Гать

9. Один Один

Пропустите в мир, стаи волчьи!

Уступите путь, своры гончие!

Разойдись стена черной полночью —

Или дай мне стать лютой сволочью.

То ли зверем стать с серой шкурою.

То ли омутом с тиной бурою

Янка

С утра на докладе дурак-министр оговорился про землетрясение. Землетрясет мол, государь, кажный день, спасу нет, народ весь в страхе замер, а ну как обрушится чего. Вот зачем такое под руку ляпать? Теперь сиди и думай, кто опять злоумышляет. Сколько бы там прохфессора с академиев не твердили свою ерунду про тектонику плит, нас этими словесами не проведешь, знаем мы, чье там у них за финансирование, чтобы вражеские теории сподвигать. Оставил указаниев отставить панику, распространителей ложных слухов изловить, всех — в острог по статье об оскорблении величества. Ишь чего удумали, «землетрясение». Таковые водятся исключительно там, за ленточкой, у нас ничего такого отродясь не было, нет и не надо! А министра того я на карандаш, пожалуй, возьму, что это он мне с утра настроение портит. Будет теперь воздух портить на месторожденьях жижи, присматривая за каторжанами, как те политически перековываются.

К слову о каторжанах, за обедом вспоминал прадедушку. Все-таки паскудный был человечишко, чуть страну не развалил, да и шпиен был доказанный, не зря его тоже дважды ссылали при старой-то власти. Однако какой ни есть, а родная кровь, основатель династии, детишек любил, бревно носил, горки возводил, пруды разливал, вообще творил чудеса почище иных святых. Надо попам намекнуть, не пора ли прадедушку в великомученики произвести. Нетленное тело имеется? Так точно, вон, под желтой стеной в хрустальном гробу возлежит. За веру в Карлу и Марлу пострадал? Пострадал как есть. Ну, проповедь птицам писаря да штукатуры нарисуют, да хотя бы и в виде гобелена, с печатью о древности, все как положено. А что, будет у Желтого замка тесниться еще один храм господень, назвать его — покрова прадедушки на крови. Буду там на пасху со свечкой стоять, приурочим к первому мартабря, дню всех трудящихся и крестьянствующих. Покрасим красиво, в зеленый цвет, не забыть сказать, чтобы в болотный не смели красить, во-первых, мрачновато, во-вторых, непатриотично, а в третьих — на фоне замка снова получится кич.

Архитектора себе никак не подберу, чтобы волосы не крашены и без серьги в носу. Это ж срам один, с таким на людях появиться. Скажут, сбрендил совсем государь-амператор. В глаза такое не посмеют, конечно, произнести, а в мыслишках своих наверняка подумают, паскуды. Кому такое понравится? А без крашеных этих что ни построй — опять выйдет какая-нибудь ерунда посконная. Вот такая беда. Но ничего, покуда не сыщем, сойдет по классике — стены жженого кирпича, по углам штандарты амператорского дома, колонны дорические, портики готические, сверху маковка золоченая, главное сверху запретить сымать с небес птицей-перевертышем, а то знаем мы, что ни сымут, на вид всегда сверху торт-безе, никакой возвышенности, один позор.

Да если подумать, можно было бы взять и с серьгой. Цыкнул бы пару раз на челядь, они бы языки живо прикусили, да вскоре и сами бы, пожалуй, крашены ходить стали под хохлому да гжель, патриотично чтоб. Дело же не в самой покраске, и не в манере дурацкой себе всякие срамные места дырками компостировать, а в их общем вольнодумном подходе. Ты блин не выпендриваясь сделай, как сказали, чтобы симпатично и современно, эскизик согласуй, набросик утверди, и работай себе по смете, не забывая себе откладывать, но и с вышестоящими делиться. Так нет же, эти, которые с серьгой, все норовят начать морщиться, так, мол, уже не строят, фу-ты ну-ты. А тебе какое дело? Ты тут самый умный что ли?

Не складываются, в общем, отношения. А главное, ты их поди тронь, прикрикни в душевном порыве, отвесь в сердцах оплеуху по мордасам, тотчас вонь пойдет по всей державе, от одного срамного крикуна. Ой, обидели, ой, унизили! Тьфу.

Так что ничего, потерпим как есть, не облезем.

Все-таки не настолько все эти красоты и нужны. Вот с врачевателями-парацельсами куда хужей выходит. Поводят туда-сюда своим стетоскопом, обстучат молоточком до жестяного звона, в глазницу сохнущую заглянут с фонариком, присвистнут так со значением и тут же корябают что-то на своей латыни как курица лапой.

Ну натурально вредители.

Что ты там себе корябаешь, а ну как секрет государев? Не успевают безопасники из ближней охранки вычитывать их поганый почерк, черт там что разбери.

