Гать

6. Мать сыра земля

Крабы, рыбы, чайки, совы, мыши, змеи, рыси, волки.

Все придут ко мне

Tequilajazzz

Пора. Агнешка натужно взгромоздила ступку на колченогий стол, принявшись затем суетливо носиться вокруг, собирая нехитрые свои снадобья. Там семян в ладонь уронит, тут травинку сорвет. Терпкий аромат потревоженного сухостоя уже отчетливо давал ей в голову, разносясь по утлой каморке и светясь при свете коптилки легкими, завиваемыми сквозняком в спирали пылевыми хороводами. Надо бы оконце приоткрыть, а не то прихотливые эти пляски скажутся вовсе не так, как было задумано.

Сырой туман послушно сунул свой нос под скрипучий ставень, тотчас потянув мягкие лапы вдоль сруба, по половицам и далее через черный затоптанный порог в светелку, заставив Агнешку зябко поежиться в ответ — за окном было все так же промозгло, будто и не рассветало сегодня вовсе.

Смех да и только. А то как же, рассветет тут тебе, здрасте. Тут в лесах скорее дождешься визита папского нунция со свитой, нежели случайного прогляда косого солнечного луча между ставен. Да оно и ладно, если подумать. При такой-то мгле куда меньше всякого дурного народа окрест шататься рискует, ни тебе суеты, ни тебе ранних побудок.

Впрочем, беспокойства Агнешке и без того не занимать.

Идет, касатик, идет.

Улыбаясь собственным мыслям, она уже меж тем принялась деловито работать локтями, наполняя свой домишко привычным глухим перезвоном старого камня о чугунный пестик. Ступка на вид выглядела древнее столетних бревен, из которых был сложен сруб, как будто сама изначально вовсе для подобных целей не предназначалась.

В локоть ширины и столько же высоты неправильный кособокий куб серого каменного монолита выглядел плодом усилий многих поколений женских рук, что терли и терли без устали концентрическую вмятину на верхней грани, с годами углубляясь сперва на пядь, потом на полную ладонь, покуда ступка не стала такой, как теперь. Гладким, сподручным, полированным изнутри вместилищем для любого порошка или снадобья, которому надлежало быть изготовленным к применению.

Для одного лишь каменюка не предназначалась — всякие мукомольные дела Агнешка творила в подполе, где темнел такой же старый жернов — оно и ловчей, иначе отмывать ступку от снадобий своих Агнешке приходилось бы столь тщательно и с опаской, что проще дождаться, пока само развеется. Тут же как, день-два постоит ступка под дождем, всякий травяной дух из нее вымоется и сгинет, но до того лучше к ней лишний раз даже не прикасаться.

Готово.

Агнешка деловито ссыпала мелкую фракцию в граненый стакан да залила все теплой водой настаиваться. Самый раз, судя по звуку приближающихся шагов, самый раз.

Шаги те она завсегда слышала с утра пораньше, когда ночная мгла еще только начинает потягиваться меж дерев, скрипя старыми костями и понемногу собираясь холодным гадом ускользнуть подальше в лес, уступая свое место совсем иным пришельцам — телесным и двуногим.

О, этих Агнешка знала хорошо, каждого по имени, каждого по приметам.

Кто добрый, кто злой. Кто Радек, а кто Кубусь. Каждый со своей историей, каждый со своей судьбой. Хотя уж какое ей на то дело, до их судеб. Для нее все они были на одно лицо.

Все они топали по сырому лесу к ней, к Агнешке, словно та их чем-то манила. Манила да заманивала.

Тут Агнешка горестно вздохнула. Да была б ее на то воля…

Впрочем, что греха таить, давно минули те времена, когда Агнешка серчала на непрошеных гостей. Идут и идут, все напасти от них. Теперь эти ранние визиты казались ей почти что в охотку. Какой-никакой а распорядок. С утра завтрак, потом обед, затемно — ужин, так заведено, так расположено. Не будешь же ты обижаться на рассвет или закат.

