8. Огонь, иди со мной


Что бы ни случилось — всё к лучшему

Срубленные головы стремительно умнеют.

Реки подо льдом кипят светло и зло.

Выбитые зубы ослепительно скрипят.

О том как хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Летов


Стоять вот так, сутуло прислонившись к неровной желтой кладке было вовсе некомфортно, старость не радость. Ветер соленый снизу поддувает, птичья погадка на голову сыплется, пожалуй, что с большим удовольствием можно было сразу разместиться вон там, на краю замковой стены, сесть и ножки в пустоту свесить, при полном осознании тщетности бытия. А что, вид неплохой, а толку все так же чуть. Однако же в твоем возрасте поневоле приучаешься к терпению и бытовому неудобству, коли положила самой себе план, уж будь добра, в душу в мать, соответствуй. Даром что ли такой путь сюда проделан, годы и годы мытарств в юдоли скорбей и печалей, от которой всего и плодов осталось — что вот этот вид в никуда.

Да уж, с возрастом всяк человек становится упрям. Это в юности еще можно зачинать новые дела, бросать старые привычки и вообще проявлять излишнюю разборчивость, тут не то, там не тут, а когда у тебя с утра — подагра, на обед — артрит, а до ужина можно попросту не дожить, тут уж не до новых планов. Играем как умеем, других нот не завезут, некогда и некому.

Издревле старушечья доля — сидеть у разбитого корыта и величать себя владычицей морскою, причем весьма на последнем настаивать. Ну не скажешь же себе — дура была в девках, дурой и помру, никак нет, самомнение не позволит. Самомнение и злопамятность.

Уже пора было бы давно забыть и забить — на старые обиды, на былые прегрешения, закопать по-христиански всех мертвецов на погосте, замкнув их в оградку и три раза сплюнув, чтобы не вылезли, самой же отправиться по делам, внуков нянчить, или что там еще бывает у людей. Но нет, стой тут и жди, сутуло глядя, как неумолимо поднимается тебе навстречу тьма, густая, жирная, сочная, плотная такая хтонь, и в сладком своем предчувствии потирай сухие ладошки, не то с радостью, не то с гордостью, я же говорила!

Ну надо же, какое достижение великое. Все говорили, по кругу, каждый что горазд. Кто угадал, кто нет, кто не дожил, а кто еще коптит небо. А вот какая теперь разница?

Разве что взять и разом вернуться, вскинуть вверх кулак у стены Желтого замка, да и кликнуть со всей силы — выходи, паскуда, биться будем раз на раз! Как же, выйдет он. Помнится, даже имени сквозь редкие зубья процедить не сподобился даже при прочтении скоропостижного некролога. Так, мол, и так, гражданка Давидович Илона Марковна давеча помре смертию храбрых, спотыкнувшись на пороге о ступу наследную, от прабабки оставленную, такое вот хреновое у нас домохозяйство нынче. Стыдно, граждане над убогонькой смеяться. Что говорите? Не засылали ли мы убивцев к революционно настроенной женщине? Да как вы такое могли придумать? Можно сказать, надгробием своим указанная госпожа больше вреда государю привнесла, чем всей своей предыдущей карьерою. Вот у камлателя Сало хотя бы спросите, он подтвердит! Кхе-кхе.

А между тем очень помнится до сих пор тот день, чем он начинался, и чем закончился. День рождения то был, вы с паскудой в один день родились, в одну тревожную ночь, в одной-единственной постели из единой утробы. И вот по итогу как вас с ним раскидало. Пока мертвечина наша коронованная под звуки фанфар принимала поздравления от послов и лесть от ослов, неприметная женщина средних лет, но уже отчего-то сплошь седая, возвращается к себе домой в крошечную холостяцкую квартирку, потому как славы ей стяжать было лень, некогда и незачем. Но встречает она там в прихожей не троих голодных котов, но здоровенного детину с ножом. И звали того детину, как показали результаты независимого расследования, Влад чел Сокол, впрочем, официально, по документам значился он на следствии под именем Васислава Карасика, преотличное имя для душегуба на зарплате, незаметное, два раза прочитаешь, и только лишь на третье припомнить сподобишься.

Давно то было, а как вчера, сколько ни старайся, вовек не забыть тот вечер. И тускло блеснувшее лезвие, и два ряда золотых зубов у него во рту.

