Инженер 3

Глава 12 Ужин

Я бросился к воротку, оттолкнул Семена:

— Я сам!

Схватился за скобу руками, попытался отогнуть. Железо впилось в ладони. Не поддается. Заржавела намертво.

Тогда я схватил топор, лежавший у столба. Замахнулся, ударил по скобе.

Раз. Два. Три.

Железо зазвенело, искры посыпались. На четвертом ударе скоба отлетела, веревка соскользнула с вала.

Бабка рухнула вниз.

Грохот оглушительный. Земля задрожала. Облако пыли взметнулось вверх.

Копер качнулся в последний раз, но уже без нагрузки. Левая стойка устояла, хотя трещина расползлась почти на две трети бревна.

Я выпустил топор, он с лязгом упал на землю.

Рабочие медленно подходили, оглядывая копер. Степан первым заговорил:

— Матушки мои. Чуть не рухнуло все к чертовой матери.

Я кивнул, не в силах говорить. Подошел к левой стойке, осмотрел трещину. Глубокая, почти на три четверти толщины бревна. Еще пара ударов бабки, и стойка сломалась бы пополам.

— Надо менять, — сказал Семен, подходя. — Эта стойка больше не выдержит.

Я провел ладонью по трещине, чувствуя шершавость расколовшегося дерева:

— Да. Менять. Но не сегодня. Уже вечереет. Завтра с утра поставим свежее бревно и укрепим всю конструкцию. А сегодня… на сегодня хватит.

Степан почесал бороду:

— А эту сваю? Не будем забивать?

Я посмотрел на сваю, стоявшую вертикально под копром и до сих пор ждущую своей участи:

— Оставим на завтра. Когда починим копер.

Рабочие закивали с облегчением. Устали за день, видно. И происшествие напугало.

— Свободны, братцы, — сказал я. — Идите ужинать и отдыхайте. Завтра начнем с ремонта копра.

Мужики разошлись, переговариваясь. Я слышал обрывки:

— … чуть не придавило…

— … Александр Дмитриевич вовремя сообразил…

— … скобу-то топором сшиб, молодец…

Семен остался, помогал мне собирать инструменты. Молча складывали топоры, молотки, веревки в ящик. Я чувствовал его взгляд на себе, но не оборачивался.

Наконец он заговорил:

— Александр Дмитриевич, может, оно и не мое дело… Но та барышня…

Я выпрямился, посмотрел на него:

— Семен Михайлович, ты прав. Не твое дело.

Голос вышел резче, чем хотел. Семен поджал губы, кивнул:

— Извините. Не хотел лезть.

Я вздохнул, смягчился:

— Все в порядке, Семен. Просто… сложная ситуация. Разберусь сам.

— Понятно, — он помолчал, затем взял ящик с инструментами, пошел к сараю, где мы их хранили. Я остался один у копра, глядя на покосившуюся левую стойку, на трещину, расползшуюся по бревну.

Словно метафора моей жизни. Все держится, пока держится, но трещины уже появились, и скоро все может рухнуть.

Нужно чинить. И копер, и свою жизнь.

Но как?

Солнце касалось горизонта, когда я вернулся в Тулу. Нанятая бричка довезла меня до мастерской на Заречной улице. Я расплатился с возницей, вошел во двор.

Гришка подметал пол в мастерской, напевая что-то бесхитростное. Увидел меня, прекратил:

— Александр Дмитриевич! Здравствуйте! Трофим Петрович велел передать, что заказ от Баташева готов. Два насоса закончены, третий допиливаем.

— Хорошо, — ответил я рассеянно. — Завтра посмотрю.

Я вышел и отправился домой. Там прошел в свою комнату, потом к шкафу, где хранил сменную одежду. Снял грязную рубашку, забрызганную глиной и потом. Достал чистую, белую и накрахмаленную. Надел.

Сюртук темно-синий, почти новый. Купил у портного на Киевской улице. Стоил дорого, но выглядит солидно. Для ужина у Баранова подойдет.

Я застегнул пуговицы, поправил воротник. Посмотрел на себя в маленькое зеркало, висевшее на стене. Лицо загорелое, скулы обозначились резче за месяцы тяжелой работы. Глаза усталые, но живые. Волосы взлохмачены, нужно пригладить.

Я зачерпнул воды из ведра, умылся. Холодная вода освежила, прогнала остатки дорожной пыли. Вытерся тряпкой, причесался пальцами.

Сапоги. Мои рабочие сапоги грязные, в глине. Я достал вторую пару, выходную. Мягкая, начищенная кожа. Надел, поправил голенища.

