Гать

3. Под водой

Но я оставался спокоен, терпел, но закончил работу

Манго-манго

Тропка, ведущая через бурелом, со стороны выглядела едва заметной, будто бы кто-то нарочно протоптал ее в этих плесневеющих день за днем зарослях таким манером, чтобы досужему взгляду было сложнее проследить за теми немногими сведущими, куда эта тропка ведет, чтобы оставалась та невеликая тайна скромным частным секретом.

Впрочем, кому вообще тут есть дело до чужих тропок да неведомых целей. Излишне интересоваться чужими делами на болотах было не принято, как говорят в таких случаях: меньше знаешь — лучше спишь.

Да и то сказать, кому какое дело, что задумал случайный прохожий, да что тащит в тяжком кофре, пускай тот и подозрительно погрюкивает у каждой встречной коряги. Человек на вид свойский, деловой — не оглядывается по сторонам, голову в плечи не вжимает, шагает уверенно, и дорогу явно знает, а что картуз с затылка на лоб — так то в защиту от климатической сырости.

Погода здесь гляди какая, что ни день так снова морось, жирные холодные капли с сырых ветвей тяжкой дробью так и падают за шиворот, заставляя опасливо ежиться да прибавлять шаг.

А с другой стороны поглядеть, так и вовсе неясно, что тут на тропке досужему взгляду и поделать. До ближайшего жилья — поди час ходу, дорог на болотах так и так — исключительно вдоль горных отрогов да на приличной высоте проложены те дороги. Так и вьются змеями серпантинов, а сюда вниз никто по доброй воле не пойдет, грибов же здесь собирать как-то не принято, это уж кто знает, чего так.

В общем, по всему выходило, что случайный прохожий был здесь ничуть не случаен, явно рассчитывая с одной стороны на гарантированного уединение, с другой же стороны выглядел он человеком занятым и не склонным к пустому моциону, потому наверняка шел по каким-то нарочным делам. И баул свой тяжкий волок тоже не со скуки.

— Ох, м-мать, — вырвалось у прохожего, только зубы клацнули. Коряги тут торчали из-под земли гнилые да трухлявые, а все одно как подвернешь на такой лодыжку — поди ходи потом полгода с шиной, если в подобном виде вообще сподручно ходить, не ковыляя.

Пришлось валить вещмешок на янтарный мох, устилающий тропинку, да присаживаться на корты, утирая пот, отдыхать. Только носом в землю полететь тут не хватало.

Отсюда, снизу, к слову сказать, болота смотрятся куда как в выгодном свете. Валежник мерцает в полумраке, светлячки холодными искрами по стволам шастают, болотная лебеда красиво искрится туманной росой, многоножка в такт шагает — левой, правой, как только такая туча ног ни разу не споткнется, такт не пропустит. Хорошо смазанным самодостаточным механизмом выгладит мир отсюда, от корней. Будто ничего с ним особенного и не случилось, будто пребывал он таковым с самых дней творения.

Вздохнув отчего-то, прохожий решительным образом поднялся и потопал по своим делам, благо тут идти-то оставалось всего ничего, пара извивов тропинки и вот уже кустистая хмарь перед ним расступилась, открывая взору картину побулькивающего ничто.

Нездешние именно таким образом болота во многом и представляют себе, по картинам да литографиям, особенно кто тут никогда и не бывал, быть может, лишь мечтая, а может, даже и не мечтая здесь когда-нибудь побывать самолично.

Медлительные туманные вихри, попирающие водную гладь своими свитыми в тугие канаты слоновьими хоботами. Призрачные силуэты цапель, выхаживающих на безразмерных ходулях вдоль зарослей рогоза. Тонкие ножки водомерок, широко чертящих свои беговые дорожки вдоль маслянисто блестящей пленки зеленой стоячей воды. Чуть светлеющее гало молочных небес, немудряще раскрашенное низкими пятнами туч, что цепляют редкие кроны произрастающей здесь повсеместно черной ольхи.

И тот непередаваемый звуковой фон, что не передашь никакими визуальными образами.

Кряканье селезня, писк кулика, уханье болотной совы, скрипение припрятавшейся под корягу камышовой жабы, здесь воздух, казалось, был таким же густым, как эта болотная жижа под ногами. Густым и насыщенным — если тот непрерывный гомон, что здесь набивался случайному прохожему в уши, и мог называться тишиной, то сложно себе было представить нечто настоящей тишине прямо противоположное.