С тех пор гражданку Давидович всякий в Желтом замке почитал за мертвую, кто ломая копья о причинах ее скоропостижной гибели, а кто и попросту позабыв. Это самый удобный способ надолго затаиться, когда тебя на тот свет уж всем честным народом спровадили.

Но иные старушки бывают упрямы. Ты их в дверь — они в окно. Соколику же нашему его же нож поперек горла пришелся. Не сразу, конечно, тут уж честь по чести. Сперва отпевание, затем похороны. На поминки народу пришло — не протолкнуться. Гроб несли лучшие люди города, доктора, профессора, медицинская сестра, интеллигенция, в общем. Многие плакали. Речи произносили — тоже любо-дорого, пели осанну, рвали на себе волосы. Куда, мол, мы без покойной теперь. Ты туда, а мы тут. Но потом все-таки закопали и быстро разошлись. Сказать по правде — удобно получилось, нарочно не придумать, разве бывает сподручнее бороться с нежитью в потертой короне да на золоченом троне, кроме как ожившей мертвице, егойной же единоутробной сестрице, снулой старой девице, заштатной единице, безвременно почившей шальной вонаби-императрице.

Тьфу ты, аж произносить про себя такие слова противно. А ведь и правда, некогда на старуху Давидович бывала и посерьезнее проруха, к ней не с топором от охранки штудентов втихаря подсылали, а натурально молились, почитая вероятной наследницей престола. Что уж там, не сложилось. Оно тебе надо, подобное счастие? С другой стороны, в отличие от отморозка Карасика, штудентик-то наш дельный парень оказался. Христо Тютюков носился по городам и весям с оказией натуральным электровеником, государевы шпики да сыскари за ним ничуть не поспевали, даром что туп был штудент, как пробка, а заделался он под руководством Илоны свет Марковны акционистом мирового масштабу. То муде к брусчатке прибьет, это классика, там парадную воротину подпалит охранке — тут уж перформанс поновее и позначительнее, здесь свина копченого в колючую проволоку замотает да на псарню вохре подбросит со значением. Знатоки только языками цокали от удовольствия. Кто ж такое удумал поношение, неужто анонимный маляр Бенксий снова шалить изволят-с?

Да куда там, это для нашего сельского часу высоковато слишком выходит. Тут ценят искусство от сохи-с, от сердца, так сказать, к солнцу, для своих, для посконных.

И нечего тут нос кривить, мол, банальщина знатная. Такие времена, работают нынче исключительно акции прямого действия, крюком справа в челюсть, затем с локтя в лоб, так чтобы искры из глаз посыпались. Как с душегубцем Васиславом, он же Влад чел Сокол, получилось.

Сложнее всего было его не почивать уложити, а пояснить потом охранке, куда это их ценный кадр подевался после дела. Но в наши скорбные времена и не такие дела делаются, было бы желание. Перевертыш, артист разговорного жанру, лицевой танцор имени оперы и балета, за деньгу малую тебе и споет, и спляшет. Ария пасюка, с выходом вприсядку.

А потом, мол, — сразу на дно, согласно служебной надобности, вот и объяснительная приложена, ушел, мол, на дебриф ниже радаров. Тэчека. Целую, ваш агент Соколик.

И ведь поверили в итоге, ироды.

Куда сложнее было избавиться от тела. Тащить его тушу сюда, на самую верхотуру, в нощи да в одиночку — занятие несподручное само по себе. И ведь никому не доверишь, не поручишь. Чуть не надорвалась тогда, и главное, что за пошлятина. Классический сюжет — Тимоклея, убивающая сваво насильника кверху ногами. Бульк. Занавес.

С тех пор тебе сюда являться даже и в голову не приходило. Холодно тут и страшно. И дует. И погадка на седую голову сыплется. Да и времени сколько прошло, миновало. Было бы можно кого сюда с посылкой нарочным отправить — только бы тебя тут и видели. Мертвые формально мертвецов всамделишных не очень-то по жизни привечают. Знать думают о смерти, как святоотцы положили: обернись, мол, и вспомни, что ты человек. Ну или был им когда-то.

Эх, было бы славно и справно направить сюда Тютюкова, хотя нет, этот не справится, тут ум быть должон. Значит, пускай будет Иштван Подыбайло, бывший борзописец амператорских газет, а в миру самопальный поэт, подвернувшийся тебе по случаю, да так ловко подвернувшийся, что уж и забыл поди о своих былых сомнениях. Этот бы справился. Ненависть на дне его подслеповатых глаз сверкала даже белым днем, однако умел, собака, держать себя в руках, и в отличие от тупой исполнительности штудента Тютюкова оказался донельзя изобретателен при работе в поле.