Однако же, в отличие от этих, с серьгой, без эскулапов с костоправами просто так не перебьешься. Дня не проходит, чтобы новый зуб не зашатался в желтой кости, недели — чтобы очередной позвонок не задребезжал жалостливым скрипом. Как говорится, это челяди у нас много, а амператор — един, и блюсти мое здоровье след ежедневно и еженощно, иначе беда в государстве будет.

Знаем мы этих лизоблюдов и прихлебателей, так-то они готовы тебе ноги мыть и воду пить, а стоит тебе прилюдно откашляться лишний раз или же ножку неловко подволочь, как тут же начнутся пересуды, а что это Сам совсем плохой стал, не пора ли метнуться кабанчиком да припасть к ногам самозваного наследничка. С-скоты неблагодарные, так сразу глазами и зыркают, никакого от их спасу. Потому с гиппократами надо тоньше, а на лечение смотреть ширше, чтобы не разбегались. Выписываю я их из болотных краев, если подумать, на безумный прайс, аж мошна государева кажный раз трещит и покряхтывает. Нет никакой мочи, то приборы им подавай, то сменные халаты тонкого шелка, то специальные шапочки из фольги, устаешь записывать. И главное, в родных местах же каждый второй коновал — народный академик, а все норовит пьявками лечить или лебеду жеваную прикладывать на компресс, да с молитвою. А мне, конечно, для поддержки штанов и окормления народонаселения такое самый раз выходит в политицском смысле, но я тоже не дурак такой родную кость подобным экспериментам подвергать. Я себя, судите сами, не на помойке нашел. Потому всю эту ерунду кушайте без меня, и вот я, кряхтя и отплевываясь, подмахиваю очередную расходную ведомость на нового спесиалиста.

И главное, обидно как, слов нет! Наши методы, старинные, проверенные веками междоусобиц, голодовок и чисток рядов, отчего-то сплошь бесполезны а даже и вредны, фуфломицин на вундервафле едет и быльем порастает, а на болотах, тьфу на них три раза, отчего-то с каждым годом увеличивается возраст дожития и множатся подверженные излечению болезни. Мне-то самому, конечно, удобно, что ни возьми, всякий мосол, член и орган можно подлечить, улучшить, ушить, пришить, отполировать, пересадить или запросто вырезать, на то и живее всех живых государь-амператор, не то что прадедушка покойный, от герпеса мозгового пострадавший, или наследничек егойный, хоть и горный орел был, а с сухой рукой и парой нательных галифе много здоровья не наживешь, отсюда и вся его теория заговора, оттуда и дело врачей.

Мне хватает ума в такие дебри не лезть. Научспецы покуда ценные — его не тронь под страхом смерти, пущай себе колупаются в своих лабораториях, мы с ними работу так и так проведем, вправим мозги почище деревенского попа на тризне. Да, это тоньше надо работать, не как тут некоторые иные, сразу норовят подследственному сапогом в дыхалку заехать. Так никаких спецов не напасешься. Потому подобные вещи я доверяю одному лишь верховному камлателю Сало с его писарским приказом. Эти кому хошь мозг помоют, но аккуратно, нежно, исподволь, без агрессии и членовредительства. На то и радиоточка в кажный дом — послушаешь так вечерок-другой вещание, наутро глядишь и проснулся новым человеком, где все как заведено: враги — злоумышляют, государство — процветает, ценности — ценятся, а духовность уж так раздухарилась, что скоро к нам научспецы задарма в очередь выстроятся на переезд, лишь бы разрешили. Потому лови момент, покуда тебе за такое-то удовольствие еще и денег приплатить готовы, по доброте душевной, согласно внутреннему нравственному императиву.

И это работает! Сегодня как раз после обеда в качестве моциона вешал на шею медальки троим таким. Лицо держат строгое, мол, знаем себе цену, но и лацканы подставляют не без удовольствия, и к поцелую руки подходят с пониманием, поклон — ни пяди ниже положенного по статуту, но и не выше, прошу вас заметить. И оглядываются все на зал так со значением — глядите, мол, замеряйте близость к телу. А мне что, мне и не жалко. Медалек этих чеканит монетный двор по мешку в неделю, а само мероприятие только в радость — лишний повод показаться челяди, зыркнув эдак глазом, чтобы знали, что государь бдит, государь знает. Вот ты, собака, что сделал для государя в свои годы? Случайно попавший под строгий огляд чиновник тут же на глазах съеживается, скукоживается, весь сразу плывет и чахнет, только и думая теперь не о злоумышлении, а как бы не опростаться нынче при всем дворе.

Через бумажную переписку такого ни в жисть не добьешься. Хоть ты им кол на голове теши. Только лично. Только глаза в глаза. А как иначе это провернуть, кроме как согнав в кучу, выстроив по рангам и различиям, и ну по ним очередями глазом зыркать, чтобы разом до каждого дошло, у каждого меж лопатками взопрело. У кого от радости, а у кого — от нутряного стылого ужаса.

