Гать

10. Троя

Жертвам научной фантастики

Вешают гири на сильные уши.

Если не веришь, сходи и послушай

О том, как поют соловьиные трели

Жертвы научной фантастики!

Тайм-аут

Да уж, дела творятся. Иштван который раз украдкой перекрестил живот и на всякий случай три раза сплюнул. И главное, никто из нас не молодеет, годы идут, столько всего дорог исхожено, столько сомнительных слов сказано, еще больше сомнительных дел сделано, но все равно каждый раз как лопатой по лбу такие новости. Эхма, вот так живешь-живешь, а потом раз, и уже либо хорошо, либо ничего. Такие дела.

И чего это его понесло? Сидел бы себе ровно, только ведь добрались, огляделись, выдохнули. Тут самое время обустроиться, вспомнить, наконец, с какого конца ложку держат, кота завести. В городе-то поди вкуснее, чем в пресс-хате, окруженной мычащими упырями.

Интересно местные отреагировали на наше возвращение. А ты чего, мол, вернулся, дружочек? А сами все отворачиваются, уроды.

А какой на деле у человека выбор, если на тебя если не с ножом, то с топором. Там друг дружке смотрят не в глаза, а на всё на гордо косятся, как бы кровушки попить вдругорядь, тут — своя напасть, всяк другого считает должным в строй поставить, по разряду определить. И попробуй только рыпнуться! Попробуй только оказать сопротивление! Пробовали, как же. Разом станешься для всех врагом номер один.

Как говорится, стоит выйти из зоны комфорта, тут-то самые чудеса и начинаются. Проще вон как этот обалдуй — выйти прямиком к желтой стене, к самому замку, и начать там орать дурниной — а подайте мне сюда государя-амператора, в народе, мол, бають, что он давно помре смертию, а правят нами с тех пор гули поганые — Плакатный, Бархатный, Лысый, Лохматый и Перелетный. Все едины с лица, только уши у них разные.

Пока орал, от него даже вохра замковая разбегалась в ужасе, только бы сделать вид, что не слышала того, что нельзя произносить. Аж охрип, так орал. Лицом посинеть успел, прибывшие санитары еле откачали. И главное ничегошеньки ему за то не было. Страна у нас свободная, здесь каждый может орать про государя-амператора, что хотит. Если молча и про себя.

Иштван не сдержался и тяжко вздохнул. Поначалу все даже подумали, ну, какая же дичь, видать потому и не тронули, что человек явно не своем уме. Кто по здравом размышлении будет такую крамолу прямо у желтой стены произносить? Хотя лучше бы он там, ей-бога, причиндалы себе к брусчатке ржавым прутом приколошматил, старинный обычай, понятное дело. А тут как?

Все только ходили гадали что будет. А ничегошеньки и не было. Да только на второй день пропал наш орун охальный. Пришел себе домой, лег запросто спать, а на утро пропал, как не было, поди пойми. Только слухи с тех пор ходили самые разные, что вохра его приморила, что напротив, взяли его в самый замок на роль советника, мол, уверовал государь-амператор, что только этот челик могет ему правду-матку в глаза сказать. Чушь, конечно. Ну посудите, или уже там гули на троне в очередь сидят сутки через трое, или ты на самом деле советник. Что-то одно.

Однако в итоге нашелся спустя неделю наш герой, весь лохматый и седой. На панцерцуге привезли, со значением. Никто не верил, пока собственными глазами в гробу не увидал. Такая, знать, его судьба. Вот и подумай теперь лишний раз, прежде чем рот невзначай открывать. Первыми, что интересно, заткнулись давние знакомцы Иштвана — прикормленные городские шакалы пера, которые обыкновенно ни в чем себе не отказывали. Ну то есть, про покойного они конечно прошлись, не снимая грязных сапожищ. Псих ненормальный, казачок засланный, но как-то в целом скучно, без огонька, без задора. А вот своеобычную шарманку про взвейтесь-развейтесь — как отрезало. Неделю спутник молчал, радиоточки изнывали от безделия. То ли темник никак не могли утвердить, то ли бухали все по-черному. Одна барышня чернобровая так и вовсе заявила — бобром траванулась, совершая ритуальный сплав на байдарках, никак не могла выйти на связь. Но как бы то ни было, в городах сразу обчественность почувствовала некоторую тревогу. Ходить все стали будто на полусогнутых, а кто и до того говорил в основном заговорщицким шепотом, те вовсе перешли на многозначительные подмигивания.

Иштван смачно сплюнул в канал и посмотрел на часы. Что-то старая карга задерживается. Не к добру это.

