрения государственной логики — чистый триумф, однако здесь, у этой могилы, все расчеты отходят на задний план.

Как только над могилой вырос холмик земли и в него воткнули свежеструганный дубовый крест, я понял, что больше не могу здесь находиться. Не прощаясь, я развернулся и пошел прочь от слез, сочувственных взглядов и запаха ладана. Подальше от этого островка человечности, который я не сумел сберечь. Прочь от тепла чужого горя, в холодный сумрак ожидавшей меня кареты.

Скрип рессор, мерное покачивание, монотонный стук копыт по раскисшей дороге. Внутри кареты — вязкое молчание. Напротив меня сидел де ла Серда: безупречный камзол, прямая осанка, на лице — застывшая маска профессионала, пережидающего бурю. Лишь едва заметная дрожь пальцев на эфесе шпаги да глухая тоска в глубине темных глаз выдавали его состояние. Он ждал моего гнева, обвинений, приговора. Я позволил этому напряжению дойти до предела и, лишь когда он перестал надеяться, задал один-единственный вопрос:

— Как?

Испанец словно ждал этого слова как сигнала. Подняв на меня взгляд, он вздохнул.

— Это не предательство и не ошибка одного человека, генерал, — начал он чеканя каждое слово. — Левенгаупт заставил нашу защиту уничтожить саму себя.

Что-то мне не нравится начало.

Его доклад походил на вскрытие. Не щадя ни себя, ни меня, ни систему, которую мы оба строили, он препарировал катастрофу, раскладывая ее на три идеально синхронизированных удара.

— Первый этап. За две недели до атаки в наших уездах начался необъяснимый торговый бум: появились десятки мелких скупщиков и артелей, взвинтивших цены на всё — лес, деготь, пеньку, фураж. Одновременно люди, представлявшиеся людьми Демидова, начали вербовать мастеров на Урал, суля баснословные деньги. Мой аналитический отдел утонул в донесениях; мы искали шпиона-промышленника. Вся округа превратилась в гудящий улей, подъездные пути забило обозами. Этот управляемый хаос послужил идеальным прикрытием. Его «волчья стая» прошла к цели под видом охраны очередного каравана. Мы оказались слепы, потому что он заставил нас искать не там и не тех.

Он сделал паузу. В голове уже щелкали реле.

Разделение контуров. Экономическая безопасность и военная разведка не должны смешиваться. Нужна отдельная служба анализа угроз, работающая только с верифицированными данными, отсекая весь мусор.

— Второй этап. Левенгаупт нашел трещину. Наша система безопасности защищала солдат, инженеров, чертежи… но не семьи гражданских. Его люди захватили в плен детей двух наших верных, проверенных мастеров-плотников. А дальше — выбор без выбора: либо смерть детей, либо ты делаешь, что велят. Мы проверяли всех входящих, однако не проверяли выходящих. Плотники проносили компоненты зажигательных устройств по частям, под видом отходов и стружки, а собирали уже на территории. Ошибка в том, что мы искали готовую бомбу, а они собирали ее из безобидных деталей уже внутри.

Плохо. Нужен тотальный контроль. Не только на входе, но и на выходе. И не людей, а материалов. Учет. Каждый гвоздь, каждый фунт селитры должен быть на счету. Создать материальную ведомость для каждого цеха. Любая недостача — сигнал тревоги.

— И в назначенный час они ударили. Дважды, — продолжал де ла Серда. — Первый пожар — большой, яркий, на лесных складах. Весь гарнизон, добровольцы, все пожарные помпы ринулись туда. Хаос, крики, суета… Идеальное прикрытие для второго удара. Маленького, незаметного: поджога под главным корпусом. Телеграф от вышек перегорел быстро. Игнатовское ослепло и оглохло. Я сидел в своем штабе, на севере полыхало зарево, но я не мог ни получить донесения, ни отдать приказа. Система централизованного управления перестала существовать. Мы превратились в муравейник, который пнули сапогом.

Он снова замолчал. На его скулах заходили желваки.

— Ну а третий этап вы видели сами. Когда внутри уже бушевал пожар и царила анархия, к воротам подошел их караван. Капитан Вересов… хороший солдат, но не машина. Он действовал строго по уставу: ворота на засов. Однако тут Левенгаупт разыграл свой главный козырь. Ему не удалось упросить Велесова заночевать у КПП. Из леса вывели живой щит — тех самых женщин и детей плотников, поставив их между обозом и воротами. А из каравана вышли парламентеры с телами наших павших солдат из разъезда. Вересов очутился в аду. Он не мог проигнорировать тела товарищей. Связи со мной не было, отправлять кого-то с донесением он не успел. Сплоховал. И он принял единственное решение, которое мог принять человек чести, — начать переговоры, приказав впустить в предвратный закуток только телегу с телами и пятерых «купцов» для переговоров. Этого хватило. Едва внешние ворота закрылись, «купцы» перебили караул и открыли путь остальным.

