Гать

6. Третий приход

Кто сказал что велосипеды не летают?

Летают только так, как пушинки!

Не меняя шин, меняя времена года

Курара

Давай, ребзя, шустрей, пока нет палева.

Проникновение через забор, если уж на то пошло — это своего рода искусство. Всякий забор только на вид представляется механической преградой на пути лазутчика, на самом же деле кому преграда — а кому вызов. Вот вы пацанов спросите, было бы круг коробки чисто поле, хренли бы нас она вообще интересовала, от вохры бегать. Да и какой в том смысл — туда же при таком раскладе кто хошь попадет, заброшка и заброшка, четыре корпуса. Сто лет как стоит пустая, почти безжизненная, пускай и с бомжиками, отирающимися по подвалам. А в бомжиках тех нам какое любопытство?

Всякий интерес там только и появляется, где дух запретки, где только ты с приятелями — да десять этажей сырого расписанного вхлам бетона над тобой, до самых небес, до самого небушка.

Твори там, чего твоей душеньке вздумается, хочешь — голубей с крыши гоняй, хочешь — оттуда же вниз ржавой арматурой кидайся.

Главное же что тебя тут теперь — ни в жизнь не достать. Забор же, он в обе стороны работает. Пока одышливая вохра в противогазах стометровку кругаля давать будет, только тебя уже и видели. А уж пролезть мы завсегда сумеем.

Опять же, оно ведь какая польза от забора? Ты там, а они тут, ты туда, а они оттуда. Два мира, два факира. Позабытое царство былых возможностей и чужих мечтаний, бетонный бурелом конструкционных балок и лестничных пролетов, вхлам убитых уж тремя поколениями любителей забомбить заброшку от пола до потолка. Еще деды наши сюда ходили, баллонами трясти. Ходили и нам завещали.

Бешеный мой смех тотчас взвился меж пролетов, уносясь куда-то в высоченные недоступные дали.

— Чо ты ржешь кониной?

— Ничо, твою, дурака, рожу вспомнил, как ты с гаражей сигал!

— А вот ну я тебя, иди-ка сюда!

И мы тотчас помчались, визжа и бранясь попеременно.

Штырь он прикольный чувак, хоть и баран тупой. Так к чему это я, смешно же, представить себе, как старичье это с палочкой пробирается вечерами через вохру, теребунькает достанный из-за пазухи баллон, насадку — хвать, трафаретку другой рукой пристроил, и давай-давай наяривать. Тэги по всем корпусам — знайте все нашего корефана!

А ежели кто поверх раз перетегает — знать, война до самого гроба, это еще смешнее. Два патлатых бородатых деда, потрясая клюками, рвутся в бой на супротивника, того и гляди вставная челюсть долой полетит, оружие массового покусания. Этот окаянный забомбил мой мурал у сорок пятом годи, ыть я его внатяг! Да я твои теги на нашей точке еще третьего дня видал, падлюка! И ну махач устраивать раз на раз.

Умора.

Отцы наши тоже всякое тут вытворяли. Подпольные танцы на атомной станцыйы кто сочинял, так что барботерная крышка тряслась от басов? Оккупай вокзай кто устраивал, так что от зацепсостава облепленные телами панцерцуги выглядели как в олдовых фильмах про колониальные заморские страны, где старый добрый зацеп завсегда был и оставался единственно возможным способом перемещения из точки а в точку бэ — только полы брезентовых плащей на полном ходу полоскались, только хоботы противогазов тряслись. А теперь что?

Ты только представь себе пару обрюзглых скуфов, обмазанных по самое не могу в флуоресцирующих блестках, извивающихся под олдовое техно на буйном танцполе, что может быть нелепее? Они потому и тушуются, что так и ждут нашего обидного смеха. Остановись-подвинься, папаша, ты был хорош когда-то, ты жег, респект тебе, но теперь ты спекся, что бы ты там о себе не думал, твое место — во-он за тем забором. Остаток твоей жизни пройдет в уютной грязи родного корыта, которое ты так усердно строил почитай всю свою жизнь. А мы такой жизни не хотим, да, ребзя?

Ребзя кивают.

