Гать

3. Неуловимый

К небу тянулся росток, к ночи стремится день

Холодный и теплый поток

Образует дрожащую тень

Пулатова

Славко стоял носом к двери и насупленно молчал. Подобный спектакль разыгрывался в их квартире каждый раз, когда его начинала донимать тягостная домашняя обстановка. Тяжкое оханье башенных часов в углу, короткий взмяв Гладислава, в очередной раз поймавшего воображаемую мышь, бесконечный свист вновь и вновь перекипающего чайника, все это с малых лет оставалось неизменным, недвижимым и непоколебимым фоном, увертюрой к посмертной оде навсегда уходящему времени. Сил все это терпеть Славко у себя наскребал буквально по сусекам, а когда сусеки исчерпывались… боже, что вообще это такое — «сусеки»? Богатое воображение тотчас повело его мысли куда-то вдаль, где на просторных деревянных палатях усиленно скреблись разнообразные вуглускры и прочие черствые колобки. В общем, к тому мгновению, когда все возможные дела были закончены, уроки на неделю вперед переделаны, книги перечитаны, а терпение Славко с оглушительным грохотом лопнуло, вот тут диспозиция и приобретала описанный выше вид. Уткнувшись носом в пахнущую старой плесенью и мокрым деревом щель дверного проема, он мог стоять теперь вот так сколько угодно, даже не особо к кому-то взывая.

Да и чего там взывать, папеньку все едино не разжалобишь, да и требовать чего-либо, стуча кулаками, от него тоже было совершенно бесполезно. Следовало действовать исключительно измором. Славка сладостно, с оттягом нюхал древесную щель, изо всех сил прислушиваясь к шумам и скрипам, доносящимся со стороны парадной, не ожидая у себя за спиной скорой реакции. В этом доме все наизусть знали, что далее последует, сколько продлится и чем успокоится. Но уступать в их семье никогда не умели.

Это была такая, если хотите, заведенная игра. За спиной постепенно разворачивался накал рокочущего монолога папеньки, который в точности согласно тексту пьесы принимался пенять на нынешнее поколение, не склонное радоваться уюту предоставленного им в безвозмездное пользование комфортного домашнего мирка с его вездесущей пыльной паутиной и лежалой шерстью Гладислава, а потому не ценящее чужие усилия по его построению.

Одновременно сам Славко, имея при этом всякую возможность просто взять и без спроса выйти вон — насильно здесь никого не держали и даже, супротив всякой логики, держали выходную дверь незапертой, беги на все четыре стороны, тебе никакой нижний лаз не нужен, чтобы уклониться от домашних обязанностей — даже при подобных обстоятельствах Славко лишь стоял носом в древесину потрескивающей от старости стоеросовой двери и всячески демонстрировал непокорность.

Была ли это попытка как-то вразумить папеньку, что тот, мол, ничуть не прав? Вряд ли. Для его сверстников все старшие были отрезанным ломтем, их, выросших на чуждых догмах и устаревших традициях, было не вразумить, так зачем вообще тратить силы? Сама эта демонстрация спины производилась не для папеньки — для самого себя. Славко по-театральному разговаривал спиной, общался с залом, ломал пятую стену и всячески проживал свою скромную роль в происходящем.

Несогласие как поступок, несогласие как процесс, несогласие как вызов, как брошенная в лицо перчатка, что не проигнорировать, что не отбросить. И рокот голоса за спиной был тому ярким подтверждением.

Там били с горних высей гневные перуны, грохотали могутные грозы, сходили лавины и просыпались шторма. И в самом центре этого ока бури стояла, недвижима, спина Славко, не впитывая, но отражая обратно все пущенные в ее сторону инвективы. Точно так, как это было задумано автором пьесы. И точно так же, как положено, она и завершалась.

Гром стих, сели сошли в долины, унеся с собой остатки здравого смысла, Славко продолжал стоять скалой в немом ожидании.

Да и черт с тобой, пропащим, отправляйся на все четыре стороны, только не говори потом, что тебя не предупреждали, не жалуйся, когда постучишься назад, голодный, мокрый и уставший. Наш с тобой разговор отнюдь не окончен.

Да, папенька. Как скажете, папенька.

И шасть за дверь.