Да, тропинка немудрящим образом упиралась в берега уходящей в туман разлитой болотной трясины, да тут же и заканчивалась, обрываясь у крошечной черной запруды два на два метра, отчего-то расчищенной от ряски и тины, но оттого кажущейся еще более бездонной.

Впрочем, прохожего это откровение ничуть не смутило, поскольку он тут же, у самого берега деловито покидал свой скарб на невесть откуда случившийся здесь настил из пары гнилых досок, сам же скинул сапоги и принялся размашистыми движениями раздеваться.

При этом, необходимо отметить, заядлым любителем нордического моржевания он отнюдь не выглядел. Круглые очки в тонкой оправе, седоватый ежик коротких волос плюс полное отсутствие усов и бороды, положенное любителям наследие викингов в любую эпоху, а также миролюбивое выражение круглого лица делали прохожего больше походящим на образ банковского клерка, привыкшего целыми днями гасить векселя, но никак не шататься голым в болотных дебрях. Однако вот же прохожий сперва поскидывал с себя все до исподнего (надев также зачем-то на ноги тесные черные непромокаемые гольфы), но оставив при этом на лысоватой голове круглую вязаную шапочку, затем ловкими движениями покрыл себя со всех сторон (включая гольфы и шапочку) серебристым тальком и лишь после полез в кофр за грюкающим содержимым, выворачивая, наконец, его загадочное нутро.

Сначала показались на свет болотного цвета складки плотной прорезиненной ткани, такой даже на вид тяжелой, что ее наслоения громоздились на сырых досках скользкими щупальцами неведомого морского спрута, жаждущего поглотить под своей елозящей массой все свободное пространство. Поглотить и надолго застыть, переваривая.

Далее в болотную жижу пятками вверх были воткнуты два широких, как весла каяка, весла черных жестких лопатообразных ласт.

Ну и наконец в качестве финала представления прохожий осторожно потащил на себя из глубин кофра неподъемной тяжести полую латунную сферу с двумя широкими круглыми прорезями, окаймляемыми блескучим металлом резьбы.

Теперь становилось понятно, отчего тропинка обрывалась на самом берегу без малейших признаков пристани или же иного перевоза. Прохожий оказался достаточно безумен, чтобы собраться нырять.

Впрочем, проделывал он этот сумасшедший фокус явно не впервые, иначе откуда здесь могли загодя объявиться попрятанные невесть как компактный дизельный насос и многократно перекрашенная облезлой масляной краской в серый цвет спарка десятилитровых баллонов. Минута-другая, и множество трубочек, вентилей, кранов, переходных муфт, дросселей и клапанов были собраны ловкими руками прохожего воедино, после чего затарахтели-заквакали, чихая едким дымом, но заставляя дрожащие стрелки манометров понемногу ползти вверх. Дело пошло.

Покуда баллоны набивались, прохожий занялся водолазным костюмом. Тут снаружи промаслить, там обработать дополнительно изнутри тальком, здесь подтянуть, там подкрутить, и вот уже прорезиненные гольфы ловко скользнули внутрь неживого моллюска, что поглотил своего хозяина одним глотком как есть — только шапочка наружу торчать осталась.

«Тра-та-та», напоследок прочихался компрессор и застыл, пока болотный туман вокруг деловито растворял в своих густых глубинах остатки дизельной копоти. Подготовка к погружению была завершена.

Оглядевшись вокруг и оглядев напоследок себя, прохожий удовлетворенно кивнул сам себе, пару секунд для порядка повертел, проверяя, манометры, после чего под шипение стравливаемого под давлением воздуха решительно потянул на себя тяжеленную сферу, сунув туда голову так, чтобы тяжесть литого металла легла на плечи.

Ноги ныряльщика в толстых лопатах ласт тут же по щиколотку ушли в болотную жижу — следовало поторапливаться, коли не было желания здесь крепко завязнуть.

Двумя ловкими движениями водолаз завертел горловую и лицевую резьбы, отчего идущее изнутри натужное шипение тотчас прекратилось — и тут же одним широким шагом чавкнул вперед. И пропал, скрывшись под водой разом, без единого звука, будто его и не было. И только цепочка белесых поднимающихся со дна пузырьков выдавала теперь его былое присутствие.

— Капитан, вам когда-нибудь приходилось сожалеть о выбранной профессии? — Арарич вновь провел ладонью по волосам, но результатом не удовлетворился и снова склонил голову ближе к вентиляционной решетке, откуда с шелестом поступал теплый воздух. Такая своеобразная сушилка.