Сам он и до того случая все для себя понял. Да и что там понимать, скажите, если стоит выйти на прошпект, мимо тебя непрерывной грохочущей колонной несутся панцервагены. Что везут — непонятно, государева тайна, да только по всему видать — не пакетированный ромашковый чай в тех кунгах гулко громыхает. Громыхает там лютая смерть в товарных количествах. И направляется она тоже совершенно понятно куда. На ущения.

Тут Иштван мелко затрясся, как будто в падучей. Такой у него нынче смех стал.

Это согласно известной максиме главного замкового камлателя Сало — кто смеется, тот не страшен властям предержащим, ибо суть безвольны и слабы. Опасаться след тех, кто уже не смеется совсем.

Иштван умело сочетал в себе то и другое состояние, затаив после тех похорон в душе черную злобу, а для внешнего наблюдателя продолжая свою показную, а потому поверхностную фронду, до сих пор отчего-то не запрещенную в публичном поле. Да если так подумать, вполне понятно, отчего. Лишний пар должен выходить в свисток, иначе он станет совсем неконтролируемым, как там, перед желтой стеной. Тут одному крышу сорвало, а что будет, если весь город так орать выйдет? Государь-амператор наш не дурак, завсегда знает, где вожжи натянуть, а где и отпустить мальца. Ненавижу.

Иштван понимал всю бессмыслицу этого своего настроения, но ничего поделать с ним не мог. Стоило вечером только смежить веки в поисках нощного отдохновения, как тут же все его мысли устремлялись в знакомое русло — псина шелудивая кадет Варга как-то не то в пьяном бреду, не то в ином помрачении сознания сболтнул промеж разговора, что де под желтой стеной оставлен спесиальный проход, через который государь-амператор время от времени пробирается инкогнитой в город, послушать, что народ говорит. А поскольку инкогниту нарушать не след, вход в тот проход ничуть не охраняется, только нумерологический код стоит, который един государь-амператор знает.

И вот в сумеречном полубреду кажется Иштвану, что пробирается он в полумраке в тот самый ход, и сидит там, поджидаючи, только зубовный скрежет в темноте раздается.

Глупость, скажете? Глупость и есть. Только никак не оставляла Иштвана эта безумная мысль. И бог бы с ней, с мыслею, ну допустим, разузнал ты, пробрался, стоишь такой, поджидаешь. А дальше что?

Вы вы, леворуционеры, такие, беззлобно выругался сам на себя Иштван. Однобокие недотыкомки. Ругаться все горазды, зубами скрежетать, а как доходит до дела, сразу принимаются запоздало чесать репу, что это мы такое непонятное себе выдумали. Вот ты что, хочешь в замке заседать, за желтою стеной? Оно тебе там намазано? Нет. Вот и прекращай всю эту ерунду!

— Не так-то это просто, молодой человек.

Иштван чуть не подпрыгнул от испуга. Нельзя же так к людям подкрадываться!

— К чему это вы, мадам Давидович? — а сам через плечо старухе заглядывает, будто невзначай, не следует ли за ней кто. И тут же видит в тумане неловкую тень каланчового роста.

— Вы моего паренька только не пужайтесь. На вид диковат, но в деле ловок. Особенно по части работы топором. Так ведь, Христо, чтобы не соврать?

Спрошенный Христо в ответ только неловко повел плечами. В сыром воздухе тут же раздался резкий сухой хруст, словно бы от сломанной ветки, попавшей под тяжесть случайного сапога.

— Я просил приходить в одиночестве, — только и пробурчал Иштван.

— Стара я стала совсем, — приторным голоском затянула старуха, — вот так споткнусь по случаю, даже и опознать меня некому будет в приемном покое. Нужон мне компаньон на прогулках, жизненно необходим, уж потерпите, молодой человек.

Нашла тоже «молодого», продолжал раздражаться Иштван.

— Вы что-то такое говорили про «не так-то просто».

— И продолжаю настаивать, — ухмыльнулась в ответ старуха, — вы же о том, как вам бы хотелось обо всем подобном позабыть да и жить себе своею жизнею, я угадала?

Вот уж в угадайки с каргой Иштван ни за что бы играть не стал. Себе дороже выходит.

— Как будто у меня есть какие-то альтернативы.

— Вот и Христо мой так раньше говорил, так ведь, штудент Тютюков?

Снова сухо хрустнуло.

— Что-то неразговорчивый он у вас какой-то, — в притворном сочувствии скривил лицо Иштван.