Вот только не бывает тут боле ни рассветов, ни закатов. Одни только незваные гости.

Ну так добро пожаловать, ро́дные!

Агнешка встала на пороге во весь свой малый рост, подбоченясь.

Приближающиеся эти шаги она начинала слышать исподволь — кажется, еще и сам друг ситный не сподобился сообразить, куда это его разом понесло, еще и знать не знает, пошто он вдруг засобирался, а в голове у Агнешки уже забухало-заскрежетало сырой портупеей по старому ржавому железу. С таким звуком приближается судьба, а вот чья она, самое время разъяснить.

И ты глянь, как сосредоточенно пыхтит, касатик, шугая натужной одышкой мокрых белок по дуплам и жирное сытое воронье, поглядывающее да помалкивающее меж черной хвои. Эти точно возьмут свою долю, не так, да эдак. Им как раз чужие судьбы без интересу, они даже не голодные, так, полакомиться при случае самой мякоткой. Обвисшей щекой али глазным яблочком. Да и полететь себе дальше по делам.

Но Агнешке здесь оставаться и далее, не летать ей тенью по серому небу. Знать, грехи не пущают, отпустить не велят.

А вот и он, друг родимый, показался меж бурелома поваленных стволов, что привычно светятся холодным в полумраке, хоть немного развеивая царящий тут сумерк. Какой человек сунется в такое место? Только злодей, не ведающий, что творит, и дурак, не разумеющий, что творится.

Других здесь не бывает.

Остановился, сипло переводя дыхание. Вылупил зенки на Агнешку.

— Не заплутал чай?

— А?

Смотрит искоса, будто узнавая. Всегда они так.

— Я говорю, погода больно нелетная, бродить тут.

— А-а, — протянул задумчиво, а потом вдруг встрепенулся, что-то соображая, — мне бы обогреться.

— Обогреться — это можно, как звать-то тебя, молодчик?

— Гражиной звать, — и тут же поправился зачем-то: — Рядовой Ковалик.

Знать не соврал, не то что иные, те бывают горазды заливать. Рядовой, выходит. Ну бог тебе в помощь, рядовой.

— Заходи, коли так.

И поманила рукой, мол, иди, чего стал, али боишься?

Заходят в хату они все одинаково, напряженно сгорбившись, словно заранее ожидая подвоха, но внутри, быстро сообразив, что никого кроме Агнешки тут несть, тут же начинают по-свойски озираться, высматривая всяк свой интерес. Впрочем, тут же быстро соображая, что взять особо и нечего.

Так было не всегда. Самыми темными ночами к Агнешке приходит один и тот же сон, яркий, тошнотворно яркий сон, в котором явственно помнится по пробуждении каждая капля пота и каждая капля крови.

Не сон, но явь.

То был первый из них. Единственный, чьего имени она не знала. Не до имен ей в тот час было.

Пока крепкий бугай над ней насильничал, она думала отчего-то лишь об одном — если скрипучие дубовые ножки стола под ней сломаются, где она новые возьмет. Когда же он с нее наконец слез, она молча поправила подол и, сделав два шага в сторону, так же бессловесно вскинула да разрядила в багровую харю оба ствола старого отцовского обреза.

Безымянный рухнул, как подкошенный, колодой увалившись на дощатый пол, прямо как был, со спущенными штанами. Странное дело, живой и неживой, еще шевелится, елозит ногами, храпит, булькает, а сам уже — где-то глубоко по ту сторону.

Ух как она в тот раз умаялась, таща да закапывая. Чтобы поглубже. Чтобы не вылез.

С тех пор так и повелось — сны не уходили, дни становились чернее, тучи ниже, а лес — дремучее. Сама же Агнешка словно ждала чего-то, неминуемого и непреложного. Как те скрипучие ржавые шаги, что однажды послышались ей вдалеке.

