Гать

Глава III 1. Свидригайловская банька

Почему ты еще не в тюрьме⁈

Значит, ты не опасен врагу!

Значит, ты — безобидная тварь!

Значит, ты — бесполезная мразь!

Изергиль

В самый разгар бесконечного мартабря, в привычно дождливое время, где-то под самое утро один молодой человек сухого телосложения выбрался из своей каморки, которую нанимал от жильцов в никак не именуемом здесь переулке.

Столь ранний моцион имел вполне резонную цель — благополучно избегнуть встречи с хозяйкой на лестнице. Хотя каморка его приходилась под самою кровлей пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру, квартирная хозяйка, у которой он нанимал эту каморку, всегда норовила проследить его шаги. Каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной двери, почти всегда настежь отворенной для лучшей слышимости. И всякий же раз проходя молодой человек чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, от которого он каждый раз морщился. Он был должен кругом хозяйке, потому и поднимался с утра пораньше, лишь бы не натыкаться на неприятные переговоры.

Не то чтоб он был так уж неспособен настоять на одолжении, совсем даже напротив; но с некоторого времени он пребывал в состоянии духа довольно злобном, так что опасался тотчас сорваться на крик, после чего остался бы вовсе без квартиры, а искать сейчас жилье ему было совершенно непозволительно. Он был раздражен своей бедностью, пускай ее и не стыдился; но даже стесненное состояние перестало в последнее время тяготить его, и без того склонного к ипохондрии. Бытовыми вопросами с некоторых пор он совсем перестал и не хотел заниматься. Никакой долг хозяйке, в сущности, его не беспокоил, что бы та ни замышляла против него с приставаниями о платеже, угрозами и жалобами. А вот сама по себе необходимость в общении с посторонними людьми — уже была способна поднять его ни свет ни заря.

Впрочем, лишь преодолев гудение тугой стальной пружины и захлопнув за собой парадную, молодой человек наконец почувствовал ту невозможную тревогу, и то заметное облегчение, что он только что испытал.

«На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! — подумал он со странною улыбкой. — Это все от безделья. Лежать так днями на диване, перебирая досужие мысли, разве это дело? Устремления любые только и хороши, что своим деятельным воплощением. Взял себя за микитки, встряхнул как следует, и дуй вперед, как по накатанному пойдет. А если сомневаться да всего бояться, то никакие измышления не помогут, только хуже сделают. Судите сами, разве это серьезно? Совсем не серьезно. Выходит, одними фантазиями сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй, что и игрушки!»

Подумав так, молодой человек свернул по переулку, направившись к ближайшему мосту, причем сделал это скорее машинально, одною мышечной памятью, нежели по доброй воле, потому как, только уткнувшись носом в тухлую воду канала, а руками нащупав в полутьме мокрую свинцовую краску перил, он вдруг сообразил, куда его понесла нелегкая.

Первоначальные намерения его были совсем другими.

— Ай-ай, молодой человек, нарушаете, нехорошо.

— А?

Обернувшись на голос, наш герой сперва никого там не обнаружил, и лишь как следует приглядевшись, различил в туманном полумраке фигуру. Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, усатый, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Ко всему, в этот раз был он щегольски и комфортно одет и в виде исключения смотрелся осанистым барином, почему-то предпочтя для столь ранней встречи именно такой образ.

— Иванович, не подкрадывайтесь так ко мне! — вскинул руками юноша.

— Для вас, товарищ Тютюков, я буду исключительно «господин Иванович», — сухо уточнил мужчина. — Мы договаривались о встрече еще на вечер, я вас по каналам ловить не нанимался.

Иванович с этими словами, придерживая левою рукой суконную шляпу, склонился к каналу и смачно харкнул в его туманные глубины.

— Надеюсь, вы не топиться сюда пришли? Потому как сумки с парным мясом, по дурной местной традиции, я при вас не вижу.

— Зачем вы здесь? — огрызнулся в ответ молодой человек, поглубже запахивая худой плащ.