А чего вы киваете, остолопы? Как думаете, вас ждет какая-то иная участь? Мол, кто выжил в заброшке, его уж ничем не одолеешь? Как бы не так! Глянуть хоть на того же Штыря, ну чем не аутло? Баллон за пазухой, руки все по край рукава убиты, носом шмыгает постоянно — угадайте, отчего такое бывает? Даже не пробуйте, ни в жисть не угадаете, но это он тут такой смелый, а как домой забредает поесть-помыться, так одной только мысли у него — как бы папаша, да-да, той самый папаша — вдругорядь не разглядел, какое тут чучело домой приперлось. А то гляди проклянет, и прощевай тогда болотный универ и гулянки на кампусе.

Аутло-то он аутло, а покушать вкусно все любят. Поспать мягко, поелозить с телками в культурном окружении.

Но не будем судить строго, кто из нас не без греха. Это только для красного словца за забор ходят в качестве вызова обществу, противопоставляя, так-растак, себя, такого безродного, такого свободного, тлетворному эстеблишменту.

В реальной действительности пацанам и жить всякому всласть охота, и просто — жить. Это только на вид здесь в заброшке бытовает исключительное царство саморазрушения, и мало кто доживает до тех лет, когда мозги работают уже не токмо под воздействием гормональных штормов.

Да вовсе нет. Я бы вообще не сказал, чтобы среди нас вдругорядь завелись настоящие, не писаные аутло, сколько пентакли на стенах не малюй. Сюда идут каждый со своим интересом, но интерес тот недалек от самого обыкновенного желания — счастья, взаимовыручки, чувства локтя, да и попросту дурной хотелки на вечерок-вечерочек забыться, отгородить себя от постоянно хлопочущих попусту взрослых расписным забором, взобраться там на самую вершину, вот ты уже и царь горы, смотри, какая чадная, смрадная жизнь кругом, но ты же вне ее, ты выше ее, ты плевать на нее хотел!

— Штырь, подь сюды, давай, кто дальше плюнет!

Далеко летит молодецкая слюна. С пацанов станется и более прикольная забава, если вохра внизу по случаю покажется. Правда, бесполезно это все, ветром банально сдует, все эти байки пацанские про «золотой дождь» это разве что для красного словца, удаль свою пубертатную потешить. Ты сюда хоть с самострелом приходи, ни черта ты с такой высоты даже в вохровскую «буханку» не попадешь.

Впрочем, особо жестить тоже не прикольно, потому как пару раз на нас тут натуральные облавы творились. Собираются злые мужики, окружают заброшку и ну выкуривать по одному, разве что не с собаками.

А ты смотри, с третьего этажа если соскочишь, можно и кость наружу получить. Один тут такой прыгнул впопыхах, год потом в больничке под грозным родительским взглядом проторчал. Шрамы, конечно, жутковатые от того, будет, чем похвастаться перед пацанами, однако дураков такое повторять чота нет.

А что есть, так это всякая прикольная шняга. Штырь, вон, гудрон со стройки жевать повадился. Ходит с черными зубами, людей пугает. Говорит, оттяг конкретный. Ну, не знаю, я лично предпочитаю всё натуральное. Смолу, лучше, конечно, жардели, она с кислинкой идет, к зубам не липнет. Но можно и черешни, она плотнее и не так вяжет.

Набьешь полный рот этой дряни и гоняешь весь день с пацанами, пока все не разжуешь. А что, питательно, натуральное все, токсин и радионуклеид запросто из организма выводит.

Интересный способ самовыражения, если подумать. Так-то человек в любой миг собственной жизни от чего-то зависит — от обчества, от хотелок своих, и от банальных физических потребностей — в первую голову. А тут сотри какая история — ты вроде как птичка перелетная — пьешь из лужи, питаешься подножным кормом, если надо — есть пара теплых подвалов в прямой доступности. Пересидеть, переждать рядом с бомжиками. И как будто ты и правда ни в чем больше не нуждаешься, покласть тебе с высокого этажа заброшки и на родителей, и на школу, и, смешно сказать, на государя-амператора. А ведь он в своих высоких палатах поди радеет о тебе, горемыке, старается, чтобы кров у тебя был и плов. Чай и молочай. Поп и приход.

А тут ты такой, весь из себя независимый. Недаром что ни день — все новые законы против, как они это называют, бродяжничества. А что, сегодня ты бродяжничаешь, где хочешь, а завтра и вовсе свалишь, куда тебе вольно заблагорассудится? А кто государю-амператору присягать да воинский долг отдавать будет? Непорядок! Побирушек с улиц наших высоких городов тоже вона недавно прогнали, никто даже не пикнул. Как это говорится, когда они пришли за подаянием, я не протестовал, потому что я не подаю.