Все. Выгляжу прилично. Инженер-капитан Воронцов, приглашенный на ужин к местному помещику.

Я вышел из комнаты. Хозяйка смотрела на меня с любопытством:

— Куда это вы собрались, Александр Дмитриевич? Нарядились как на праздник.

— По делам, — ответил я коротко. — Если кто спросит, вернусь поздно.

— Хорошо.

Я вышел на улицу. Вечерело. Солнце село за крыши домов, небо окрасилось розовым и оранжевым. Улицы опустели, лавки закрылись. Где-то звонили к вечерне, протяжно и монотонно.

До имения Баранова верст двадцать. На извозчике часа полтора-два. Нужно торопиться, чтобы не опоздать к ужину. Надо было переодеться у него.

Я пошел к извозчичьему ряду на Киевской улице. Там всегда кто-нибудь дежурит, ждет седоков.

По дороге думал. О том, что скажу Елизавете. О том, как буду вести себя с Анной. О том, как не дать им понять, что между мной и каждой из них… что-то есть.

Задача невыполнимая. Женщины чувствуют такие вещи. Интуиция у них развита сильнее, чем у мужчин.

Но попытаться стоит.

На извозчичьем ряду застал одного возницу, дремавшего на козлах своей телеги. Старик лет шестидесяти, в засаленном армяке, с седой бородой клочками.

— Дедушка, — окликнул я. — Свободны?

Старик открыл один глаз, оглядел меня:

— Свободен, барин. Куда ехать?

— В имение Баранова. Знаешь дорогу?

— Знаю. Верст двадцать, не больше. Три рубля возьму.

— Дорого.

— Вечер уже, барин. Обратно в темноте ехать. Лошадь кормить надо. Три рубля честная цена.

Я не стал торговаться. Время поджимало.

— Ладно. Три так три. Поехали.

Забрался в телегу, сел на деревянную скамью, жесткую и неудобную. Старик хлопнул вожжами, лошадь тронулась.

Телега покатила по улицам Тулы, потом свернула на Московскую дорогу, выехала за заставу. Город остался позади, впереди открылись поля, перелески, деревни редкие.

Солнце окончательно село. Сумерки сгущались. Первые звезды появились на небе, тусклые, робкие. Воздух остыл, повеяло прохладой. Я застегнул сюртук на все пуговицы, поднял воротник.

Телега тряслась на ухабах. Я держался за край скамьи, чтобы не упасть. Думал о предстоящем вечере.

Я должен вести себя естественно. Не выказывать особенного внимания ни к одной из женщин. Быть вежливым, учтивым, но дистанцированным.

Легко сказать. Трудно сделать, когда одна из них целовала тебя сегодня днем у реки, а со второй ты провел ночь неделю назад.

Я закрыл глаза, откинул голову на спинку скамьи. Усталость навалилась разом. Хотелось спать, забыться, не думать ни о чем.

Но нельзя. Впереди ужин. Испытание. Проверка моих актерских способностей.

Посмотрим, смогу ли я обмануть двух умных, проницательных женщин одновременно.

Телега катила в сгущающихся сумерках. Впереди, за поворотом дороги, уже виднелись огни усадьбы Баранова. Окна светились желтым, приветливым светом.

Я выпрямился, поправил сюртук, провел рукой по волосам.

Пора. Представление начинается.

Телега остановилась у крыльца барского дома. Окна светились теплым желтым светом, изнутри доносились голоса и смех. Я расплатился с возницей, поднялся по ступеням.

Лакей открыл дверь, принял мою фуражку:

— Добрый вечер, ваше благородие. Господа за столом, прошу пройти.

Я прошел через прихожую в столовую. Большая комната, длинная, с высокими потолками. Стены обиты светлыми обоями с золотым узором.

Хрустальная люстра на шесть свечей освещала стол, накрытый белоснежной скатертью. Серебряные приборы, фарфоровые тарелки с синей каймой, хрустальные бокалы для вина. В углу стоял буфет из темного дерева, уставленный графинами и бутылками. За столом уже сидели несколько человек. Баранов во главе, румяный, в темно-коричневом сюртуке с бархатным воротником.

Справа от него Анна Павловна в платье цвета бордо, волосы убраны в высокую прическу, на шее тонкая золотая цепочка. Она повернула голову, увидела меня. Глаза вспыхнули, губы тронула легкая улыбка.

Через одно место от Анны сидела Елизавета. Она сменила дорожное платье на вечернее, светло-серое, с кружевным воротником и манжетами. Чепец сняла, светлые волосы уложила в сложную прическу с локонами. В ушах серьги с жемчугом. Выглядела потрясающе. Когда я вошел, она подняла глаза, и я увидел в них радость, надежду, что-то еще, чего не мог определить.