Да, теперь это с ней будет всегда.

И так же отчетливо она поняла, что больше не станет никого тащить да закапывать. Бесполезно это, да и слишком хлопотно. Поди сообразят однажды за лесом на постое, что дело тут нечисто. Уходят в лес мужики да никак не возвращаются. Только комиссии с понятыми тут какой не хватало Агнешке. Ну-ка, продемонстрируйте, гражданочка, а что у вас тут за свежая яма нарыта-присыпана.

С тех пор минули годы и годы набрякшей в небесах черноты, а дознаватели к ней так и не заявились. Агнешка усмехнулась про себя да шмыгнула носом. За окном с утра подмораживало. Знать становится хуже.

— Что стоишь? Проходи, присаживайся.

Сел, как подкошенный. И руки, смотри, дрожат. Такого с ней еще не бывало. Знать, что-то изменилось там, за лесом да за ленточкой. Обычно ведь как — уверенности им в себе не занимать, то ли от безнадеги, то ли от общей безалаберности. Да и то правда, что терять тому, кто пошел в лес за своей судьбой?

Агнешка пригляделась. А глаза-то смотрят прямо, не бегают. Надо же. За всю эту темную пору первый пришел не наобум, не по мудовой хотелке.

— Ты, Гразя, чего хотел?

— Мне тут мужики говорили, дом, мол, в лесу стоит.

— Так-то уж и стоит?

Только головой помотал, поморщился. Не по нраву ему агнешкин шутливый тон. Ладно, мы можем и по серьезке.

— Ты мне, рядовой, башкой тут не крути. Говори по делу. Откуда сведения, что за оказия. Четко. Быстро. Три минуты тебе за все. Время пошло!

Надо же, гляди, пришел в себя, заголосил речевку, как от зубов отскакивать стало:

— Никакой оказии, слухи разные в казарме, только мне не слухи нужны, я по делу.

— Значить, наудачу сунулся?

Агнешка сверлила его черными глазами так, что впору дымный след зрачками оставлять. А он ничего, держится молодцом.

— А если и наудачу. Мне позарез из этого гнилого места убраться требуется. Покуда живой.

«Покуда живой», надо же.

— Дезертир, значит?

И снова башкой мотает, да что ж ты с ним поделаешь!

— Никак нет, говорят, что можешь ты так сделать, что никто меня и поминать не станет, был человек и нет человека.

Бывает и такое, чего греха таить.

— И зачем тебе это?

— Обернуться хочу, солнце снова увидеть.

— А кто тебе про то солнце наплел, рядовой Ковалик? Неужто тоже слухи?

— Но должно же быть где-нибудь солнце? Должно быть! Не может такого случиться, чтобы не было солнца больше! Хотя бы и в Африке!

Эвона как завернул. В Африку ему понадобилось. Да уж, дождей там да хмари вечной не сыскать. Только кому с того радость.

— Забудь.

— Что?

— Забудь про солнце. Тебе, Гразя, оно теперь без надобности.

Надо видеть эти глаза, как у побитой собаки. Аж сжатые кулаки побелели.

— Но почему? Неужели никак нельзя, я ведь не прошу ничего такого!

— А вот нельзя! Нельзя и все!

Тут рядового словно подменили, только что сидел на лавке мешком, и вот он уже согнулся перед Агнешкой, стоя на коленях на сыром полу, весь трясется:

— Да как же, матушка, я знаю, мне сказали, мне безо всякой шутки сказали, что можно! Не играй со мной, не притворствуй, не трави душу!

«Душу», да уж какую там душу, дружочек. Нет тут в лесу ни живых душ, ни мертвых, да и чего им тут делать-то.

— Вставай и уходи, Гразя, бесполезно меня просить-выпрашивать, обманули тебя. Не могу я тебе дать то, чего у меня нет.

