Гать

4. Кусь

Ты не учла аспекта

Мужчина — это секта

Барто

Парад в этом году назначили отчего-то, против обыкновения, на восьмое мартабря, ссылаясь при этом на какую-то давнюю мутную историю про работниц обувных фабрик, по сути своей басню, никого из фандома особенно не заинтересовавшую. Сестрицы же, глядя на календарь, думали теперь целыми днями исключительно о прогнозе погод, предсказанных, разумеется, загодя — обещали же те предсказания непременно дождь, переходящий в снег, плач и скрежет зубовный.

И главное, поначалу никому даже и в голову не пришло заподозрить подвох. Дата как дата. Выходной. Что может пойти не так, скажите на милость, но заветный денек приближался, а ветер за окном свистел все туже. И досвистелся.

Ну какая дура придумала назначать парад в подобное ненастье, вздыхала Муха, глядя на себя сквозь туманную патину старинного зеркала, что осталось ей от прежних хозяев и теперь висело сумрачным порталом в темноте прихожей. Да такая же, как ты, вечная торопыга.

В зеркале в ответ дружно клацнули блестящие искры клыков. Больше ничего под надвинутым капором и не разобрать. Разве что багряный отсвет радужки. Но глаза во тьме горят у нашей сестрицы разве что в домостройных сказках, которые суть призваны поработить, закрепостить и выхолостить истинную суть фандома, а потому должны быть отвергнуты всяким разумным человеком, если, конечно, таковой человек претендует на должное место в современном болотном обществе.

Ух, а ну не стоять, косить!

Тяжкая дубовая дверь от натуги чуть с петель не сорвалась, впечатавшись в каменную кладку стены, только рыжая пыль полетела. А тут ничо так, бодрячком.

Муха, подхватив повыше полы разлетайки, нырнула в слякотный буран, как в прорубь. Сразу с головой.

С другой стороны посмотреть — когда это тру-фандом пасовал перед непогодой? Бывало выйдешь с непокрытой головой на охотку, а там моро-оз, аж сучья на деревьях трещат в тишине, да иней круг луны белым ледяным гало посверкивает, хороводы водит. Кого это смущает? Да никого! Потому что голод — не тетка, а вовсе даже дядька костлявый, с крюком вместо руки и палкой вместо ноги, только и подстерегает. Некоторые скажут — а нечего себя доводить до истощения, до голодных видений, до дурной беготни на морозе с непокрытыми клыками и высунутым языком. Тут себя следует бить по рукам, за такие-то мысли, подобный их ход согласно принятой в фандоме доктрине есть виктимблэйминг и фандомшейминг. Такой немаловажный факт, как голод, в любом гражданском суде болотных территорий завсегда будет принят за повод для снисхождения. Жить хочешь? Так не попадайся! А то ишь, «я вас себя есть не разрешал». Дома сиди, всяко целее будешь!

Муха поплотнее запахнула полы багряной разлетайки, широким скоком перебегая на другую сторону, только каблучки подкованные по слякоти процокали — цок-цок-цок. Как говорится, в случае бурана эта сторона улицы наименее дискомфортна.

Белые мухи отчаянно вились вокруг меховой оторочки капора, в бессильной злобе кусая и без того холодное, обескровленное лицо. Муха, если подумать, и сама как этот снег. Неживая, хоть и шустрая, недолговечная в своей суетной беготне по белу свету, готовая растаять на слишком ярком свету, зато и сама как искра — яркая, жалящая, вострая, неуловимая.

Готовая жить здесь и сейчас, не дожидаясь разрешения.

Для таких, как Муха, в первую голову был назначен парад.

И в фандоме не приходилось никому объяснять его смысла. Это живцы могли лупить на происходящее глаза, качая головами, бегая глазами или же даже злобно сощурясь да сжав втихаря кулаки. Не те нынче времена, чтобы напоказ такое выказывать. Однако парад был не для этих, и даже не для радостно машущих вослед транспарантами соглядатаев. Иже, мол, еси на небеси. Или даешь на ниве эмпауэрмента и равноденствия пятилетку за три года, шире-выше-сильнее. Нет.

Парад, как и само по себе участие в нем, для самого фандома представлялся высказыванием совсем иного толка.