Дальше я увидел знакомые лица. Вертинский с седой бородой лопатой, хмурый, в черном сюртуке. Свиридов в золотых очках, как всегда протирал их платком. Башмаков, круглолицый, с пышными бакенбардами, наливал себе вино из графина.

А напротив Елизаветы сидел человек, которого я меньше всего хотел видеть здесь. Павел Сергеевич Долгорукий.

Молодой щеголь в узком темно-синем сюртуке, шелковый галстук завязан сложным узлом, на пальцах золотые кольца. Светлые волосы волнистые, тщательно уложенные, лицо гладко выбритое, самодовольное. Он держал в руке бокал вина, рассматривая его на свет, и говорил что-то Елизавете. Она слушала вежливо, но без особого интереса.

Баранов увидел меня, поднялся:

— А, Александр Дмитриевич! Наконец-то! Милости просим! Мы вас заждались!

Все повернулись ко мне. Я поклонился:

— Добрый вечер, господа. Прошу прощения за опоздание. Дела задержали.

Баранов махнул рукой:

— Ничего, ничего! Понимаем, инженер, человек занятой. Прошу, садитесь. Вот здесь, между Анной Павловной и Елизаветой Петровной.

Конечно. Именно между ними. Словно он специально так устроил.

Я прошел к столу, поклонился дамам. Анна протянула руку, я легко коснулся губами ее пальцев. Кожа теплая, запах духов едва уловимый, роза, кажется. Она смотрела на меня снизу вверх, в глазах теплые огоньки, но еще застыл и немой вопрос.

Затем повернулся к Елизавете. Она тоже протянула руку. Я поцеловал ее пальцы, задержавшись чуть дольше, чем следовало. Она улыбнулась, сжала мою руку едва заметно, прежде чем отпустить.

— Добрый вечер, Александр Дмитриевич, — произнесла она тихо. — Как приятно видеть вас.

— И мне, Елизавета Петровна.

Я сел между ними, чувствуя себя как на пороховой бочке. Слева Анна, справа Елизавета. Обе смотрят на меня, ждут внимания. Прекрасно. Просто прекрасно.

Долгорукий поставил бокал на стол, посмотрел на меня через весь стол. Губы тронула насмешливая улыбка:

— О, капитан Воронцов. Какая встреча. Не ожидал вас здесь увидеть.

Голос ровный, но с едва уловимым пренебрежением.

— Взаимно, Павел Сергеевич, — ответил я нейтрально.

Баранов поспешил вмешаться:

— Господа, господа! Мы здесь собрались за дружеским ужином! Александр Дмитриевич строит мою мельницу, Павел Сергеевич сосед и родственник нашей гостьи Елизаветы Петровны. Все свои люди!

Долгорукий криво усмехнулся:

— Родственник дальний. Троюродный брат. Но все же одной крови, Долгоруковы.

Он посмотрел на Елизавету, словно подчеркивая связь между ними. Она опустила глаза, поправила салфетку на коленях.

Вертинский буркнул:

— Ну, хватит родословные выяснять. Давайте есть, пока не остыло.

Лакеи начали подавать ужин. Первым делом суп, прозрачный бульон с пирожками. Запах аппетитный, я вдруг понял, что голоден. Весь день на стройке, толком не ел.

Баранов поднял бокал:

— Господа! Позвольте тост! За нашу гостью, Елизавету Петровну! За ее приезд в наши скромные края! Пусть она увидит, что и в провинции живут достойные люди!

Все подняли бокалы, выпили. Елизавета улыбнулась, поблагодарила. Я тоже выпил, чувствуя, как вино согревает изнутри.

Разговор пошел общий, пустяшный. Вертинский спросил у Баранова о состоянии дорог, он собирался в уезд по делам. Свиридов интересовался, когда начнется сенокос. Башмаков жаловался на управляющего, который, по его мнению, недосмотрел за крестьянами.

Я молча ел суп, чувствуя на себе взгляды обеих женщин. Слева Анна незаметно придвинулась чуть ближе, наши локти почти соприкасались. Справа Елизавета склонилась ко мне, и тихо спросила:

— Александр Дмитриевич, как прошел день? Много сделали на стройке?

Я повернулся к ней:

— Мы сейчас сваи забиваем. Уже две трети сделали. Совсем чуток осталось.

— Это много или мало?

— Нормально. К концу следующей недели закончим. А может и раньше.