— Жизнь у него тяжелая выдалась, но ничего, разговорим, как есть разговорим! — старуха Давидович при этом проделала в воздухе замысловатый жест рукой, как будто этим что-то объясняя.

— Жизнь нынче у всех тяжелая, — не унимался Иштван.

— У всех да не у всех. Вот ваша, скажите на милость, чем таким плоха?

— За исключением того, что приходится целыми днями следить за поминками и посадками в тщетной попытке сообразить, когда уже придут непосредственно за мной?

— И какой им смысл за вами-то проходить, неуловимый вы наш?

— За исключением того, что я нынче безработный бывший беглый журналист, не по своей воле возвращенец из-за ленточки, пьющий, слабый на передок, но власти предержащие совершенно не любящий? Да еще и разговаривающий вона разговоры со всякими подозрительными личностями? Ну совершенно никакого смысла!

Иштван сам замечал, что с каждым словом все распаляется, но ничего с собой уже поделать не мог.

— А вы не с той стороны зашли, молодой человек. Скажите по-честному — почему мы с вами вообще беседуем? Неужто не смогли бы вы там, за стеночкой, развернуться? Показать, так сказать, мощь слога и раж молодецкой удали?

— Нахрена мне это надо? — только и огрызнулся в ответ Иштван.

— Ну а вдруг? — подмигнула старуха. — Врачи рекомендуют! Для дома, для семьи!

— Вы издеваетесь? — не верил своим ушам Иштван.

— Ничуть, — Давидович внезапно посерьезнела, чудесным образом превращая собственное лицо в камень. Водилась за ней подобная манера разом преображаться. — Если вы решили, что я вам внезапно ритуальный покус пришла предложить, то это вы не по адресу обратились, молодой человек.

И эти его шальные мысли карге были, стало быть, известны. Иштван почувствовал, что краснеет. Кадета Варгу, помнится, тоже будто перекосило всего от неловкого предложения. Ну что им всем, жалко что ли?

— Дело не в жалости. Вы, молодой человек, вовсе не понимаете, чего просите. Поверьте старой женщине, то, что я предлагаю вам сейчас, не идет ни в какое сравнение с тем, что вы там сами себе надумали. И знаете что? Пожалуй, я возьму на вооружение вашу же дурацкую фантазию.

— Это которую? — буркнул Иштван.

— С подземным ходом. Юмор в том, что стена эта ничуть не охраняется. Через нее каждодневно ходят туда и сюда сотни тысяч вполне обыкновенных людей.

— Так уж и обыкновенных, — фыркнул Иштван. Скажет тоже!

— Вполне обыкновенных. Кашеваров, уборщиков, полотеров.

— Вы хотели сказать «живодеров, подонков, казнокрадов»?

— И их тоже, — кивнула старуха, — но не только. Обслугой любой власти служат вполне случайные люди, даже порой и вовсе не состоящие в вохре, не говоря уже о чем повыше. Но угадайте, в чем между вами разница?

— Я терпеть не могу эту власть, им же — все равно, лишь бы платили?

— Именно! И вам надобно сделаться таким.

— Мне или вам надобно?

— Это уж как получится, — и недобро усмехнулась.

Как это там полковник Злотан повторял, «не красть и не лгать»? Да уж. Эх, полковник, жизнь наша порой стои́т куда крепче наших дутых да рисованных убеждений. Так что же это задумала гражданка Давидович со своим Тютюковым? Неужто хотят его, Иштвана, заслать за стену с тайною миссией?

— Сразу предупреждаю, господа хорошие, я на такое не способный.

— На какое «такое»? — продолжала издеваться старуха, склонив голову на бок.

— Я же вижу, что вы задумали. Да только ничегошеньки у вас не выйдет, потому что я боли страшусь, крови боюсь, а опричь всего прочего попросту не желаю зазря кочевряжиться, потому что пустое это дело, бессмысленное и шабаш.

А сам главное чувствует про себя, будто оправдывается заранее в чем-то нехорошем.

— Ишь, крови он боится. А кто покуса вот только что желал? На этом самом месте!

— Это другое, — решительно дернул головой Иштван. — Даже и не делайте мне вид, что не понимаете разницы! — кажется, он снова начинал злиться.

— Очень даже понимаю, — увещевательным тоном заворковала карга, — как же тут не понять, то себе, родимому, всласть, а то голову в пасть, отличить несложно.

