Хрупкий мир: СтеклоВатный Writober-25

2. Мои демоны умеют плавать

Мои демоны умеют плавать. Плещутся в морской воде под алыми лучами заката, как ребятишки в жаркий полдень, брызги поднимают, смеются так звонко, радостно. Не по-бесовски, не по-нечистому. Вправду как ребята малые, босоногие да бесштанные, в речушке-то. Помню, всегда в нашей речушке ребятня крестьянская плескалась. Я слышала, как весело и легко им было. Простое счастье простой жизни. От зари до зари, худая избёнка, поле, наказы старших, гогот гусей, кудахтанье кур, палящее солнце и мошкара…

Моя-то семья зажиточная была. Меня в поля не гнали, незачем было. Все младые годы свои я в горнице сидела да рукоделием занималась. Хорошо выходило, батенька хвалил, да продавал кому-то, да мне новый урок потом давал. Старшие-то мои сестрицы замуж повыходили, братья отцовскому ремеслу да делам учились. А я сидела одна за вышиванием. За окном шумела жизнь, распускались листья, расцветали цветы, наливались соком яблоки да груши. Тянуло на волю меня страшно, так бы и обернулась птицей, чтобы улететь. Да не пускали меня. Так, одинокая, ветрами не ласканная, солнцем не целованная, и в юность короткую вошла.

Странная она, мачеха-судьба. Кто-то всю жизнь по лихим местам ходит, и ничего-то с ним не случается. А я-то всего раз отпросилась у батеньки — с девками на Ивана Купалу цветок папоротника поискать. Он, конечно, смеялся надо мной: куда, мол, тебе, Аксинька, в чащобу за цветком идтить, ты ж трусихою уродилась.

Но настояла я на своём. Всегда-то слова поперёк молвить отцу не решалась, а тут мне точно нечистый в загривок впился. Может, так оно и было.

Слухи ходили упорно, что нет в лесу никакого цветка. А меня всё равно в самое сердце леса несло, точно голос какой манил, точно я сбежать хотела. Добралась до опушки, а там под лунным светом среди листьев перистых цветок качается. Алый, как заря, и горячий, как костёр. Я его сорвала — и мигом назад, не оборачиваясь. А за спиной — шепотки, смешки, брань, и холодком веет, и точно лапы схватить меня хотят, и точно глаза сверлят злобно. Оборачиваться никак нельзя мне — тогда нечистая сила заберёт меня и утащит в Навь. И бегу я из последних сил, цветок драгоценный сжимаю.

Да не добежала я — споткнулась о корень.

Ежели годами в горнице сидеть, бегать резво, как олень лесной, не научиться.

Мои демоны умеют плавать. Я плавать не умею. Откуда мне, когда я и пальцами ноги ни озёрной глади, ни речных волн не касалась? Захотели бы чистоту мою водой проверить, так я непременно бы утопла.

Весть о том, что не добежала-то Аксинька, дочь Панкрата-торгаша, с цветком папоротника до выхода из леса, расползалась по деревне, что пожар. Батенька меня за косу в чулан оттащил, да там запер крепко-накрепко, ни еды ни питья не давал. И снова свет я могла лишь через окошко видеть, только маленькое оно было, у самого потолка, да и не окошко, а щель между брёвнами.

Ходил за дверью моей, добротной дубовой да с засовом тяжёлым, отец Пафнутий, всё молитвы бормотал, кадилом махал да травы какие-то неведомые жёг. А я всё просила его:

— Скажите батеньке могу, что я более никогда далее двора не ступлю и готова и днём и ночью вышивать и двойной и тройной урок, пусть только выпустит меня!

Но отец Пафнутий только отговаривался:

— Нельзя, не велено.

Так день прошёл, другой, а там третий наступил, да только не поменялось ничего.

И такая меня обида взяла за обращение со мной неласковое, за годы мои погубленные, за несчастливую мою судьбу, что чёрная лоза злобы, в чаще леса подцепленная, в сердце моём проросла и в голову ударила.

Встала я с мешка, где зерно лежала, подняла голову, руки раскинула и вскричала:

— Коли дом — тюрьма каменная, пусть горит ярким пламенем!

И тотчас родительская изба вспыхнула. Огонь пробирался по сосновым брёвнам, хрустел утварью, жевал льняные половицы, сжигал и занавески, и рушники, и рубашки, и платья. И прялку, и пяльцы, и ситец, и шёлковы нити.

Рухнула дверь в мою темницу, выбежала я со двора. Подол моего сарафана горел, так я его оторвала и прочь бросила. Коса моя растрепалась, так я выдернула ленты и пошла простоволосая. Злоба моя горела вместе с избой, страшно хотелось мне её на белый свет излить, всех проучить, на всём честном народе мою обиду выместить.

Увидела я стаю гусиную и так сказала:

— Эй вы, гуси серопёрые, будьте волками серобокими!

И обратилась стая гусиная в стаю волчью, и побежали они людей грызть.

Увидела жирных свиней за забором и молвила:

— Ну-ка, порося, обратись в карася!

И все свиньи до одной обратились в рыб и попадали в грязь.

Ехала мне навстречу телега, мужик лошадкой правит, так я приказала:

— Конь ты сивый, встань ко мне боком да лети галопом!

И лошадь понесла, телега опрокинулась, мужика придавила.

Над всей деревней вой и стон людской поднялся.

А кто поглазастей был да посообразительнее, тот смекнул, что оно, верно, моих рук дело.

— Ведьма! Ворожея! Аксиньку бес попутал, так она избу подожгла да волков позвала!

А я будто того и ждала. Припустила со всех ног да и скрылась в лесу, где цветок папоротника нашла.

Впустила в своё сердце тьму, так теперь и сама слугой лукавого стала, и друзей среди нечисти завела.

Так и дошли мы лесами да полями, да малыми городами, до Чёрного моря.

Мои демоны умеют плавать.

Я сижу на песчаном берегу в одной рубашке, мои босые ноги освещают последние лучи солнца. Тёмное времечко наступает. Наше времечко.