Здесь с некоторых пор почти что пропало всякое движение. Славко помнил те времена, когда в их доме еще кипела жизнь, по лестничной клетке вверх и вниз сновали толпы школоты, шагали ватаги взрослых и почетными колоннами с кряхтением двигались по своим делам пенсы. Теперь же все стало не так — по гулким пролетам меж обклеенных старой поколотой плиткой стен раздавалось эхо разве что редких разносчиков — это последние оставшиеся в доме жильцы заказывали в ближайших лавках еду навынос. А что, удобно, покрутил ручку у эбонитового аппарата, подышал в трубку, поговорил не спеша с механическим женским голосом и шабаш, через пару минут плотные бумажные пакеты уже дожидаются покупателя на коврике перед дверным глазком.

Раньше предпочитали не так — поход в лавку был делом остросоциальной направленности. Обсудить кусок — достаточно ли свеж, отвесить кулек — довольно ли увесист, похвалить продавца за лихой вид и чистоту в заведении, пожурить детей да выклянченные сласти. В конце концов, просто поперемывать косточки одним соседям с другими.

Где теперь те соседи? Одни, сказывают, давно уж как воспользовались золотым билетом в заморские дали — ни весточки с тех пор от них, как в воду по пути канули. Неужто за океаном спутник так уж плохо ловить стал? Другие, врут, были за грехи их тяжкие перед государем-амператором взяты в железа да отправлены ковать щит и меч. Как говорится, спасибо, что не голову с плеч. Те же, что остались, предпочитают теперь и дома сидеть, и другим не отворять — целее будешь. Быть может, таковских было и вовсе большинство, да только как отличить пустую квартиру от попросту притаившейся, ежели на звонок никто не отвечает?

А как явится околотошный с профилактической беседой, так там за дверью тем более молчок. Нет здесь таких. Больше не проживают. Приходите позже. Нет, на словах передать не можем, адресат выбыл.

Такие вот времена. Все дети как есть — на домашнем облучении. Обдристант с тоталитарным диктантом, так уж удобно встык случились. Потому нет больше никакого толку никому из дома выходить. Как будто вообще в доме никого не живет. Только вода предательски шумит в фановых трубах, выдавая истинный объем народонаселения и возросшего согласно неусыпному радению министров-капиталистов народного потребления. Вот яйца, в желтых листках пишут, из продажи совсем пропали, кто же их скупил да проглотил? Не сами же они извелись из-под курицы-несушки.

Так что чуял Славко, что нет, не весь рассосался их дом, от ожиданий тягостных да раздумий горьких, почитай что все тут же и остались, только скрываются. От самих себя, от пригляда околтошных, а главное — друг от друга глаза прячут, так папенька говорит. Тут ему Славко внезапно верил. Человеку правда всегда больнее всего, зачем показывать соседям свою слабость. Пусть лучше думают, что все и правда из дома поуехали, оставив дом на поругания посыльным да домовым мышам на радость Гладиславу.

Славко, выбравшись на лестничную клетку, первым делом прислушался, как за спиной ворочаются тяжкие засовы. Папенька завсегда за этим следит, чтобы всякая щеколда и прочий запорный инструмент повсеместно оставались тщательно употреблены по назначению. Однако же не сомневайтесь, в отличие от прочих соседей, папенька боится отнюдь не чуждого проникновения — будучи ответственным квартиросъемщиком двадцать с гаком лет как, чего ему опасаться тех же околотошных. Он думает лишь о том, чтобы внутри все было под контролем. Славко поморщился и смачно плюнул в пролет, привычно замеряя время полета в секундах. Такой себе опыт на тему всемирного тяготения.

Шлеп! Звонкая пощечина плевка эхом донеслась обратно вверх по пролетам.

Славко не терпел своего папеньку, однако же и нарочитое презрение к его усилиям предпочитал проявлять исключительно по наружную сторону стоеросовой двери.

Впрочем, смачный плевок этот предназначался и этому дому в целом. Его обшарпанным стенам, его перепуганным жильцам, его старым затертым перилам, что видели уже столько эпох и проводили столько поколений, что не можно толком и упомнить. Да и что ему до них до всех, стоит и стоит, дом и дом. Ничем не лучше иных, разве что с претензией на старину.

Славко бывал как-то в других домах по случаю. Каникулы там или просто выходной. Всегда можно прихватить с собой пачпорт — и на вылазку. Ну, раньше можно было.