Стоило ему предоставить хорошую вводную, как он начинал творить форменные чудеса, пробираясь в такие места, что для бывшего перебежчика на болотные хлеба казалось бы делом немыслимым. Его уже видели вхожим в опочивальню Самого, и непосредственно камлатель Сало с ним за ручку, бають, здоровается да втуне совет держит, просит в простоте звать его Милошем. В общем, незаменимый кадр наш Иштван, но увы, сегодняшнее дело — не про его честь. Тут надобны иные таланты.

А вот, кстати, верховный камлатель тебе бы тут знатно пособил, что уж там кривляться, и ты бы, милочка, с поклоном эту помощь приняла, всё меньший грех на душу, которая и без того чернее черного, за годы трудов праведных из подполья вся сажей изнутри измазана на два пальца толщиной. А на этом ухаре давно уже клейма негде ставить, он как в Желтый замок с ногами полез, так весь целиком им и пропитался. Этот бы совершил сей обряд, не поморщившись, только бровью бы повел, и вот вам, получите на руки, распишитесь, не обляпайтесь.

К счастью для всего этого прогнившего насквозь мира, не настали еще времена, когда ты, Илона Марковна, опустилась бы до общих дел с такой, как Сало, бесстыжей нечистью. Да рядом с этим поганцем сам легендарный двуликий Магнус Ражий смотрелся бы таким стерильным непредавателем, что только не уставай подноси. Потому стоять тебе здесь самой на черном ветру из темных замковых подвалов тянущем, уж сутки кряду в черный зрачок колодца пялясь и невесть чего оттудова выжидаючи.

Хотя почему это вдруг «невесть»? Если стоишь ты здесь, значит, совсем уж дело дошло до ручки, до предела, до нравственного императива, до экзистенциальной угрозы. Исчерпаны все прочие инструменты, развеялись все надежды, пали прахом былые планы. Жирная, тугая, беспросветная тьма, медленно поднимающаяся тебе навстречу, на этом фоне уже не кажется такой уж непроглядной. И эта сегодняшняя неопределенность сама по себе начинает казаться тебе чем-то вполне приемлемым и даже любопытным — что-то да будет, еще никогда не было так, чтобы никак не было.

В веском, бескомпромиссном отличие от того, что тебе видится теперь впереди при банальном прочтении утренних газет, горячий привет щелкоперу Иштвану, пускай ему икается. Там ты видишь исключительную тоску, гной, боль и истинную, глухую беспросветность. И поскольку там, в логическом продолжении нашей текущей реальности тебе не по нраву исключительно всё, вывод тобою был сделан однозначный.

Двум смертям не бывать, одной не миновать, сколько уже можно судить да рядить, тем более, что ты уже этой порой помирала. Мертвой и похороненной гражданке Давидович кровь из носу был надобен справный, ультимативный, железобетонный, непробиваемо тупой план, ей нужна была на руках брутальная сила, которая бы самим своим наличием склонила бы чашу весов хотя бы обратно в состояние былого шаткого равновесия в пику современной потенциальной яме безнадежно накатанной колеи, по которой всё в этом мире катилось под откос времени навстречу близкому обрыву.

Этот мир обрек себя на погибель и теперь доживает последние дни, готовясь в корчах и всеобщей агонии похоронить под своими гнилыми руинами все живое. Его пожирают изнутри его собственные демоны, он умирает, а ты еще надеешься на чудо. И на чудо уповаешь.

Взмахнула старуха разбитым корытом, да и отшвырнула его, проклятое, прочь. К чертям собачьим все эти ваши статусы квы. Партия и без того уж досадно затянулась, не в мочь дальше терпеть эту занудную цугцвангу, где всяк окромя государя-амператора с досады скрежещет зубами, а поделать ничего не может. Да и этот козел с дырочками уж поди всю попу себе на троне отсидел, ожидаючи, когда можно уже будет идти на рать.

