Гать

7. Фейерверкер Козлевич

Круг замкнулся, но будет разорван

Изнутри меня ест это чувство

Кровь уже не имеет вкуса

Айспик

Сперва Козлевич не поверил себе: ему показалось — в лесу скандалила сойка.

Воздух был студеным, и хотя тона кругом были осенние, теплые, валкая листва грудилась под деревьями уже без былой яркой желтизны, промокшая насквозь и местами почернелая, она обыкновенно предшествует первым снегопадам.

Сойке в такую погоду самое дело убраться восвояси поглубже в дерева, к озимым запасам, однако наглая птица все продолжала скандалить. Видимо, кого-то прогнать старается, подумал Козлевич, делая широкий шаг в осинник. Разом вспомнился родной дед по матери, тот обожал общаться с птицами.

— Пинь-пинь-тарарах! — высвистывал дед, будто птицам до него было дело. Впрочем, соек дед тоже не любил. Глупые, скандальные птицы, один шум от них.

Вечерний свет на глазах уходил, и черные стволы деревьев опрокидывались на Козлевича фиолетовыми ровными тенями.

На месте. Козлевич взглянул на часы. Он был как всегда точен. Осталось понять, где же полковник, до сих пор тот никогда не опаздывал. Впрочем, Козлевич сам велел агенту идти сюда через лес, для конспирации, а на краю болот недолго и заплутать. Что ж, переждем, здесь такая красота.

Вот только эта проклятая птица, трещит, не унимается, кружит. Врановые все такие, любят напустить тревоги, пусть сойки и пестры на перо, синица-переросток, а накаркать куда как горазды.

Приглядевшись повнимательнее, Козлевич тут же решительно полез в карман за «вальтером». Не зря причитала сойка. Тело полковника уже остыло, хотя кровь еще не кончила густеть. И листья вокруг нетронуты. Выстрел в упор, полковник упал и больше не шевелился. Работа профессионала. Которому, впрочем, не хватило ума дождаться здесь Козлевича, подстеречь. Или, напротив, вовремя свалить, не подставляясь. Как любил говаривать трактирщик Паливец, лучше воробей в клетке, чем сойка в небке. Чертова сойка, когда уже она заткнется.

И что теперь поделать? Бросать тут тело, так его, пожалуй, только по весне и найдут, места глухие, даже по местным болотным меркам. Грибников тут отродясь не видали, да и едят ли вообще здесь грибы? Козлевич задумался. Разве что маринованные свинушки, спецом разводят для питейных заведений, как закусь под эль, обмакивают в кунжутное толокно и едят. И так нет. Так о чем это он. Тащить полковника на себе — урядник на станции первым делом заинтересуется, где вы такого пассажира в лесу, гражданин хороший, срисовали, а сами чего там в глуши припозднились, погодите, вот и «вальтер» у вас именной, а на документы можно ваши взглянуть?

Козлевич поморщился. Времена стали неспокойные, стоит ниточке потянуться — поди весь свитер распускать. Козлевич ходил в лес, значит много думал, а раз думал, значит что-то задумал. Взять его поскорее в железа до выяснения.

Опасения вызывал никакой не урядник — от его назойливости Козлевич был способен избавиться, даже не вынимая заветную визитную карточку Его Высочества из портмоне, это было ультимативное оружие на куда более сложный случай, размахивать им на станции жеде было в высшей степени неразумно — только лишнее внимание к себе привлекать. Но и попадать в бумажные рапорта даже в нейтральном статусе свидетеля в ближайшие планы Козлевича совсем не входило. Затаскают, как есть затаскают.

Болотная бюрократия во все времена славилась своей въедливостью. Крот истории роет медленно, ползет улита по склону до самых высот. Чиновник же перекладывает бумажки. Пока однажды та бумажка не попадет в нужные руки и не сдетонирует там подкалиберным снарядом. А что это господин фейерверкер делали в темном лесу в столь неурочное время? А покойный господин полковник разве не был вашим сослуживцем у ленточки у надесятом году? Вот тут у вас написано, «нашел тело», быстро вышел и пошел, называется нашел. Совпадения очень любят следователи по особо важным делам центрального управления политического сыска Его Высочества. Козлевич молча отсалютовал уже едва различимому в полумраке телу и так же молча двинулся обратно к станции, да не по прямой, а в обход, настороженно поглядывая по сторонам.