А там, конечно, все не так, где-то и бардака больше, а где-то — и орднунга. Кто-то отремонтирован с иголочки, а какой-то дом тоже вон, стоит развалиной, гордится свой древностью. Только у каждого та древность, выходит, что своя. Кому сто лет в обед, а кому и сто верст не крюк. И все очень собой гордятся. Только Славко к той гордости привык относиться скептически. От всякой гордости — в доме мыши заводятся, это вам Гладислав подтвердит. Плитка трещит, паркет скрипит, ставни дребезжат старческой немочью вставной челюсти. А кто не гордец, у того, глядишь, и в парадной прибрано, и житель не таится за пятью засовами, будто той засов кого из них хоть раз спасал. А то скорее и напротив — загнали сами себя в мышеловку и сидят.

И даже носа оттуда не кажут. Славко думал было второй раз плюнуть, но потом взглянул на часы и заторопился. Уж темнеет. Затянул на этот раз что-то папенька с нравоучениями. Так можно и вконец не поспеть.

Подумав так, Славко подхватился и помчал вверх по гулкому лестничному колодцу, стуча сандалиями и усиленно работая локтями.

Подъем был трудным, уж что-что, а сравнивать другие дома с ихним в высоту было бы весьма опрометчиво. Фиг бы с ней древностью, дом этот с некоторых пор под самые небеса, в самый космос простирается.

Вот всё у нас так, думал про себя, отдуваясь, Славко. В космос без лифта, зима без отопления, половодье без плотины. Зато туда же — гордость. Самый высокий дом на свете? Дык и колодец в нем самый глубокий. Смачно плевать да больно падать.

Но ничего, одолеем и его. Надо только дышать поглубже да на боль в квадрах поменьше обращать внимания. Это вам не через нижний лаз просочиться, на небеса кого попало не берут, тут покорпеть сперва надо. Через не могу, через не хочу, через сделал дело гуляй смело. Вот так, пыхтя, сопя и отплевываясь. Только бы успеть вовремя, а то как же, все наши там, а он нет.

Стоят наверное уже, ждут, выстроились, стали в круг. Только Славко-то и нет. Непорядок! Но ничего, мы смогём, сдюжим, вырвемся, одолеем, возьмем на рывок, вынесем в одну калитку. Дайте только продышаться от боли в боку!

На самый верх, к горнему чердаку, к небесным хлябям, Славко выбрался уже совсем на измор, хрипя и давясь горькою мокротой, что шла у него горлом с каждым выдохом, клокоча подобно некоей полузадушенной птице на току.

Это ж как надо над собой измываться. Никакого здоровья не хватит с этим папенькой. А ведь как бы могло статься в любой другой семье желательно совсем другого дома? Правильно, никаких тебе подзатыльников, никакой пассивной агрессии, никаких нравоучений. Все решается в нормальных семьях голосованием, кто за то, чтобы отпустить сыну погулять на все четыре стороны? Потому что запирать детей в дому есть преступление в глазах ювенальной полисии!

Схватившись за перила на верхней площадке, Славко сделал для верности пару шагов на подгибающихся ногах, прислушался недовольно к скрипучим своим коленкам да и махнул рукой. Некогда отдыхать, дела, дела.

Перемещаться по горизонтали после восходящих виражей по ступенькам удавалось с трудом, колотая плитка пола все норовила уйти куда-то вниз, как на качелях, р-раз, провал, дв-ва, подъем. Уф, ну и утомительное же это дело. Впрочем, руки хотя бы слушались как обычно, так что тяжелая заржавелая дверь, ведущая к чулану, поддалась без особого сопротивления. Знать, здесь и без Славко постоянно кто-то шастает. Хотя казалось бы, поди ты сюда доберись, попробуй. Впрочем, здешний проходной двор Славко ничуть не смущал. Сам-то он здесь никогда ни единой живой души не встретил, потому и дверь не заперта — почто ее запирать, коли никогошеньки и нету. Парадокс, если подумать, но пущай он дворников беспокоит.

Впрочем, почем Славко знать, что тут и правда никого. В полумраке чулана, особо сгустившемся под вечер, не то что особо скрытного постороннего — собственных вытянутых в темноте пальцев не приметишь. Ух, страшновастенько. И главное, фонарик даже не включишь, не для того он ему даден, театр теней по чердакам разводить. Ты иди, не думай — чувствуй, вспоминай. Ты уже бывал здесь, ты знаешь, зачем сюда явился, так к чему все эти гримасы и запоздалый испуг в глазах. Вперед, часики-то тикают!