— Ну как же, голубчик, — господин широко, во все зубы усмехнулся, как будто того подначивая. — Спрос с вас снимать. Судите сами, на явку не явились, вскочили потом в такую рань чуть не в одном исподнем, совершили попытку, стало быть, покинуть расположение. В наше время и не за такое спрашивают. Или у вас есть как объясниться, а, Христо? Или как вас там на самом деле кличут в ячейке. «Боцман»? — названный так Тютюков при этом невольно дернул головой. — Да пусть бы хоть бубновый валет, мне наплевать. Чего молчим, давайте разговаривать, покуда с вами по-человечески беседу проводят.

— Не мог я… не получилось вчера прийти, господин хороший, — и отчего-то при этом размашисто перекрестился.

— А вот этого не надо, жалостивить меня потом будете, в совсем другом месте. Так куда же вы это направлялись, скажите на милость?

— Сам не знаю. Сомнения одолели.

— Сомнения — это хорошо, сомнения — это правильно. Вам, Христо, по возрасту положено во всяком сомневаться. Но также вам положено — и тут я особо настаиваю — при всяком возможном сомнении советоваться со своим куратором. Прошу любить и жаловать, — с этими словами мужчина церемонно раскланялся, стараясь при этом по-прежнему особливо держать собеседника в своем поле зрения.

— Я сейчас не о нашем общем деле, господин Иванович, в нем я как раз ничуть не сомневаюсь. Тверд и морально устойчив, как нас учили вожди. Я в себе сомневаюсь. Тот ли я исполнитель и проводник линии Партии. Ведь ежели так посудить, кто я есть? Вчерашний школяр без особых талантов, таких, как я, долго ли сыскать? Да и поглядите на мое бытование, питаюсь нерегулярно, снимаю угол, работы толком нет. Чтение ночами да посещение собраний — пожалуй, единственное полезное, что я ежедневно предпринимаю. И тут появляетесь вы.

— Звучит так, будто вы не слишком крепки не в вере в себя, но в вере в меня. Это что же такое получается, давая вам пятерку аванса, я просчитался? Разбазарил фонды, допустил преступную халатность, не сумел просчитать вашу, товарищ Тютюков, минутную слабость, поставил тем самым под удар успех всей операции?

С этими словами дородный навис над хлипким, даром что роста они были почти одинакового.

— Ни боже мой! — вконец испугался Тютюков. — Даже и в мыслях такого не было!

— Вот и славно, — проявив недюжинную отходчивость, господин куратор тут же сдал назад, тем временем нащупывая у себя за пазухой нечто увесистое, — вот вам, держите.

Юноша с некоторым удивлением глядел на свои сухие ладони, машинально сжавшие крепкое, почти в локоть длиной, топорище. Холодный металл обуха тускло блеснул в отсветах далеких газовых фонарей.

— Но мы же не так договаривались?

— Следовало вчера вам, Христо Тютюков, быть в присутствии. И теперь-то чего. Теперь приходится действовать по обстоятельствам, — делано вздохнул усатый барин, для важности достав из нагрудного кармана жилета часы, прослушав перелив мелодии, и лишь потом вернув брегет на место. — Впрочем, если у вас какие-то другие планы — вы же куда-то шли, когда я вас окликнул — в таком случае я ни в коем случае не настаиваю.

И с такими его словами тяжело уперся взглядом в лоб молодому человеку. Так может смотреть лишь только направленный на тебя ствол заряженного револьвера. Христо, кажется, даже почудился при этом скрежет проворачивающей барабан собачки.

Он тут же бросился отрицать любые по поводу себя подозрения:

— Что вы, господин Иванович, ни в коем разе, я совершенно свободен, я прямо сейчас готов, только скажите, отчего выбран для подобного дела столь грубый, хм, инструмент?

— Свежая оперативная информация, — сухо процедил дородный, сопровождая эти свои слова сложенной вчетверо бумажкой. — Тут все детали, адрес, только я вас очень прошу, не ошибитесь дверью, а то хлопот потом, за вами прибираться, — и при этом неприязненно поморщился.