Сгустившиеся сумерки его совершенно не смущали, мерцающие во тьме зрачки Козлевича были способны ориентироваться в ночном лесу не хуже, чем белым днем. Смущала его встреча с тем или теми, кто запросто подстрелил его агента. Не к добру это, ой не к добру.

Как и эта явка. Козлевич назначил встречу сам, не оглядываясь на согласованный график рандеву, и уже тем самым поставил себя и агента под удар, но теперь — учитывая последние печальные обстоятельства — можно было не сомневаться, Козлевичу ничуть не показалось. Все эти участившиеся с обеих сторон судорожные движения у ленточки были не случайны. И полковник об этом или что-то узнал, или нечаянно подставился уже одними своими попытками что-то по наводке Козлевича выведать. Среди старых вояк, среди благородных домов с подпаленными хвостами, среди гражданской шушеры. Кто-то из них что-то знал, и вот теперь полковник мертв.

«А я еще нет», усмехнулся про себя Козлевич.

Но пространство для маневра, что ты там себе ни думай, с каждым днем все сужается. Раньше-то как бывало — ничто не выдавало Козлевича, ни неуставные галифе, ни радистка на сносях. Золотые были времена, иные любители посмотреть на шпили не вылезали со светских раутов, свободно цыкая там зубом и матерясь на обслугу, не вовремя подносящую шампанское. Где они все теперь? Разлетелись по свету почтовыми голубками. Кого выставили под белы рученьки персоной нон-грата, кого гоняли уже всерьезку — с факелами и загонной охотой. Тут на болотах предпочитают работать по классике, никто не забыт, ничто не забыто. Это с виду тут живут господа благородные, а в зубы каждому второму загляни — там такие клыки торчат, что только диву даешься.

Впрочем, самого Козлевича подобное соседство ничуть не беспокоило. Плавали — знаем. Беспокоило то, что со временем то, зачем его сюда засылали, порядком подзабылось, и на депеши его отвечали все реже, и будто бы даже с ощутимой неохотой, как будто каждая новая каблограмма вызывала в «центре» все большее раздражение.

Если от шифровок могло нести ледяной злобой, то это была она.

«Ваша информация не подтверждается, продолжайте наблюдение, перепроверьте источники, вероятно, они скомпрометированы».

Это было больше похоже на издевательство. Козлевича как-то на первое апреля по радио поздравили с рождением сына, так вот, это было не так обидно, хотя Козлевич уже шесть лет не бывал за ленточкой.

Теперь же, после неудавшейся встречи с остывающим за спиной полковником, ему только и хотелось, что взглянуть в кирпичные рыла господ генералов, отмахивающихся от верной информации о том, что там, на той самой ленточке, которую столько лет доблестно окапывали подручным шанцевым инструментом, наконец реально что-то зашевелилось.

Козлевич чувствовал подступающее к горлу саднящее чувство собственной бесполезности, однако продолжал шагать сквозь лес бесшумной тенью, то и дело замирая и прислушиваясь, не бранится ли где сойка, не ухает ли филин, не каркает ли ворон. Что-то сегодня пошло не так, вот только что? Козлевич не привык терять своих агентов вот так, за здорово живешь, даже ксендза Шайновича — а уж он совсем не умел стоять на лыжах — в итоге удалось окольными козлиными тропами отправить на юг, через горы, куда не дотянутся длинные руки болотной контрразведки. Полковник же и вовсе был горазд постоять за себя и просто так в руки охранке бы не дался. Так почему же он лежит там, а вокруг ни единого следа, ни примятой травинки?

Сказать по правде, сам повод для их сегодняшней проваленной явки отдавал безнадегой. Что бы ни происходило весь этот долгий суматошный год бесконечной затяжной осени там, за ленточкой, оно именно что было лишь эхом непонятных и недоступных аналитическому уму Козлевича процессов, идущих там, далеко, в штабах и головах, оставшихся глубоко в тылу во всех смыслах этого многогранного слова. Здесь же, на растревоженных болотах, последние дни, конечно, начинало бурлить и тревожиться некоторое смятение, однако источник его был отсюда так же далеко, как последние солнечные деньки в воспоминаниях Козлевича.

Да, когда он впервые сошел с панцерцуга, здесь и правда еще светило солнце.

Тусклое, тревожное, мутным бледным зрачком, дурной катарактой оно пялилось с неба на него, удивляясь, что за чудо тут у нас нарисовалось.

Теперь уже и не вспомнишь, как давно это было.