Она улыбнулась:

— Вы такой целеустремленный. Это восхищает.

С другой стороны тут вмешалась Анна:

— Александр Дмитриевич всегда доводит дело до конца. Это одно из его лучших качеств.

Голос спокойный, но я уловил в нем легкую колкость. Она защищает территорию. Тонко, изящно, но защищает.

Елизавета посмотрела на Анну через меня, улыбнулась вежливо:

— Вы, кажется, хорошо знаете Александра Дмитриевича?

— Мы соседи с Иваном Петровичем. Часто видимся. И Александр Дмитриевич любезно консультировал меня по некоторым хозяйственным вопросам.

— Как интересно. А в Севастополе я тоже много времени проводила с Александром Дмитриевичем. Он лежал в нашем госпитале. Мы беседовали целыми часами, если не днями напролет.

Тишина. Напряжение в воздухе сгустилось так, что можно резать ножом.

Баранов, почувствовав неладное, громко сказал:

— Елизавета Петровна! Расскажите, пожалуйста, о Севастополе! Как там сейчас? Город восстанавливается?

Елизавета оторвала взгляд от Анны, повернулась к Баранову:

— Восстанавливается, Иван Петрович. Медленно, но восстанавливается. Разрушений много, конечно. Но люди не унывают. Работают, строят заново.

— А госпиталь? Еще действует?

— Да. Теперь там лечат не только военных, но и мирных жителей. Сестры милосердия продолжают служить.

Вертинский хмыкнул:

— Благородное дело. Не каждая барышня согласится работать в госпитале. Кровь, раны, крики, страшно небось.

Елизавета подняла подбородок:

— Страшно. Но необходимо. Кто-то должен помогать страждущим.

Долгорукий вмешался, как всегда насмешливо:

— Сестра милосердия. Романтично. Хотя я слышал, что некоторые барышни ехали в Севастополь не столько лечить раненых, сколько… как бы это сказать… романы заводить. С офицерами. Война, смерть рядом, чувства обостряются. Разве не так, Елизавета Петровна?

Елизавета побледнела. Пальцы сжали салфетку на коленях так, что костяшки побелели. Но голос прозвучал ровно:

— Не знаю, о ком вы говорите, Павел Сергеевич. Я занималась только своими обязанностями.

— Конечно, конечно, — Долгорукий отпил вино, насмешливо глядя на кузину. — Я не о вас лично. Так, общие рассуждения.

Я сжал челюсти, приказывая себе молчать. Подонок. Намекает, причем так, чтобы все поняли, но ничего конкретного не сказал.

Баранов нахмурился:

— Павел Сергеевич, не стоит судить о том, чего не знаете. Сестры милосердия героини. Спасли тысячи жизней.

Свиридов поддержал:

— Правильно. Мой племянник в Севастополе был ранен. Сестры его выходили и спасли. Без них он бы помер.

Долгорукий пожал плечами:

— Я не спорю. Просто говорю, что бывает всякое.

Напряжение немного спало. Лакеи убрали тарелки от супа, принесли второе блюдо, запеченную телятину с овощами. Запах вкусный, мясо сочное, овощи пропитаны соком.

Башмаков, молчавший до этого, обратился ко мне:

— Ну, капитан, как стройка? Когда будет готова мельница?

— Фундамент почти готов. Еще недели полторы. Потом стены, кровля, установка машины. К октябрю закончим, как обещал.

— А паровая машина уже есть?

— Заказана. Придет через месяц.

Вертинский буркнул:

— Надеюсь, не подведете. Баранов вложил немалые деньги.

Я спокойно ответил:

— Не подведу, Михаил Андреевич. Даю слово.

Долгорукий усмехнулся:

— Слово офицера? Как трогательно. Хотя в наше время слова мало что значат. Важны дела.

Я посмотрел на него через стол, выдерживая его взгляд:

— Мои дела говорят сами за себя, Павел Сергеевич. Насосы для пожарной команды работают исправно. Мельница будет работать так же.

— Посмотрим, — Долгорукий отрезал кусок телятины, отправил в рот и медленно жевал.

Баранов поспешил сменить тему:

— Кстати, Александр Дмитриевич! Слышал, вы еще и каретами занялись? У Савельева в гостинице?

— Да. Ему понравилась моя коляска, на которой я приехал сюда, теперь он сдает ее постояльцам. Доход неплохой.

Свиридов заинтересовался:

— Правда? А сколько берет?

— Десять рублей в день по городу, пятнадцать в дальнюю дорогу.

Башмаков присвистнул:

— Недурно! За месяц триста рублей набежит, если постоянно сдавать.

— Примерно так.