Протоколы. В голове они уже ложились на бумагу.

Угроза захвата заложников? Приказ номер один: тотальная блокада периметра, ни шагу назад. Приказ номер два: никаких переговоров без санкции из центра. Связи нет? Действовать по протоколу «Апокалипсис» — считать всех и вся за воротами враждебной силой. Без эмоций. Без героизма. Машина должна работать, даже если ее шестеренки сделаны из людей.

— И как венец всему — погода, — закончил де ла Серда с горькой усмешкой. — К вечеру землю окутал густой, молочный туман. Он ухудшил видимость на вышках до пары десятков шагов, исказил все звуки. Природа стала их союзником, укрыв их подход и сделав зарево пожара еще более зловещим.

Когда он закончил, в карете воцарилась тишина. Он вынес приговор — себе и мне. Мы строили идеальную крепость из стали и логики, а враг нашел в ней трещину из плоти и крови, чести и страха. И вошел в нее, как в собственный дом.

Когда последний отзвук его слов растворился в скрипе колес, де ла Серда откинулся на спинку сиденья. Препарировав свой провал и вынеся себе приговор, он теперь ждал исполнения — прямой, гордый, сломленный, вроде не согнувшийся. Впервые в его взгляде, помимо профессиональной горечи, проступило глубоко личное унижение.

— Я не справился, генерал, — голос его был тихим. — Моя система была рассчитана на солдат и шпионов, на прямолинейную подлость и корысть. Но не на гения, который мыслит так же, как я, но без капли чести. Я прошу принять мою отставку.

Долгое время я молчал, глядя в окно на проплывающие мимо унылые пейзажи. Горе о Любаве отступило, вытесненное ледяным потоком расчетов. Мозг уже перебирал варианты, раскладывал кадровый пасьянс, взвешивая активы и пассивы. Испанец был прав: он — блестящий фехтовальщик большой политики, мастер интриг, идеальный для дуэлей с европейскими дворами. Однако для защиты норы нужен не лев, а волкодав. Параноик, ищейка, видящий угрозу в каждом шорохе. И такой человек у меня имелся: Андрей Ушаков. Его ум, его въедливость, его абсолютное недоверие к человеческой природе — вот что требовалось Игнатовскому сейчас.

Вот только просто забрать Ушакова с Урала — значит разворошить осиное гнездо. Демидов вцепился в Андрея мертвой хваткой. Он устроит бурю, ведь он уже считает его своей собственностью, гарантией безопасности своей промышленной империи. Следовательно, нужна сделка. Обмен. Цепочка выстроилась в голове мгновенно: я забираю Ушакова, Демидов приходит в ярость, и тогда я предлагаю ему взамен де ла Серду. А что? Давно же ведь хотел это провернуть.

Да, придется поторговаться, возможно, уступить долю в каком-нибудь патенте или дать эксклюзивный подряд на что-то, но оно того стоило. На место Ушакова на Урал поедет испанец.

Ушаков в Игнатовском — это тоже временно. Его масштаб — вся Империя. Он должен возглавить мою службу безопасности, создать с нуля новую систему, написать уставы, подготовить кадры и затем отправляться в столицу. Создавать то, что в моей истории называлось Тайной канцелярией. Общегосударственную спецслужбу…

Но тут в безупречной логике расчетов щелкнул тревожный сигнал. Тайная канцелярия — это поле Якова Брюса. Его «кабинет», его сеть по всей Европе… Я вторгаюсь на его территорию. Яков Вилимович поддерживал меня, пока я был полезным инженером, но сотрет в порошок любого, кто посягнет на его монополию на информацию и тайные операции. Потерять поддержку Брюса — все равно что получить в спину нож, отравленный самим дьяволом.

Нет. Прямое столкновение — путь в никуда. Действовать нужно иначе. Не заменять, а дополнять. Не конфликт, а симбиоз. Брюс — это внешняя разведка, большая геополитика, агентура в европейских столицах. Его стихия, и он в ней гений. Ушаков — внутренняя безопасность: контрразведка, борьба с изменой, защита промышленных объектов, контроль над элитами внутри страны. Это две разные войны. Я приду к Брюсу с проектом создания двух независимых, но взаимодействующих служб. «Око» — внешняя разведка Брюса. И «Щит» — внутренняя безопасность Ушакова. Они будут обмениваться информацией, но подчиняться напрямую только Государю. Я предложу Брюсу не урезание власти, а ее упорядочивание и, по факту, усиление за счет нового инструмента. Сложно. Потребует виртуозных переговоров. Но это единственный путь.

За несколько минут молчания судьбы трех моих лучших людей и всей системы безопасности Империи были решены. Я переставлял их, как фигуры на карте, не спрашивая согласия, исходя из жестокой логики эффективности.