Да ту же вохру если взять, еще пару лет назад ее даже и знать никто не знал, видеть не видывал. Так, ходит себе старик Ромуальдыч с берданкой круг заброшки, одичалых двухголовых собакенов стращает своей колотушкою, дабы не озоровали те обло и озорно. Простые, светлые были времена! Нынче и колючку по-вдоль забора натянуть норовят, и ювеналкой стращают. Серокепочники по городам строевым маршем туда-сюда-обратно шастают, разве что не по сотне человек иной раз. Скоро их на улицах больше чем гражданских людей станет.

Только нам с того какая печаль? Смолу в зубы, пластиковую сиську ржалой воды из-под крана в рюкзак промеж баллонов, кепарик пониже натянул, чтобы не палиться, и шмыг по знакомому маршруту, перебежками, перебежками. Свободен, как ветер.

Главное, чтобы пацанва не подводила. Взять того же Штыря. Он чувак свойский в доску, на него можно положиться в любой ситуасии, предупредит при облаве, сам не сбежит, товарища прикроет. Ребзя, кто помнит, в том году Штырь мне, можно сказать, жизнь спас, игрались в сифу над машинным залом, так у меня нога соскользнула, так что я на одной руке повис. Качаюсь такой, тростиночка на сквозняке, а сам только и думаю, сколько там подо мной. Поди метров тридцать, а понизу-то всё арматура торчит. Кто меня тогда полез доставать? Штырь и полез, я за него кому хошь вдарю, держите меня семеро!

А что жрет всякую дрянь и пацанам предлагает, так то ж по-братски, чтобы не в крысу упарываться. И то сказать, только я его до неотложки через забор тащил, наверное, раза три. И главное, ты подумай, пена у него изо рта валит, а у самого при этом — улыбка до ушей. Как будто он уже там, в райских кущах чифиря гоняет.

Ну нет, думаю, туда мы токма вдвоем, такой у пацанов зарок. Куда если идем — то всем гуртом, всей ватагою.

Вы только не ошибитесь, я не дурачок какой. Подумать так, вся эта наша пацанская дружба гроша ломаного не стоит. Наступит пора — и разбежимся как родненькие, каждый в свой угол, всякий по своей дорожке. Кто хотя бы раз менял школу — знает. Дружба она до первого поворота, как только скрываетесь вы с пацанами друг ото друга из виду, сразу же оно как и не бывало. Повстречаешь порой на улице кого — о, какие люди, привет-привет, ну ты заходи. Никто никогда никуда, конечно же, не зайдет.

Да и так — что сказать, если совсем прижмет вохра, или схватят кого из наших, разве что пойдет в околоток биться, своего вынимать? Да ничуть не бывало. И родители не пустят, и сами мы не пойдем. Пацанва она друг за дружку горой только вот так, пока одна, пока кучей, пока особняком.

Тот же Штырь, его же полюбас возьмут однажды с пакетом дряни. Как есть возьмут, он покуда на тоненького бегает, но не может же ему так везти вечно, правда? «Фартовый я», повторяет Штырь. Но все это ерунда. Просто пока взрослым дядям на него пофигу. И родителям, и ювеналке, и даже вохре, даром что она за ним вечно бегает.

Так ей положено — бегать. За то ей денежное довольствие. Но коли наступит надобность следаку околоточному палку в отчете нарисовать под конец квартала, али попросту висяк какой обнаружится под бдительной инспексией из главка, тут же нашего Штыря на свет божий вынут, отряхнут от пыли и дорисуют от души в личное дело таких приключений, что свет белый не видывал. Даром что несовершеннолетний. Зато каков орел!

Живо в околотке станет не орел, а чучелко для набивания, знамо дело, видали и не такую оказию, буквально в соседнем дворе был случай. «Надеюсь, ты понял теперь, с кем не надо водиться?» — это папенька мой насупленные речи толкал, сверля мне затылок взглядом. Понял-понял, всё я понял.

И в тот же день незаметно из шкапа деньгу в полимпериала потырил. Чтобы знал, значит, как пацанов бранным словом обижать. Мы на ту деньгу сидра два ящика разом купили, на заброшку снесли да выдули в один присест, только дым коромыслом стоял.

Такие у нас тут развлечения. То футбол в бассейне охлаждения, то салочки в реактором цеху, то сифа в барботере. Каждый день как новый, каждый вечер — как в первый раз. Потому весь остальной мир с его гнилыми заботами и серыми буднями казался нам текущим мимо потоком непреходящей сансары, от которой только и бежать, что за забор.