Ну так пущай идет. Мы его на то на раз сподвигнем, было бы желание. Достаточно предоставить ему веские доказательства, что не совершит он промашки, стопроцентную так сказать перспективу обрисовать, план надежный, как болотные часы. И от таких знатных источников, чтобы ни на секунду не усомнился, паскуда. Пускай потешит свои самые главные нутряные надежды, пускай потеряет берега, уверует в собственную непогрешимость и всесилие. Только так его и можно с трона-то сковырнуть.

А дальше он сам наступит на все грабли, какие за столько-то лет вокруг старухой Давидович вдосталь, в три ряда насыпаны. Устанет нога.

Вот чего ты завздыхала, старая? Держи себя в руках, карга! Ишь, распустила нюни, не сметь, слышишь? Сколько раз уже думано-говорено, нет других шансов вкатить треклятый сизифов камень в гору. Потому стой тут и следи за уровнем поднимающихся снизу сточных вод.

Долго ли, коротко ли она там сочились да копились, слюна гадючья, слизь жабья, кровь рыбья, моча кошачья, течка сучья, конча конская, перхоть подзалупная, гниль земная, чесотка струпяная, сукровица трупная да черного козла молока, и вот настала пора ей в дело пойти, непроглядной, как ночь, страшной, как материнское проклятие и неизбежной, как смерть.

Тебе ли то не знать, старуха.

Гляди, что ты сотворила. Ты-ты, не оборачивайся, не вертись. С самой собой веди диалог, иные собеседники нам тут не потребны. И дело даже не в трупаке этом бесталанном, не во Владе чел Соколе, не в Васиславе свет Карасике. Случился бы не он, так кто другой. Потому как его роль во всем этом спектакле — исключительно быть тупым дрючком да пустой заготовкою. Болваном балаганным на твоей скрюченной руке. Бездушным паппетом марионетошным в бездушном балагане бытия. Тем более что поздно уже сомневаться, сколько теперь ни мечись кабанчиком, а все едино он теперь явится, обратного пути ему нет. Эта шарманка теперь остановится единственно с гибелью одного из вас — тебя самой или тваво проклятущего единоутробного братишки.

Али ты у нас готова собственную голову подставить под топор злой судьбы, а он пускай себе дальше коптит небушко? Будто оно и без того не закоптилось до беспросветности. Сколько уж годков солнца не видать, не слышать на белом свете.

Ыц то-то и оно-то. Не готова. Знать, прекрати трясти седыми патлами, отрицалово изображая. Поздняк теперь суетиться.

Вот он уже, булькает, подпердывает, голое чудовище, вздутый волдырь, склизкий слизняк, бледный хрущ, новорожденный мертвец, законсервированный солью замкового камня, засоленный до хруста слезами невинно убиенных, а потому преспокойно пролежавших на дне колодца в полной сохранности битых два десятка лет, ровно столько, сколько тебя, Илону Марковну, почитают не в живых.

Вылетай, соколик, выплывай, карасик, выползай, гаденыш, на свет божий.

Ну же!

Вспучился черный нарыв из колодца, вспучился родильным пузырем, напоследок напрягаясь, тужась, пыжась, рожа, дыша.

Давай, старая, видишь же, что самое времечко! Покажи смекалку, полосни пузырь когтями, расцарапай морду убивцу напоследок, помечая его той метой, что вовек не отмыть, вовсе не забыть, вовек не оспорить. Мету тяжкую, мету материнскую. У самой-то детишек боженька не послал, куда там, в политесы всю жисть играючи, ну так вот тебе дитя великовозрастное, стоеросовое, дубинушка народной войны, кровинушка коллективной вины.

Р-раз, и разошелся пузырь, разом на выпученные бельма вид открываючи.

Да уж, не красавец. Сказать по правде, встретишь такого при верном свете, так разом под себя опростаешься. Но ничего, не велика проблема. Отмоем, накрасим, напомадим, напудрим, в парик нарядим, штанов бархатных и камзол сверху натянуть — любо-дорого станет. При нынешнем дворе в Желтом дворце и не таких ужасов можно насмотреться. Не люди, а звери в человечьих обличьях на круглых столах заседают, и ничего.

Главное теперь не то, как ты смердишь и как выглядишь, главное, что у тебя вместе со слюной на словах изо рта проистекает. А тут мы нашему голему в уши-то и напоем, уж будьте-нате.

Ну что, болезный, цыпа-цыпа, пошли за бабушкой, та тебе таких сказок нонче расскажет — закачаешься. Внимай исправно, и ждет тебя впредь слава земная во веки веков, аминь.

Загрузка...