На слабо берет, пожал плечами Иштван. На понт дешевый. Не на таковских напала, старая. Это вон скрипучему своему, как его, мастеру по топорам пускай внушение делает, а мы и не такое мимо ушей пропускали. Наше дело маленькое, только бы при своих остаться, зачем нам лишние затеи, к чему посторонние заботы? Ишь, сверкает клыками, косит багровым пламенем глазного дна, нечисть, а все туда же, совестить норовить честного человека. А саму третьего дня видели прямиком там, за желтой стеной, на высоком приеме, и ходила она там в обнимку не с кем-нибудь, а самим камлателем Сало. Как говорится, с кем поведешься, так тебе и надо. Пусть потом штуденту своему очки втирает, а мне и без того все понятно. Не хочешь кусаться? Ну так я и пошел по своим частным делам.

— Ишь ты, обидчивые какие все стали. А ну вертайся, молодой человек. Будем с тобой всерьезку говорить, — голос старушечий аж зашипел в спину Иштвану.

Однако же, пожалуй, не стоит со старухой совсем уж по-плохому расставаться, себе дороже. Все же послушаем, что она там скажет. Иштван обернулся нарочито медленно, чтобы не показать, что стушевался. Мы не сдаемся, мы попросту стараемся быть вежливы.

— Значит, так, слушай сюда. Ты отчего-то решил, что не трогают тебя ввиду твоей обыкновенной бесполезности. Однако спешу я тебя огорчить, мил дружочек, вегетарианские нынешние времена на этом почитай что и совсем заканчиваются.

На слове «вегетарианские» Иштвана отчего-то пробрало на смешок. В устах старухи оно звучало особенно нелепо. Видели бы вы ейные клыки!

— Смешно тебе? А скоро, верь-не верь, станет совсем не смешно, громыхание железа вдоль ленточки долго продолжаться не может. Набрякшее зло однажды прорвется.

— Вы мне про зло не рассказывайте, я там был, и что с людьми черные эти обелиски творят, я знаю не понаслышке. Только не говорите, что не приложили к ним свою клюку, гражданка Давидович.

— Ты меня не попрекай, я почитай лучше твоего знаю, какова моя вина. Но если ты хочешь знать, все мы виноваты в творящемся. Однако не ты, не я, и не Христо в том должны в первую голову виниться. Однако не время сейчас и не место о подобном рядить. Важно лишь то, что когда завтра или послезавтра все наши усилия окончательно окажутся тщетными и по улицам городов понесется та зловонная жижа, что до того лишь подспудно копилась по подвалам замковой стены, можешь мне поверить, ни мне, ни тебе будет недосуг разбираться, кто не уследил, думать надобно будет только лишь о том, чтобы вовремя смыться, ежели кто хочет вообще уцелеть. И вот что я тебе скажу всерьез, как обещала — персонально тебе выжить в грядущем дано только лишь в одном случае.

— Если я двину ноги заранее? — задушенным полушепотом проговорил Иштван.

— Бесполезно, — и как бы в подтверждение своего слова резко, по птичьи, дернула головой старуха. — Вы ужо пробовали. Особенно ваш полковник расстарался. Видишь сам, что получилось.

Не напоминала бы ты, старая карга. Не гневила бы боженьку.

— Ну допустим, я и сам никуда не собирался. Бесполезно. Там — ничуть не лучше, чем здесь. Помирать, как говорится, так с музыкой. А делать-то чего? В чем совет состоит?

— Ты бы слушал, и не перебивал. Совет мой честной, как ты говоришь, состоит в том, чтобы пробраться в нахалку за стену и там попробовать если не остановить грядущее безумие — в это я, пожалуй, уже и сама не верю — то по крайней мере постараться вызнать все то, что там творится, попытавшись сойти за своего, а ежели случай подвернется, то этим знанием вовремя и воспользоваться.

— Все-таки, шпионить зовете. Потому и кусать не стали, там ваши меня враз учуют.

— Учуют. Но самое главное — заподозрят. Потому что идти ты туда, молодой человек, должен буквально на голубом глазу, грудь нараспашку, пылая таким праведным гневом на всю эту болотную шушеру, чтобы выглядеть святее святых, моложе молодых, чтобы тебя мама родная прокляла и забыла. Только так ты сумеешь завершить предстоящую миссию с успехом.

Иштван все ждал, когда старуха расколется, засмеется, закашляет, как я тебя, купился? Ну скажи же, что купился!

Но старуха ничуть не шутила. Даже напротив, выглядела она в тот миг серьезнее обычного, так что даже студент Тютюков от нее опасливо попятился.

И тут Иштвана пробило по-настоящему. До крупной дрожи, до колик в подреберье. Значит, вот как оно выходит. Что ж, век воли не видать, а двум смертям не бывать. Стало быть, таков его крест на этом веку. Работать на чужом лугу конем засланным.