Таково оно — истинное противостояние скучных жаворонков и лупоглазых сов. В полном небрежении друг другом. Там — свое, тут — свое. И никакой между ними связи.

Но иногда так случается, что наши миры так-таки поневоле сводит воедино, и я сейчас не об очередном рейде визгливой вохры. Как ни крути, а мир заброшки все-таки встроен в чуждое нам пространство за забором, и случается такое, что внешние сигналы умудряются проникать даже за толстенную крышку саркофага.

Вот и сегодня, мы с самого утра начали сбредаться на точку не столько ради обычного своего досужего времяпровождения — стену забомбить в олдовом стиле Дурого, свежими мемами пацанов порадовать, по лестничным пролетам взапуски погонять — это все само собой, собственным чередом и своеобычным порядком. Повод был куда менее прозаичным и, можно даже сказать, редким.

О том шептались между собой пацаны, про то бубнил себе под нос вечно гнусавый Штырь, а уж как я сам разорялся! Только и дел, что начинать теребить всех вокруг, попеременно хватая то за пуговицу, то за рукав.

— Ребзя, слышали, да?

Ребзя уже сто раз всё слышали, но даже не морщились. Напротив, всех как есть заедала одна и та же тревожная мысль — али пропустим, али проглядим! Это мы-то, с нашей лучшей точки!

Да быть того не может.

Впрочем, конечно, не очень-то кто-нибудь отдавал себе в том отчета, а чего это мы, собственно, всполошились.

Эка невидаль! Да если подумать так, весь этот тупорылый взрослый движняк нам должен быть без интересу.

Это вам не мурал забацать, не татуху набить, и не сидром наклюкаться. Что нам до всех этих зазаборных новостей?

Правильно, ничегошеньки. Ребзя, а ну погнали на крышу, поди уже темнеет, самое время!

Вид отсюда вечерами завсегда огонь. Крыша саркофага ближе к закату начинает по углам светиться необыкновенно-голубым небесным светом. Особливо где черные куски графита валяются, местным жутковатым беспросветно-черным же мхом поросшие. Но мы уж на ту картину вдосталь нагляделись, нам сегодня совсем другой вид интересен.

Если глядеть с края крыши на восток, то видна там широкая дрога, как бы нарочно для тяжелых панцервагенов построенная. Как ее почему-то все называют, «олимпийская трасса». Странное название. Ну дорога и дорога, вечно в глухой пробени стоит круглый год, но не сегодня. Потому как заранее всех гражданских лиц предупредили через радиоточку, чтобы не совались вдругорядь, шабаш, заповедано. Теперь и отныне олимпийская эта трасса будет заказана для особой задачи, для специального плану. Какой? А ты гляди! Вон, ребзя, вон, едут!

И правда, если проследить за указующим перстом, то можно разглядеть в сгущающихся сумерках марево ходовых огней. И так их разом много, что сливаются они в одну клокочущую в разогретых парах массу, не то светляки роятся, не то это строй демонических моторов разом поднимает в воздух все ту же знакомую нам по заброшке светящуюся в ночи плесеневую массу.

Хорошо, черти, идут!

Плотно, четко, ровно, двиглами подрыкивая, коробкой передач скрежеща, аж земле эта дрожь передается, даже сюда, до самой крышки саркофага достает.

Видать, и правда, был дан приказ к выступлению. Сколько можно терпеть посягательства супостатов! Ответить ударом на удар, как пацаны всегда делают, если драка неизбежна, бей!

Зарычала, заголосила, запрыгала пацанва вокруг. А панцервагены все идут, тяжелые, груженые, все туда, за горизонт, к самой ленточке. Говорят, что ущения. Но кому ты брешешь, собака, какие ущения, если на кону самая наша вольная жизнь, на кону наше светлое будущее!

Засиделись мы в тот вечер допоздна, уж и совсем вокруг стемнело, только плесень мерцает по крыше своим холодным светом. А колонна все так же идет-гудет, не перестает, не прекращает.

Надоело нам смотреть.

— Пойдем, ребзя, пора по домам уже.

Расходились мы с пацанами в тот вечер отчего-то придавленные увиденным зрелищем. Хотя казалось бы, ну колонна и колонна, ну ущения и ущения. Нам с того какой, если подумать, интерес?

Однако же в тот вечер не отпускала одна мысль — что-то этот вечер навсегда в нашей жизни изменит.

Осталось только понять, что.