А по одиночке устанешь им аудиенциев давать, это уж удел совсем избранных, вроде того же Сало, вот до чего я не терплю его рожу, в глаза бы его не видел, но нет, этого надо держать близко к телу, и чтобы отчет за каждый чих был!

Я потому и радиоточку себе в опочивальне завел, кажный вечер слушаю по часу и более, с карандашиком записываю. А ну как ляпнет, вражина, перед всем честным народом что нелепое. Приходится следить, кроме меня некому, хоть дело это и хлопотное, а важное, не опричной же охранке такое доверять, там парни хоть и бравые, но все как есть — от сохи, служить им мозгов хватает, а вот в политике ни черта не смыслят. Я одного такого, верного да проверенного, постельничьего из личной стражи, на генерал-губернаторскую должность как-то от скуки поставил, да только дело сразу не задалось — половину чиновной братии тот быстро пересажал, вторая сама разбежалась, и вот стоит мой соколик посреди присутственного места и жалостливо так прислугу выкликает, чтобы завтрак ему подали. А ответствовать-то и некому. Пришлось из столицы присылать десант, таких же, как он, борцов за скорейшее восстановление крепостного права. А так-то их не напасешься! Ну и воровал, конечно, как не в себя, тут уж что попишешь. Вот скажите, почему так, если верный, то сразу прохиндей? И ладно бы воровал по-умному, с прибылей, так нет же, в губернаторском особняке к концу мартабря оказалось вывезено все то, что не было приколочено!

Пришлось отзывать касатика, а что тут поделать. Теперь у меня в администрасии корпеет, папочки мне пишет, по вечерам же мы с ним болотные ликеры, бывает, по старой памяти принимаем, вспоминая былую совместную службу на болотах в посольском приказе, эх, были времена, золотые денечки! Я, если хотите, по тем временам буквально скучаю. Хорошо было, покойно, не нужно было поминутно беспокоиться о том, как у меня же из-под попы кажный первый трон-то норовит разом выхватить.

И ладно бы это паранойя у меня была, как говорится, с кем не бывает, какие наши годы, а так ведь вы токмо поглядите на эти рожи! У каждого если не кровь с клыков, то слюна с языка капает. Кто-то мне бы и попенял, сам, мол, таковых вокруг себя и понабрал, а я так скажу — что поделать, если другие в Желтом замке ни в жисть не приживаются. Тепличные больно. Пробовал я тут как-то растениев декоративных разводить, суккулентов с сопрофитами, грунт специальный заказывал, лошадиные яблоки для удобрения, подкислял, защелачивал, привой-подвой, мульчирование, все дела. Полив — исключительно по распорядку, строго отстоенной теплой водой. Чуть ли не с градусником над ними ночами дежурил, а все одно — только отвернешься, глянь, уже и завял, а наутро совсем ек. Ну вот как с такими сладить? То им не то, это не это. Точно так же и люди бывают, как те архитекторы крашеные. А мне не в жопку его целовать, мне дело надо двигать. Народец чтобы не роптал, заводы чтобы чадили, рожь чтобы колосилась, а корова доилась. И желательно чтобы без моего особого на то внимания, у меня свой отдельный интерес есть, и в покосах да надоях он вовсе не измеряется. Так что с этими малахольными, бывает, повозишься-повозишься, да и плюнешь, отправишь всех разом на компост с глаз долой.

То ли дело наш человек: крепко сбит, ладно скроен, грудь колесом, хватка — железная, коли вцепится — ни в жисть не оторвешь, если только с мясом. Конечно вороват! Но зато и прост, как сапог, от него ни хитрецы, ни уловки не жди. Исполнителен, опять же, при общей тупости. Но вы подумайте, каким гоголем выглядит на подобном неказистом фоне да кто угодно, было бы звание приложено, посмотрит-посмотрит обчественность на это дело, да и решит взаправду, если не государь-амператор, то кто? Эти что ли? А мне перед простонародьем изгаляться лишний раз на кой надо — куда ловчей все обернуть так, будто и правда не тебя трон красит, а вовсе даже наоборот. Как это печатают в стенгазетах и вещают из каждого утюга, вот как нам повезло с начальником, уж и умен он, и прекрасен, а что глазница сохнет, так кто то вообще замечает! Эх, кабы быть в том и правда так уж уверенным.

По вечерам особенно моченьки не стало. Прогонишь, бывало, всех прихлебателей, кроме самого ближнего круга, ну, али посла какого для разговору призовешь скуку развеять, пущай у дальнего края стола посидит с толмачом в обнимку, а сам только сидишь и думку думаешь.