— А, да, конечно же, не извольте сомневаться, — заторопился юноша, неловко мешая самому себе топором спрятать листок в карман.

— Христо, господи ты ж боже ж мой, — тут же зашипел Иванович, — да спрячьте же инструмент за подкладку! И придерживайте его там, а то вывалится, чего доброго без ноги так останетесь!

Тютюков, проделав требуемое, стоял теперь понуро, поминутно шмыгая носом. Его потихоньку начинало колотить в ознобе.

Напоследок оглядев подопечного, дородный вновь смачно харкнул — на этот раз себе под ноги, и на этом с единым дуновением ветра исчез в тумане. Молодой человек вновь остался наедине с собой.

И чего было впадать в расстройство, к чему было сомневаться? Прежняя договоренность вновь стала маячить перед Тютюковым так же прямо и просто, как висят порою иконы в красном углу — висят и смотрят на тебя неизысканным взглядом вечноживущих. Плевать им из-под оклада на то, что ты там сам себе удумал, на планы твои смертные, на испуг твой телесный. Они-то уже бессмертные. Плевать.

И на долг твой перед хозяйкою, и на сомнения тяжкие в собственной способности на верный поступок. Правильно говорит этот самый Иванович — может, и не годишься ты, Христо Тютюков, человек младых лет, на свершение. Будто кто кого спрашивает, выбор дает.

Опасливо добыв из кармана сложенную бумажку, молодой человек, подслеповато щурясь, принялся читать написанное. Он помнил это место — огромный, в пять этажей доходный дом на дальнем конце канала, но по левую руку. Богатое место, аж с двумя дворами и двумя воротами, не для простых постояльцев, тут идти-то ничего совсем, поди меньше тысячи шагов будет. Тем лучше, а то вдруг снова приступ сомнений.

Изрядно сутулясь, Тютюков бросил свою нерешительность и четким гимназическим шагом зашагал в указанном направлении, более даже не оглядываясь по сторонам. Ежели за ним и была какая слежка, то теперь могли быть разве что шпики Ивановича, коли не он сам, а избегнуть уж его-то глаз представлялось теперь молодому человеку возможностью крайне невероятной. Уж пробовали-с, пусть и совсем спонтанно, но видишь же, как впоследствии все вышло.

Искомый дом меж тем уже надвигался из утреннего тумана на Тютюкова гигантским уступчатым кораблем. На таковских, верно, бороздят полярные просторы смелые исследователи белого безмолвия в поисках таинственного северо-западного прохода, а в самом его сердце долженствует биться демоническим котлам паровых машин. Там из чертей, говорят, через добычу неудержимой гневливости потусторонних пленников найден заокеанским капиталом безграничный источник рабочей силы, противоречащий всякой карломарской экономической теории и потому доказанно непостижимый человеческому уму.

Да только нам с того какой прок разбираться, ходят панцерцуги честные вдоль по жеде и ладно, остальное никому и не важно. Впрочем, сам этот образ — непомерного корабля, бороздящего безо всякой привязи далекие ледовитые просторы — показался Тютюкову столь будоражащим его и без того беспокойное воображение, что тотчас его понесло не туда, закружило, завертело в тумане среди прохожих дворов тесных проулков, так что пришлось завернуть большой крюк, чтобы вернуться к тому дому с другой его стороны. Он шел своей дорогой тихо и степенно, не торопясь, дабы не вызвать никаких случайных сомнений, однако же, дойдя до искомого поворота, остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел еще обходом, через две улицы.

Прежде, когда случалось ему представлять все это в воображении, Тютюков всегда думал, что очень будет бояться. Но теперь он не очень боялся, даже не боялся совсем. Занимали его в это мгновение даже какие-то посторонние мысли. Тут заинтересовало его вдруг: почему именно, во всех больших городах, человек не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь, и всякая гадость. «Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло как молния; он сам поскорей погасил эту мысль.

Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели полчаса минуло? Быть не может, верно, бегут!» На счастье его, в воротах опять прошло благополучно, случись навстречу дворник, пришлось бы объясняться, а этого Тютюков и в спокойные минуты не любил. На той стороне двора слышно было, глухо спорили несколько голосов, но его никто не заметил и навстречу никто не попался. Несколько окон, выходивших на этот огромный квадратный двор, было светло в эту раннюю минуту, но он не поднял головы — силы не было. Лестница была близко, сейчас из ворот направо. Он уже был на лестнице.

Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Но вот и четвертый этаж, вот и дверь. Он задыхался. На одно мгновение пронеслась в уме его мысль: «Не уйти ли?» Но он не дал себе ответа и стал прислушиваться в квартиру: мертвая тишина. «Не бледен ли я… очень? — думалось ему. — Не подождать ли еще… пока сердце перестанет?..»

Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней. Он не выдержал, медленно протянул руку и позвонил. Через полминуты еще раз позвонил, погромче. Да что же такое за напасть, сверил еще раз адрес, все точно, дом, этаж, номер квартиры. Имя владелицы он как нарочно теперь, в темноте парадной, никак не мог разглядеть на табличке. Что ли Илона Давидович. А, плевать, совершенно неважно. По описанию, что дал господин Иванович еще в прошлую их встречу, тут проживала крошечная сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом, по положению — вдова коллежского регистратора, но главное что — она была классовым врагом всякого леворуционера, потому как давала ссуды взаем имущества под грабительский процент, наживаясь тем самым на тяготах простого народа.

Тютюков еще тот раз по глупости ляпнул — так судить ее и весь сказ! Ан нет, усмехнулся в усы Иванович, не так-то просто, защитники у ней в высших кругах, да и денег с собой — любые досужие расследования заткнуть запросто будет. Мы с тобой, товарищ, должны совершить над ней высший суд. И вот теперь Тютюков стоит, топорище в потной ладони за спиной прячет, а сам все звонит и звонит.

— Кто такой? — только тут молодой человек сообразил, что старуха уже битую минуту уперлась в него насмешливым взглядом откуда-то вовсе снизу вверх, такого невеликого та была росточка. И отпустил уже звонок.

— Здравствуйте, — начал он как можно развязнее, но голос не послушался его, прервался и задрожал, — я вам… вещь принес про заклад… да вот лучше пойдемте сюда… к свету… — И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним. Светлые с проседью, жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные маслом, были заплетены в крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребенки, торчавшей на ее затылке. На бегу гребенка потешно подпрыгивала.

Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.

— Да что вы так смотрите, точно не узнали? — проговорил он вдруг тоже со злобой. — Хотите берите, а нет — я к другим пойду, мне некогда.

Он и не думал это сказать, а так, само вдруг выговорилось.

Она же отчего-то в ответ протянула руку к его лбу.

— Да чтой-то вы какой бледный? Вот и руки дрожат! Искупался в канале, что ль, батюшка?

— Лихорадка, — отвечал Тютюков отрывисто. — Поневоле станешь бледный… коли есть нечего, — прибавил он, едва выговаривая слова. Силы опять покидали его. Ни одного мига нельзя было терять более. Он выпростал топор, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было, но чего там надо той силы, на крошечную старушку. Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Однако же эффект тот удар произвел неожиданный. С легким звоном отскочив от головешки, обух разом сорвался с топорища и улетел куда-то вдаль.

Старушка же продолжала стоять, как стояла, только усмехалась теперь как-то иначе. Это разгорался в ее глазах с каждой секундой все сильнее недобрый огонь.

— Да где ж вещь-то, али топор твой — самая вещь? Мне он ни к чему!

Отходя мелкими шагами в сторону, Тютюков только и мог, что пытаться унять свои трясущиеся члены. И особенно отчетливо почему-то были ему различимы дробные кастаньеты собственных зубов. Отчего-то ему стало доподлинно ясно, что не убежать ему теперь от старухи, ни скрыться, ни спрятаться.

— Да не стой так, проходи дальше в залу, раз уж заглянул на огонек. Думаю, нам есть, о чем теперь потолковать.

Дальше ноги вели его сами, более не слушаясь.