А вот и они, светящиеся стрелки на левой руке указывают тебе путь во мраке ничуть не хуже туристического путеводителя. Здесь налево, а потом еще налево, а потом будут ступеньки на самый верх.

На этот раз заржавелая дверная ручка никак не желает поддаваться его усилиям. Славко мычит, потеет, с кряхтеньем давит сырое дерево, поминутно принимаясь чихать от забившейся в ноздри чердачной пыли. Заело что ль? Нет, так не пойдет.

И только так, отойдя на пару шагов, и с разбега ринувшись вон, все-таки вышибает внезапную преграду на своем пути, разом обнаруживая себя размахивающим руками в поисках опоры на самом краю пахнущей дождем и старым гудроном крыши.

Как высоко-то!

Судорожно вцепившись дрожащими пальцами в торчащую здесь невесть зачем ржавую арматурину. Славко несколько раз с усилием выдохнул, успокаивая дыхание. Спокойствие, только спокойствие. Главное теперь не думать, что было бы, сделай он хотя бы лишний шаг туда, в прогорклую бездну городского неба.

А что, здесь даже и красиво.

Сквозь сумеречную хмарь печного дыма, непременно населявшего небо, в этот вечерний час уж начинали понизу тихонечко прорезаться россыпи газовых огней похожих улиц, сдобренные рядками слабеньких домашних лампочек, сиротливо светивших сквозь голые беззащитные стекла квартирных окон верхних этажей. Как тихо. Даже и не скажешь, что здесь уже готовится, набрякает, зреет какое невозможное злодейство.

Да, Славко?

Славко твердо кивнул сам себе и тут же засобирался туда, в дождливую даль на дальнем западном скате крыши, где была назначена встреча. На часы можно уже даже не смотреть — если бы опоздать, это было бы уже куда как заметно. Но никогда еще Славко не отставал от графика, не отстанет и теперь.

На месте. Утвердившись обеими ногами на самом краю ската, надлежит как следует покачаться с носков на пятки, убедившись тем самым в основательном собственном размещении. Потом понюхать ветра — нет ли ненужных порывов, не собьет ли случайный шквал в самый ответственный момент грядущее священнодействие. И лишь затем перенести вес на загодя выставленную вперед правую опорную ногу.

Запасенный фонарик сверкнул в его вытянутой руке подобно светоносной шпаге, уткнувшейся в клубящуюся небесную мглу. В этом картинном салютовании не было на самом деле никакого смысла, однако этот дурацкий «ангард» Славко повторял с завидной регулярностью, как будто иначе ничего из их затеи не выйдет. Глупый Славко.

Однако тут же с окрестных крыш сорвались в небо ответные лучи. Яростные, слепящие, злые. А какими им еще быть. Добрыми? В очередной раз с силой выдохнув, Славко качнул своим световыми мечом, находя свою цель — соседний обреченный дом.

Ничего, ни звука в ответ, ни скрипа, ни даже воображаемого высоковольтного гудения. Просто луч фонарика уперся в противоположную стену парой десятков этажей ниже. И туда же, доподлинно знал Славко, сейчас во всех сторон принялись бить такие же глупые фонарики.

Неизменное происходило в точно такой же нерушимой тишине. Ни грома, ни молнии, ни тяжкой поступи могутных ступней, занесенным над миром дамокловыми мечом крадущихся к своей беззащитной жертве. Просто с легким вздохом обреченный дом разом пропал.

На его же месте теперь чернело нечто иное. Граненым стаканом непроглядного обсидиана мерцал отраженным светом уличных огней неживой монолит, упираясь своей острой макушкой в самые небеса.

Дело было сделано.

Тотчас погасив ставший теперь ненужным фонарик, Славко засобирался в обратный путь. Теперь бы по дороге ноги себе не переломать. Да и папенька задержки тоже не одобрит. У них доме всё по-заведенному. А иначе как? Иначе никак.

Обернувшись напоследок, Славко хмыкнул про себя. Любопытно, что же случается с теми людьми, что жили в том доме. Впрочем, чего гадать, мы этого никогда не узнаем.

И с натугой захлопнул за собой чердачное окно.