Страшно! Страшно мне, батюшки! На днях приснился сон вещий в руку — будто подхожу я к письменному столу в собственном кабинете среди белого дня, вокруг писаря и референты так и снуют, камлатель Сало за плечом бубнит надоедой, все привычно, все как надобно, а только обнаруживаю я повнезапно посреди широченной стоеросовой столешницы записочку такую неприглядную, будто бы нарочно здесь кем оставленную. И рука моя, трясясь, к записочке тянется, тянется, никак не дотянется, будто стол мой не стол, а поле широкое, степь козака. И вот я на цыпочках уже, как струна дрожа, записку цап, спешу развернуть ее, окаянную, а пальцы-то трясутся, непослушные, а все вокруг меня уже замерли и молча зырят, значит, на действия мои неловкие, Сало тот вообще через плечо уже мне свесился, записочку высматривая. И тогда я хватаю украдкой проклятую бумажку, и убегаю с ней в боковую комнатенку, где у меня на челядь всякий компромат по сусекам запасен. Так и называю я ее промеж дела — комната грязи. И вот я захлопываю за собой дверь, тяжело дыша, подношу лучину к самой бумажке, нетерпеливо ее разглаживаю и читаю:

«Амператор, бойся свою сестру, а ну как возвернется!»

Тут я от ужаса и просыпаюсь, весь в поту. Дурацкий сон, глупое поветрие, какую еще сестру, знать эту женщину не знаю, однако же никак не вылетает сей сюжет из моей беспокойной головы, так каждый раз и чудится мне, что войду я в тронную залу али рабочий кабинет, а там посреди стола — бумажка валяется. Спасу нет, до чего тревожная напасть.

И непонятно, что хуже — если и правда обнаружу подложную писульку, али не случится этого вовсе. Что страшнее — враг явный с намерением конкретным, или же секретный засланец со значением, мы тут, непосредственно подле тебя, следим, каждый шаг фиксируем, ни единой ошибки не прощаем, и единожды дадим тебе отпор в той самый миг, когда ты уж точно не будешь готов дать отпора.

Тьфу ты, вот опять разнервничался, аж сердце заходится, трепещет.

Пришлось разогнать послов раньше времени. Вот как тут быть? С горя в этот раз дал команду тотчас собрать государственный совет, всех как есть из постелей и борделей за волосья-то повытаскать, велеть сюртуки надеть парадные и тотчас опрометью в замок.

И вот хожу я по тронной зале, круги наворачивая, так что мантия за спиной, волочась, клубы лежалой пыли вздымает, а эти, гля, уже потихоньку собрались и стоят рядком, потупясь, шапки заломленные в руках теребят.

Что, говорю, будем делать, граждане? Совсем супостат одолевает, так скоро без болотного шпиена в отхожее место не сходить будет! Злоумышляют, падлюки, как есть угрожают суверенитету государственному, народной демократии! Каковы сводки, вопрошаю, от ленточки, с самых болот? И фалангой вострой ближайшему генералу в пузо тык! Тот аж до синевы побледнел и тараторит в пол, заикаясь:

— Совершенно согласен с вашим грандиозным планом, государь-амператор! Готов отдать штурмовым бригадам команду тотчас выступать! Ударим по центрам принятия решений!

— Жители лесов и болот тотчас возблагодарят судьбу за благословение припасть к ногам государевым! — это уже сам Сало, выпучившись, заголосил. — Согласно тайным опросам населения аншлюс одобряют до девяноста девяти процентов населения! Болотная знать вся как есть подсела на красную жидкость и опасности не представляет! Полевые монолиты готовы к развертыванию вдоль всей ленточки на глубину до тысячи километров!

— Голосую немедленно выступать, государь-амператор! — это уже принялся блажить главный начтыл, мой давний друже министр обороны Пыр, вот уж от кого я не ожидал такой прыти: — Служба войск к походу готова, брожений в умах не наблюдается, казенные штуцера личному составу тотчас выдадим, каждому второму точно — тем более, что они нам и не пригодятся, ибо враг позорно бежит уже при виде грозного вида наших бравых воинов!

И вот стою я, слушаю своих охламонов, что несут привычную, сто раз ранее слышанную чушь, как говорят в народе — и стоящие часы дважды в сутки правильно время показывают, — и будто бы меня от их речей разом попускает. Как будто бумажка эта дурацкая уже не страшна, и шпионы все побоку. Потому что правда, а что если перестать уже ходить кругами и вдарить? Будет ли у меня иной шанс на истинное величие, достойное дедушки и прадедушки, Карлы и Марлы, святоотцев-подвижников? Кто хотел войти в историю собирателем земель лесных да болотных, за ленточкой сокрытых? Ну так собирай!

Но сперва, молча разворачиваюсь я и выхожу из залы, следует мне потревожить одного из призраков Желтого замка. Много их тут шатается, за столькие-то годы, но этот будет нынче мне в самый раз.