Я снова посмотрел на испанца. Он все так же ждал, не отводя глаз.

— Я подумаю над вашим предложением, капитан, — произнес я лишенным всяких эмоций голосом.

Он едва заметно кивнул, принимая мой ответ. Он не знал, что его судьба уже решена. Что вместо позорной отставки его ждет новое, еще более сложное поле битвы за тысячи верст отсюда. Он не знал, что этот разговор в тряской карете только что запустил цепь перестановок, которые изменят не только охрану Игнатовского, но и всю систему безопасности рождающейся Империи.

Вернувшись в Игнатовское, я попал в мир организованного хаоса. Скрип телег, вывозящих мусор, стук молотков, латающих пробоины в стенах, отрывистые команды… Моя система, получив страшный удар, запускала протоколы самовосстановления. На ходу отдав несколько распоряжений по разбору завалов и помощи раненым, я, миновав собственный кабинет, направился прямиком в цейхгауз. Там, в глубокой и надежной камере, под охраной дюжины моих лучших воинов, содержался главный трофей.

За грубым столом, на простой лавке, сидел генерал Левенгаупт. Чисто выбрит; камзол, хоть и потрепанный в бою, был аккуратно застегнут. Когда я вошел, он поднял на меня спокойный изучающий взгляд ученого, чей блестящий эксперимент сорвался из-за одной непредвиденной переменной.

Я не проронил ни слова. Это задело шведа.

— Барон, — произнес он с легким акцентом, словно мы встретились в светском салоне. — Должен признать, ваш финальный ход с… этим воем… был груб и эффективен. Варварское колдовство, бьющее по разуму. Весьма в вашем духе.

— Война не всегда ведется по правилам фехтовального зала, генерал, — ответил я, садясь напротив. — Иногда приходится использовать то, что работает.

— Работает? — криво усмехнулся он. — Вы потеряли десятки людей, мы сожгли половину вашего дома, а ваша победа висела на волоске. Я бы не назвал это безупречной работой. Мой план был совершенен, в то время как ваша победа — счастливая случайность, аномалия, которая не отменяет правильности моих расчетов.

Передо мной сидел умный, несгибаемый, абсолютно уверенный в своей правоте враг, который даже в кандалах продолжал считать себя победителем в интеллектуальной дуэли.

Я пристально смотрел на него и не мог решить его судьбу. Думал, что увидев врага, получу готовое решение, но все не так просто.

Оставив его, я вернулся в свой кабинет. Комнату уже прибрали, но запах гари и смерти, казалось, въелся в сами стены. Я сел за стол, уставившись на разложенные бумаги. Час, другой. Мысли ходили по кругу, упираясь в одну и ту же стену. Убить его всегда успеется. Но как получить с него выгоду? Враг — ресурс. Ценный, уникальный, опасный. Но как его использовать? Как превратить яд в лекарство, не отравившись самому? Любые стандартные схемы — вербовка, переубеждение, использование в качестве консультанта — выглядели смехотворно. Этот человек не предаст свои идеалы. Не продастся. Не сломается. Значит, требовалось решение, которое не нуждалось бы в его согласии. Решение, превращающее его в инструмент, даже если сам инструмент будет этому яростно сопротивляться.

Подойдя к окну, я смотрел, как снаружи, несмотря на поздний час, кипит работа. Свет факелов выхватывал из темноты лица людей, восстанавливающих свой дом. Мой дом. И ответ должен быть таким же, как и всё, что я здесь строил: нестандартным, асимметричным, эффективным.

Вернувшись к столу, я отодвинул чертежи и отчеты и взял чистый лист бумаги. В голове еще не было четкого плана, только смутное, настойчивое направление, подсказанное самой логикой этого мира. Логикой хищника. Что делает хищник, поймав другого, более слабого, но умного и опасного хищника? Не пытается приручить. Не пытается понять. Он использует его клыки, когти и инстинкты для своей охоты.

Я обмакнул перо в чернильницу. Рука замерла над листом. Идея, пришедшая в голову, была настолько чудовищной и одновременно изящной, что на мгновение перехватило дыхание. Это было объявление новой войны на новом поле и по моим правилам.

Медленно, почти торжественно, я вывел на бумаге свою идею и сопроводил ее размашистой подписью. Сложив лист и запечатав его сургучом, я вызвал дежурного.

— Немедленно. Лично в руки Якову Вилимовичу Брюсу в Петербург. Самым быстрым гонцом.

Офицер козырнул и вышел. Я остался один. На моем лице, впервые за эти страшные сутки, появилась улыбка человека, нашедшего идеальное применение для своего самого опасного оружия. Генерал Левенгаупт еще не знал, какая судьба его ждет. Его война была окончена. А моя — только начиналась.