Парад был для тех, кто на собственной шкуре познал, что значит быть частью фандома. Для тех, кто не боялся выражать принятие собственной природы, даже если был далек от собственного идеала. Для тех, кто не стеснялся носить на себе символы принадлежности к фандому, даже если они вызывали у живцов страх или осуждение. Для тех, кто не жалел времени и сил на то, чтобы создавать, обсуждать, анализировать и восхищаться собственным телом. Для тех, кто не искал смысла жизни, а находил в ней — такой — всю возможную радость и вдохновение.

Парад был для тех, кто понимал, что фандом — это не просто собрание единомышленников, не просто субкультура, пускай со своими правилами, традициями, ценностями и историей. Для тех, кто уважал разнообразие и толерантность внутри фандома. Для тех, кто не считал себя хуже других, кто умел не бояться, но искренне наслаждаться собственными порывами, собственными грехами. Для тех, кто не боялся делиться своим восторгом, но не навязывал его другим. Для тех, кто не стремился к славе или признанию, а просто хотел разделить с другими то, что разделить нельзя.

Парад был для тех, кто любил фандом. И фандом любил их взамен.

Муха осторожно покосилась, украдкой заглядывая под капор, кто там шагает по сторонам? И тут же, разглядев мелькающие багряные пятна в пелене бурана, тоже поспешила ускорить шаг.

Да, иным сестрицам фандом представлялся своеобразным способом уйти от реальности в вымышленные миры, терминальной формой эскапизма, отвлечения себя от бытовых проблем, скучной рутины и бесцельности жизни. Но попадая в фандом, они сразу избавлялись ото всей этой блеклой мишуры, именуемой проживанием простой человеческой судьбы, но лишь только оказавшись по эту сторону красного капора, переступив черту, пересекая грань, Муха ощутила, наконец, что на самом деле скрывается за красной разлетайкой. Что таится в трепетной толпе парада.

Ведь если подумать, зачем вообще столь яркий цвет. Да, он прекрасно смотрится на белом фоне свежего снега, но это в неурочном мартабре. А так-то на коричневом фоне вечно раскисшей болотной землицы сочетание получается весьма мрачное, равно как и крайне грязное. Сколько раз Муха возвращалась в родную келью за толстый засов по пояс в бурых пятнах, больше похожих — да, на ту самую кровь, но уже куда позже.

Как было сказано у классика — и лишь гораздо позже смерть становится романтичной.

Но Муха не боялась смерти и до перехода. Она боялась жизни, которая не принадлежала ей. Она боялась того, что ее судьба была заранее определена теми, кто не знал ее, не понимал ее, не любил ее. Она боялась того, что ее мечты и желания были ничего не значащими иллюзиями, которые разбивались о холодную реальность. Она боялась того, что ее голос будет навсегда заглушен шумом толпы, которая не слушала ее, не ценила ее, не уважала ее.

Поэтому она выбрала фандом. Однажды сделав шаг, она отыскала то, чего не могла найти в мире болот. Она познала свободу. Познала себя, свою истинную сущность, свою лучшую версию.

Поэтому она шла на парад каждый раз, когда его назначали. Потому что парад был демонстрацией выбора, ее актом самовыражения, ее праздником. Потому что парад был ее жизнью, ее смертью, ее воскресением.

Накидывала разлетайку, опускала пониже капор, задерживала на секунду дыхание и, зажмурясь, бросалась вперед. Дальнейшее действо уже было не настолько принципиальным, как этот первый шаг, пусть вызывая фейерверк разнообразных чувств — от неконтролируемой паники до щенячьего восторга — но все эти чувства были куда как вторичны по сравнению с этим первым порывом. Открыться, раскрыть себя внешнему миру, предстать перед ним такой, какой она не могла себя проявить, даже запершись в собственном обитом красным бархатом данже, в тишине и тесноте, в концентрированной, кощунственно безопасной атмосфере, пропитанной собственным страхом и собственной болью.

Здесь, на время парада, Муха могла себе позволить быть собой, не рискуя при этом захлебнуться собственным ароматическим секретом, утонув в нем с головой. Там, в одинокой темноте данжа, фандом только мечтал быть собой, здесь же, во взбаламученном потоке снежного бурана, они все буквально купались в собственном «я», сокрытые от посторонних глаз не каменными стенами, но лишь оторочкой капора.