Вертинский хмыкнул:

— Вы, капитан, оказывается, не только инженер, но и коммерсант. Разными делами ворочаете.

Я пожал плечами:

— Стараюсь использовать все возможности.

Долгорукий фыркнул:

— Использовать возможности. Красиво сказано. А по-простому хватается за все подряд. Мельницы, насосы, кареты… Не слишком ли много для одного человека?

Я почувствовал, как злость поднимается изнутри. Но сдержался, ответил ровно:

— Справляюсь пока. Если будет слишком много, откажусь от чего-нибудь.

— Вот и правильно, — Долгорукий отпил вина. — А то знаете, как говорят: за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

Елизавета холодно вмешалась:

— Павел Сергеевич, по-моему, Александр Дмитриевич прекрасно справляется со всеми своими делами. Не всем дано быть такими трудолюбивыми и талантливыми.

Последние слова прозвучали с легким презрением. Намек понятен: ведь сам Долгорукий белоручка, бездельник, живущий на деньги отца.

Долгорукий стиснул зубы, но промолчал. Лишь глаза сузились.

Баранов рассмеялся, разряжая обстановку:

— Ну вот, господа! Видите, даже дамы защищают капитана Воронцова! Значит, он действительно молодец!

Анна добавила тихо, но так, чтобы все слышали:

— Александр Дмитриевич заслуживает самых высоких похвал. Он не только талантливый инженер, но и порядочный человек.

Она посмотрела на меня, и я снова увидел в ее глазах немой вопрос. Словно она спрашивала: «Правда ведь? Ты и в самом деле порядочный?»

Я хотел отвести взгляд, но не смог. Кивнул ей едва заметно.

Елизавета тоже смотрела на меня. В ее глазах стоял другой вопрос: «Ты помнишь о нас? О том, что было? О то что обещал мне?»

Я сидел между двумя женщинами, чувствуя, как будто стены комнаты сжимают меня как в тисках. Каждое слово, каждый взгляд имеет значение. Одно неверное движение, и все рухнет.

Свиридов, не замечая напряжения, спросил:

— А что, капитан, вы семейный человек? Или холостяк?

Снова повисла тишина. Все посмотрели на меня. Баранов замер с бокалом в руке. Вертинский прекратил жевать. Анна опустила глаза. Елизавета напряглась, ожидая ответа.

Долгорукий усмехнулся, явно наслаждаясь моментом.

Я ответил как можно ровнее:

— Холостяк, Алексей Николаевич. Пока что работа не оставляет времени на личную жизнь.

Башмаков рассмеялся:

— Эх, молодость! Работа, работа! А жениться надо, капитан! Семья, вот основа жизни!

Вертинский добавил:

— Правильно говорит Василий Степанович. Холостяку трудно. Дом без хозяйки, что корабль без руля.

Баранов хитро прищурился:

— Да что там говорить! У нас в округе есть завидные девицы! Образованные, хозяйственные! Взять хотя бы… — он замолчал, спохватившись.

Анна покраснела, уткнулась в тарелку. Елизавета сжала губы в тонкую линию.

Долгорукий расхохотался:

— Иван Петрович намекает на кого-то конкретного? Как интересно!

Баранов замахал руками:

— Да нет, нет! Я так, в общем! Вообще говорю!

Но поздно. Слово уже сказано. Все поняли, кого он имел ввиду.

Я сидел, чувствуя, как горят уши. Нужно срочно менять тему. Срочно.

— Иван Петрович, — сказал я громко. — А когда планируете начинать кладку стен? Кирпич уже весь привезли?

Баранов с облегчением ухватился за смену темы:

— Да, да! Кирпич почти весь! Еще три тысячи штук на днях привезут! Потом начнем кладку!

Разговор плавно перешел на строительство. Мы обсудили технические детали, сроки, материалы. Напряжение спало.

Но я все равно чувствовал на себе взгляды обеих женщин. Анна смотрела с беспокойством. Елизавета с надеждой.

А Долгорукий усмехался в свой бокал, явно что-то замышляя.

Ужин продолжался. Лакеи подали десерт, яблочный пирог с корицей. Затем чай, крепкий, ароматный, в тонких фарфоровых чашках.

Я пил чай, отвечал на вопросы, старался вести себя естественно. Но внутри все сжималось.

Еще немного, и этот вечер закончится. Я смогу уехать и вздохнуть свободно.

А потом придется разбираться с последствиями. С Елизаветой. С Анной. С этим проклятым клубком, который я сам завязал.

Но пока нужно держаться. Еще немного. Только бы продержаться до конца ужина.