Сказав так, Агнешка покосилась в сторону дурного отвара, дожидавшегося своего часа в привычном треснутом граненом стакане. Впервые с ней такое. Пожалела, стало быть, дала слабину, оставила последний шанс убраться отсюда живым.

Пожалела, ха.

Синеющие пальцы уже вцепились Агнешке в шею, прямо так, стоя перед ней на коленях в вычурной позе нелепого сатанинского моления, рядовой Ковалик в приступе исступленной ярости всею силою душил свою жертву. Свою госпожу. Свою спасительницу.

Все они одинаковые, чтобы о себе не думали, чего бы из себя не изображали. Одинаковые по своей природе, одинаковы до мозга костей.

Без устали сдавливая горло Агнешки, казалось, впервые за всю эту мудреную сцену гость понемногу начинал оттаивать, оживая, приободряясь. Хоть чего-то ему сегодня удалось добиться, хоть чем-то доказать собственную значимость на этом свете. Впервые за последние годы он истинно существовал, совершая нечто разрушительное, бессмысленное, но хотя бы действенное.

Побаловались и хватит.

— А?

До него понемногу начинала доходить нелепость ситуации.

Стоя на коленях посреди устеленного сырой соломой скрипучего деревянного пола и молельно воздев руки горе, он с упорством безумца продолжал душить пустоту призрака.

— Поднялся. Сел.

Локти и колени рядового Ковалика послушно задвигались, но что это было за движение. Если в черном лесу он скрипел нехотя и поневоле, зато целенаправленно, будто заранее зная, чем все суждено сегодня кончиться, то теперь его словно нелепой одутловатой марионеткой дергал за ниточки невидимый кукловод, мастер над тряпочными петрушками.

Нужно теперь было видеть его взгляд. Пустой и холодный, это был взгляд убийцы, ни о чем не жалеющий и ни в чем не сомневающийся.

— Теперь пей.

Агнешка брезгливо подтолкнула к нему стакан, так что густая жижа в нем едва не выплеснулась через край, от упавшей же все-таки на затертую столешницу капли отчетливо пасло чем-то приторно сладким, это потянулся к потолку дымок от прожженной древесины.

Ну давай же, это не больно, глоток за глотком, за маму, за папу.

Ты хотел увидеть солнце? Ну так узри сперва абсолютную тьму, что разливается в тебе с каждым мгновением с тех пор, как ты народился на свет. Теперь же этот неостановимый и необратимый процесс будет завершен.

Выпроваживать его не пришлось вовсе.

Сам ушел.

Они всегда так уходят — сами, понемножку, шаг за шагом.

Агнешка провожала гостя все тем же пристальным, цепким вороньим взглядом, что отпечатывает на иных спинах незаживающие отметины, но в основном же попросту гонит прочь всякого, кому здесь больше не место.

Ты отслужил свое, рядовой. Так иди теперь обратно к своим, и расскажи им всем, что за избушка в лесу, расскажи все, что знаешь, поделись чувством избавления от тяжкой ноши.

Ты теперь свободен, беззаботная пустая болванка, в тебе больше нет греха, поскольку не бывает греха без свободы воли.

Агнешка пошатнулась, выдыхая, хватаясь за хлипкие перила.

Этих ей не было жаль, как не бывает горцу-козопасу жаль преследующей отару стаи волков. Дробь в бочину — вот и вся милость.

Но сама себя Агнешка начинала корить — за слабость, за мягкотелость, за глупое желание разглядеть во всех приходящих к ней хотя бы и толику чего-то светлого.

И быть может, если такое однажды случится, хотя бы и под самый занавес всего этого горького спектакля, удастся и ей самой вымолить избавления от тяжкого груза чужих пропащих жизней.

Станет ли она свободной хотя бы и тогда, в последнюю горькую минуту, как делала она свободными всех этих окаянных ходоков?

Вряд ли.

Если бы подобное было возможно, вряд ли бы она тут задержалась так надолго.

Агнешка в сердцах плюнула себе под ноги да ушла обратно в дом.