Шаг, шаг, еще шаг, поступь собирающихся на парад сестриц с каждой новоприбывшей становилась все плотнее, все ритмичнее.

Р-раз. Р-раз. Левой. Правой.

Ау-у!..

Муха прыснула себе в рукав.

Смешно. Фандом никогда так не делал во время настоящей охоты. И себя выдашь, и живца спугнешь. Но тут, на параде, каждый раз бывало такое, что кто-нибудь из сестриц начинал вдругорядь подвывать в голосину. Для смеха, для пущего вызова, пусть у зевак разом уйдет душа в пятки. Живец существо простое, инстинктивное. Существует одним днем, одной реакцией, одним паническим позывом. Пускай потешится осознанием своей временной безопасности. На параде он себе может такой позволить.

Муха заметила краем глаза, как несколько сестриц покачали головой под широким капором.

По всему видать, фандом старой школы. Они еще помнят времена, когда одно лишь появление багряной разлетайки на улицах болотных городов вызвало бы такой переполох, что только и делать, что ноги уносить. В сестриц плевали, бросались в них камнями и палками, пытались их травить собаками, а уж какими только помоями не обливали! Инстинктивное поведение, желание защититься от того, что не понимаешь, а на самом деле — на базовом уровне — подсознательная попытка избавиться от невыносимого для них запаха.

Да, секрет есть секрет. Крепкая, едкая смесь ароматических соединений, которую не отмоешь, от которой не избавишься. И от которой у живца разом стынет кровь, встает дыбом шерсть и подкашиваются лапы. Защитная реакция жертвы. Только и выбора было — бей или беги.

Не будем их осуждать, вздохнула про себя Муха. Живцы существа простые, если не сказать примитивные. Всему-то их приходится учить.

И ведь, глядите, понемногу научили. Муха равняет шаг с сестрицами — шеренгами, колоннами! — а живцы вокруг только стоят и глазами лупают, дивясь на это зрелище. Но не все живцы такие безучастные. Некоторые из них, особенно молодые и любознательные, не могут удержаться от того, чтобы не подойти поближе, чтобы рассмотреть этих странных существ, которые настолько отличаются от них самих. Они замечают, как изящно двигаются сестрицы, как грациозно носят свои багряные наряды, как легко и смело ступают. Они чувствуют, как сестрицы искренне радуются жизни, как сестрицы любят и уважают друг друга.

И тогда живцы начинают задавать себе вопросы. Почему они такие разные? Почему они такие прекрасные? И почему они не могут жить вместе с ними, в гармонии и дружбе? И почему они так боятся сестриц, ведь те вовсе не делают им никакого зла?

И тогда живцы начинают меняться. Они становятся более открытыми, более добрыми, более любознательными. Они начинают видеть в фандоме не чужих, но друзей. И впустую начинают надеяться, что однажды они, быть может, тоже станут частью фандома.

Ха, вновь усмехнулась про себя Муха, глупенькие!

Впрочем, напомнила она себе, не все живцы такие. Есть и те, которые никак не желают меняться. Которые не хотят понимать. Которые не хотят любить. Которые хотят только бояться и ненавидеть. И которые готовы на все, чтобы уничтожить то, что им не по душе, что бы там они ни говорили вслух, да даже и самим себе.

И помнить об этом должна каждая из сестриц. Фандом — на самом деле никакая не субкультура, не движение, не политическое течение, не социальное происхождение и не род занятий.

Это физиология. Это голод. Это лютый звериный голод, который однажды одолевает каждую из сестриц. И когда наступает время выходить на охоту, тут уже становится не до сантиментов. Друзья, сочувствующие, соблюдающие нейтралитет или тайные, а даже если и явные враги — все они становятся просто живцами. И та черта, которая во время парада так чудесно истончается — в тот же миг начинает пылать багряным цветом капоров и разлетаек. Багряным цветом их глаз.

О, не сомневайтесь, не тщите себя надеждой, в момент, когда природа берет свое, живец для сестрицы больше не человек. А только цель, цель тем более желанная, поскольку доступная. И этот парад должен был напоминать фандому главное — есть мы, а есть они. Есть хищник, есть жертва. Что бы между ними ни происходило вне охоты. Как там, в защитном каменном мешке данжа. Как тут, на публичной маршировке парада.