— А вам, профессор, не приходило в голову, что вы чересчур зациклены на идеалах? — капитан Неманич продолжал с обычным хитрым прищуром наблюдать за гостем, вот уже битых полчаса пытающимся просохнуть и согреться, и покуда никак в этом направлении не преуспевающем. — Быть может, стоит перестать уже в наши годы гоняться за недостижимым, а сосредоточиться, наконец, на чем-то более приземленном?

Арарич в ответ лишь покачал головой:

— Я бы не сказал, что мой возраст в этом отношении как-то особо выделяется из ряда вон, в конце концов, это же не я тут сижу безвылазно вот уже сколько — семь, восемь лет? — поправьте меня! Вот сходили бы пару раз со мной на вылазку, быть может, сразу бы сменили интонацию.

— И что бы я там такого увидел, с вашего позволения, на берегу? Желательно такого, чего мне отсюда в перископ не видно.

— Ну, например, — задумчиво потянул Арарич, в очередной раз проведя по топорщащимся седым ежиком волосам, поморщился, вздохнул, и пересел поближе к Неманичу, — вам как капитану приходится прозябать здесь на дне безо всякой надежды на скорое возвращение. Это же, должно быть, скука смертная, бесконечно пялиться в окуляр да строчить депеши на землю.

— Не скажите, — покачал головой капитан Неманич, — кому скука, а кому и удовольствие. Рыбки за иллюминатором проплывают, угри, черепахи. Да, мой мирок невелик и с годами увяз в тине, но я помню, чему служу, что же касается возможного возвращения — когда понадобится, земля меня отзовет. И пока я здесь — мне стоит не рассуждать о выборе рода деятельности и не сомневаться в приказах начальства, а честно нести свою службу. Или вы думаете, что глядя на вас, профессор, неделями шляющегося там, на берегу, только лишь затем, чтобы в очередной раз вернуться ко мне на борт с очередной депешей, я начну соглашаться с тем, что быть капитаном болотной субмарины не есть лучший выбор на свете? Так поймите же — не лучший, но и не худший.

— Бывает и хуже, да? — хмыкнул Арарич, наливая себе в чашку крутого кипятка из краника и досыпая в него по вкусу бурого кофейного порошку.

— Да, и я имею в виду вас, профессор.

— Чем же мои занятия вам так плохи, капитан?

— Да вот судите сами, — Неманич раскрыл шершавую ладонь старого морехода, показным жестом загибая палец: — Я тут по крайней мере не делаю вид, что я — один из них. Я, если можно так сказать, честно скрываюсь во тьме болот, тогда как вам досталась куда менее завидная доля годами изображать среди них своего, обрастать там друзьями, знакомыми, штудентами и (зная вас, я совершенно уверен!) юными штудентками. Профессор, ей-же-ей, покуда вы на берегу — как каждый местный обыватель вы заняты мыслями об ипотечных ссудах, дороговизне заморских фруктов, стоимости починки самобеглых повозок, а также биржевых ставках на тюльпаны и болотную жижу. Не так ли, профессор, смотрите мне в глаза и не лгите хотя бы самому себе!

Арарич в ответ лишь руками развел.

— Так я же и не отказываюсь, что это все правда! Но и вы сами посудите, капитан, да, в вашей текущей позиции есть некоторая приятная, мнэ-э… — замялся он, — определенность, что ли. Но это определенность гарантированной скуки и бессмыслицы!

— В чем же, по-вашему, состоит эта бессмыслица?

— Да хоть бы и в том, что вы, как и я, на самом деле ничегошеньки не знаете, что с вами и вашей драгоценной лодкой случится завтра, но я хотя бы имею по отношению к собственной судьбе мало-мальскую свободу выбора, ваш же выбор, по сути, ограничен вопросами выбора блюд на камбузе, даже во времени выхода на связь с землей вариантов у вас нет!

Капитан в ответ выразительно, как только он и умел, расхохотался.

— Простите, профессор, мой смех, но скажите, право, о каком-таком выборе вы мне пытаетесь втолковать?

— Вы бы поднялись со мною хоть разок на поверхность, может, и сами бы догадались, господин капитан, там же расстилается целый мир! — Арарич начинал понемногу злиться.