С тех пор Козлевич успел настолько сжиться с этой поганой погодой, и с тоскливой гнилой вонью окружающих болот, что даже перестал удивляться происходящему. Местная знать, по уши занятая собственными ночными темными делишками, городские сумасшедшие, целыми днями марширующие под флагами всех фасонов и расцветок, всяческие болотенюгенд и болотенферштееры, к которым теперь прибились еще и вечно голодные до общественного внимания перебежчики из-за ленточки, этих и вовсе с каждым днем становилось все сложнее обходить стороной, дабы не нарваться по несчастному случаю на давнего знакомца времен батюшки нынешнего государя-амператора-самодержца.

Благословенные были времена! Воровали все, как не в себя, творили лютую дичь, но ни в какое сравнение с тем, что за дурнина лезла отовсюду теперь, эти сущие шалости идти не могли. Воровство по разнарядке, грабеж по указанию, средневековый ленный манор здешней болотной знати не имел к родному податному тяглу никакого отношения, даже косметического.

Так что сколько ни маршируй по улицам болотных городков когорты бравых кригсмаринен о казенных шуцерах с приснащенными штыками, сколько ни бряцай именным оружием клыкастая знать с дубовыми листьями в петлицах, а все одно было понятно им — и, разумеется, самому Козлевичу — дело тут не в красной жиже, и не в «реваншистской болотной военщине», как писали в передовицах посконной газеты «Взаправду», это была лишь реактивная механика, нервный срыв в ответ на то, что творилось у ленточки. И черт побери, у ленточки с той стороны.

Козлевич снова замер, уже скорее машинально, задумавшись о своем, не желая сбивать важную мысль. Он же помнил, как тут все обстояло вначале. Козлевич вязанками скупал агентов, стиральную машину можно было купить за ломанный пфенниг и отправить домой посылкой, а не устраивать логистическую спецоперацию при помощи мутных ассирийских банчков и расплодившихся болотных контрабандистов, готовых за солидную мзду хоть моторваген перегнать, хоть человечка в багажнике означенного моторвагена.

Хорошо устроились, с-скоты, хотел было сплюнуть в сердцах Козлевич, но сдержался. Да раньше ему даже никакие агенты были не нужны, в любые сейфы болотканцелярии он совал руки буквально по локоть, разве что не оставляя внутри жирные следы измазанных в посконном тушняке пальцев. Всем было плевать. Продавалось все и почти бесплатно, только бери.

Теперь же, когда принялось нарастать безумное это шевеление вдоль оконечности болот, в так сказать исторических признанных границ булькающей массы, теперь нормальная работа сделалась фактически невозможной.

Одного Козлевич не мог себе никак уяснить: почему, зачем, к чему это все?

Предположим, правду врут в радиоэфире, расписывая ужасы болотных ценностей, в том смысле, что государь-амператор в действительности сделался настолько ими озабочен, что готов бросить все силы на борьбу с воображаемым инакомыслием и конспироложеством. Но никакое движение у ленточки этим обосновать было невозможно, разве что кто-то на самом верху натурально, как залетные отсиденты скандируют на своих риотах, сошел с ума, изготовляясь положить все многолетние успехи домостройной экономики на плаху пламенной борьбы с клыкачеством, крылатством, кровопийством и прочим надувательством.

Одним словом, даже если предположить на секундочку, что в центре действительно творилось все то, о чем врали вражеские голоса — с черными монолитами, подтянутыми к ленточке демоническими панцерцугами и прочей сомнительно достоверной хтонью вроде мифической «девампиризации», то даже в этом невероятном случае смысла устраивать шум у ленточки у государя-амператора не было ровным счетом никакого.

Точнее, не было бы — в том полузабытом уже полусонном болотном царстве, что помнил уже разве что один Козлевич.

Но как ни тяни местная бюрократия привычную резину, сколько ни устраивай урожденные здесь девианты свои бесконечные празднества, марши, риоты и полуголые сования — воля, как говорил один персонаж времен молодости Козлевича, это лучше чем неволя — даже сколько ни рядись местная знать благополучными бюргерами на потеху либеральной публике, результат рано или поздно наступил бы все тот же.

Раз, полетели по кругу нарочные депеши.

Два, поставили народец под ружье вечно голодные до бюджетов промышленники.

Три, засучил-заелозил проржавелый за годы простоя сыскной панцерваген, таких, как Козлевич, засланцев под прикрытием ловить.