Они же, — тут Муха позволила себе на секунду недобро оскалиться, — они пускай смотрят на яркие багряные пятна разлетаек среди завихрений снегового бурана и успокоенные расходятся по домам. Сестрицы в своих нелепых одеждах всегда на виду, такие заметные, такие нестрашные. Такие привычные. Чего их бояться, правда?

Ау-у!..

Муха в голос расхохоталась, заводя шагающих рядом. Фандом смеялся вместе с ней. Сегодня можно.

Темнейший настороженно повел плечом, в задумчивости проследив, как по бархатной ткани черного плаща прошелестела небольшая снежная лавина. Прошелестела и пропала.

Сыро сегодня, как бы не застудиться. В его возрасте важно было следить за собственным здоровьем. Впрочем, покуда не стемнеет, все одно благоразумнее оставаться на месте, каменной горгульей нависая над шумной толпой, что без устали бесновалась внизу с самого раннего утра.

Зачем он сюда вообще забрался? Что хотел разглядеть, чего хотел от увиденного?

Темнейший лишь покачал седой головой в складках скрывавшего лицо капюшона, давно миновали времена, когда он удосуживался задавать подобные ненужные вопросы. Отвечать даже самому себе.

Но в глубине души темнейший помнил ответ. Он понимал, что его привело сюда, на этот чужой праздник, который он никогда не любил и не понимал. Он знал, что он искал в этой толпе, которая его боялась и ненавидела, что он надеялся увидеть в этом мире, который он отверг и который отверг его.

Темнейший искал ту единственную, которая когда-то посмотрела на него не с отвращением, а с состраданием. Которая некогда подарила ему не презрение, а улыбку. Не проклятие, а благословение. Единственную, которая когда-то сказала ему не «пощади», а «спасибо».

Он надеялся увидеть ее снова. Хотя бы на мгновение. Хотя бы издали. Хотя бы в толпе. Хотя бы под этим дурацким кровавым капором.

Он пробирался сюда ночами, чтобы потом весь день из тени наблюдать за бесконечным морем охотников и жертв, танцующих внизу свой ритуальный танец. И не находить никого, кто стоил бы хотя бы его жалости.

Как же им не повезло.

Темнейший любил лишь однажды. Любил всей силой своего одинокого сердца. Всей глубиной своей мертвой души. Всей страстью своего обезображенного тела, хотя доподлинно знал, что его любовь никогда не станет принадлежать ему всецело. Что она никогда не полюбит его в ответ. Что она никогда не простит его. Что она никогда не поймет его до конца.

Шли годы, декады, столетия, менялись времена. Темнейший, едва сдерживая горький смех, вновь и вновь следил за этими плясками внизу, думая лишь о том, что он должен ее забыть. Что он должен ее простить. И он знал, что он не сможет этого сделать. Никогда.

Эти же девочки, они были лишь бледными тенями той, что не желала истираться в его тревожной памяти. Да, они тоже претендовали на то чувство опасности, что распространяла вокруг истинная носительница их родового проклятия. И они даже искренне считали себя царицами этого мира, охотницами среди жертв. «Живцы», так они называли всех прочих. Но только лишь тот, кто никогда не встречал темнейшего, мог бы хоть на миг сохранить в себе это глупое заблуждение.

Она, его царица, его богиня, его проклятие. Она его раскусила с первого же взгляда, и хотя она единственная не боялась его когтей и клыков, темнейший сразу понял, что именно ее он не сумеет обмануть.

Все те бесчисленные уловки, что обращали толпу внизу послушной глиной в сухих пальцах темнейшего, были бесполезны с той, что первая догадалась надеть багряный капор.

Что отвернулась, и что ушла от него к людям, предпочтя его им.

Темнейший горько вздохнул и вновь тяжело заворочался на импровизированном насесте. Увы. Но горе тому, кто обрадуется подобному повороту сюжета, сочтя по глупости своей, что уж теперь-то темнейший, потеряв всякий интерес к человеческому роду, оставит их в покое, играть в их игры дальше. Красное и белое море внизу волновалось, хохотало и кричало вразнобой.

Все ваши попытки уязвить темнейшего тем более бесполезны, что сегодня, как и вчера, как и завтра, он сорвется, сбрасывая укрывающий его плащ, ринется вниз, подобно седому ангелу мщения. И он отомстит, уж поверьте.