— Учитывая время декомпрессии, это было бы весьма хлопотное дело, однако предположим, что я бы потрудился организовать сей вояж, но ради чего? Ради экскурсии в Карломарский университет? Там, я же видел вашу депешу, на днях снова штудент бузит, требует вольностей всяческих и новомодных туалетов. Мне же и мой гальюн вполне пригоден к употреблению, уж поверьте.

— Да что вы прицепились к этому гальюну, — всплеснул руками профессор, которому разом стало обидно за собственное учебное заведение, только что редуцированное до туалетных комнат. — И я даже не напоминаю вам, капитан, о банальном свежем воздухе, который вы за ненадобностью уже поди и помнить забыли, хотя надо признать, от здешней вони у меня каждый раз глаза с непривычки слезятся, — Арарич жалобно шмыгнул носом, утирая нос рукавом. — Я о куда более прозаических вещах.

— Это каких же? — Неманич вопрошал будто бы без задней мысли, усмешку в его словах можно было отыскать лишь при изрядном трудолюбии.

— Непосредственных! Вот вы пеняете мне моими же идеалами, а сами? Да, земля послала вас сюда следить, ну так следите! Что можно увидеть в подзорную трубу!

— Перископ, — машинально поправил его капитан.

— Да хоть шмароскоп! — отрезал профессор. — Наша миссия, напомню, состоит в том, чтобы документировать происходящее здесь, так неужели выбраться на берег хотя бы раз в году повредило бы результативности такового документирования?

— Ничуть не бывало, разумеется, только бы поспособствовало! Но это же вы меня вопрошаете, не думал ли я сменить профессию? Так вот, уважаемый, я бы как раз с превеликим удовольствием оставался капитаном. Бороздил бы моря, торил пути, исследовал глубины, ловил бы глубоководного окуня на мормышку, черных курильщиков со дна рифтов бы выкуривал. Хватал бы Нептуна за бороду. Вел бы, прямо скажем, куда как вольный образ жизни.

— Но вы сидите здесь!

— Да, но куда я денусь с подводной лодки? Что я без нее? Именно потому я и напомнил вам о вашей приверженности разновсяческим идеалам, профессор, ведь, по сути, что помимо них, вас здесь держит? В этой вони, в этой тесноте, в моей досужей компании на глубине тридцати метров гнилого болота.

— Что держит?

— Да. Что?

— Ну-у… — задумался Арарич. — Долг перед землей. Пославшей меня. Сюды, — и снова шмыгнул носом.

— А я скажу вам, профессор. На самом деле вас ничего тут не держит. Ничего материального. Ну, кроме тех самых идеалов. В действительности вы можете катиться отсюда на все четыре стороны! Хоть на кампус к штуденткам, хоть за моря лепельсины выращивать в Кваквадоре. И не говорите мне про пославшую нас землю, на самом деле там всем на нас наплевать. Знаете, что мне ответили на вашу прежнюю депешу, которую вы мне тут, голый и мокрый, трясущимися руками месяц назад вручали, бранясь, как сапожник по поводу ледяной воды и пиявок, крепко засевших в носу? А ничего! Ничегошеньки! Молчок — ноябрятский значок! И на прошлую! И на позапрошлую! А вы все сидите, пыхтите, ждете чего-то.

Капитан Неманич махнул рукой и отвернулся. В глазах его стояли слезы.

— То есть как это ничего? Может связь шалит? Несущую проверяли?

— Да все я проверял, — лязгнул в ответ капитан. — Гробовая тишина, и только несущая улюлюкает.

— Так что же это получается, — Арарич произносил слова машинально, будто это говорил не человек, а волшебная уханьская комната. — Мы оба здесь застряли навсегда? Никто нас не отзовет?

— Мне почем знать, профессор, это вы у нас ученый, не чета мне, простому подморскому служивому. Вот и растолкуйте, что нам теперь поделать, как поступают в таких случаях.

— Что же касается идеалов, знаете, что, — Арарич решительно стукнул стаканом о столешницу и посмотрел на часы. — Мне через четверть часа нужно убегать, если не хочу здесь как вы застрять, в вечной декомпрессии. Потому разговор этот мы еще продолжим. А пока, налейте-ка мне, милейший, рому. Я же знаю, у вас еще остался. Тяпнем, так сказать, за идеалы.

Капитан, не говоря больше ни слова, сбегал на камбуз и, тотчас обернувшись, разлил.

Пили также молча, не чокаясь.

За стеклом иллюминатора стояла все та же зеленоватая беспросветная болотная мгла.