Тут вам и местная знать из ленных маноров пригодилась-повылазила. Звериная масть она такая. Кирзовый сапог за километр учуют и уж если вцепятся — ни в какую заклинившую челюсть не разожмут.

Знать, где-то покойный полковник просчитался, дал слабину, попался на глаза брехливой своре. И вот теперь лежит в лесу, стынет. Пришли за ним не за просроченные карточные долги и не за подорванный бюджет городских вдовушек — полковник по жизни был тот еще альфонс — за ним велась плотная такая слежка, раз даже на внеурочные покатушки в глухой лес успела среагировать. А значит, слишком рано Козлевич покинул место встречи.

Решительным движением он развернулся и зашагал обратно, более даже не оглядываясь по сторонам и не скрывая треска сучьев под ногами.

Вот он, мельтешит перед тобой суетливой тенью, юлит, размахивает руками, планы строит, копошится.

Жалкое ничтожество, предатель рода человеческого, ничтожный прыщ на лице матери-земли, потревоженный нарыв на ее теле.

Сколько в нем апломба, сколько лицемерия. Взглянуть на него невзначай, и не подумаешь, что в смертном вообще может скопиться столько яда, столько нутряной гнили!

Ни слова правды, ни светлой мыслишки в голове, одни лишь потаенные хитросплетения далекоидущих планов, единственная цель которых — разведать, вызнать, скрасть, присвоить и утянуть в свое логово.

Тать ночная, сумеречный вор, воробьиный сыч, облезлый завшивленный песец, невесть зачем забредший из своей тундры в местные топи. Сколько его здесь терпели, кормили, поили, баловали, лишь бы отстал, лишь бы угомонился, вернувшись к своим далеким хозяевам, да там бы и сгинул с глаз долой. Но нет, все ходит, все вынюхивает, смущая малых сих корыстолюбием и мздоимоством своим.

Но довольно, ушла пора вольно расхаживать по землям Его Высочества, настало время возмездного отмщения за родовые грехи отцов своих, за неумение и нежелание причаститься истинной свободы, всамделишного равенства и сплоченного братства. Пусть не делает больше вида, пускай не притворяется нам равным — не ровня чужак никому из граждан вольных болотных земель, и самое его преподлое злодеяние — коварная попытка притвориться здешним, нашим, своим. Шпион среди ворон, молодец среди овец, зайчишка-изподкустышка. Вот кто ты есть, потому как ныне ты разоблачен и повинен смерти.

Довольно игр. Ты уже пресыщен собственным превосходством перед этой низшей формой человеческого бытия. Ты даже был готов отпустить на этот раз его восвояси, дабы продолжить потом ловить на тухлого живца собственных продажных собратьев, опустившихся до якшанья с чужаком, побужденных к тому угрозами или посулами — неважно. Но шпион сам решил свою судьбу, вернувшись на место преступления.

И вот теперь ты крадешься у него за спиной, невидимый, неслышимый, неощутимый. Шаг, другой, третий, твои клыки скользят навстречу его пульсирующей шее. И тогда ты отпускаешь взведенную пружину своей ярости.

Козлевич минут пять к ряду продолжал оттирать с пальцев чужую липкую слюну. И чего они всё лезут, чего им, скажите, неймется, с такими-то хлипкими шеями. Тварюшку он срисовал еще на подходе, ловок, шельма, ничего не попишешь. Ни звука, ни постороннего движения. Вот только вонь мокрой псины за версту угадаешь, даже во сне. Видать, вкрай засиделся полковник в казарме, принюхался совсем, растерял хватку, раз так крепко сумел подставиться.

Пожалуй, даже отреагировать сумел, да только уж больно быстр паршивец, напоролся полковник в итоге на собственную пулю, вот так оно и бывает. Дикий запад. Быстрый и мертвый. Но Козлевича такими маневрами не возьмешь. Быстр вражина, да слишком тонкокостен, крепкие пальцы Козлевича его разве что не пополам разломали, как хлебный мякиш. Еще бы понять, что это вообще такая за тварь. Что-то новое. И кто-то ведь спустил ее с цепи.

Так, ладно. Вот теперь точно надо уходить. Они наверняка чуют смерть друг дружки. Скоро будет здесь их целая толпа.

Хорошо другое — знал бы гаденыш, с кем имеет дело, наверняка не стал бы в одного соваться. Значит, еще побегаем.

Шагом. Марш.

Спустя полчаса Козлевич уже едет на мотодрезине обратно в город. Козлевич едет работать.