Продавщица 3: Галя, у нас семидесятые!

Глава 8

За дверью молчали. Катерина Михайловна постучала еще раз, потом еще и еще.

«Неужто сердце опять прихватило?» — подумала любящая жена. — «Говорила же ему, растяпе этакому: „Бери с собой таблетки! А если плохо чувствуешь себя, не надо на эту фигову дачу ездить, тем более в такую холодрыгу!“ Сезон давно закончился, с огородом возни нет больше, урожай собрали, банки за заготовками закатали, крышу перекрыли, туалет построили. Продадим следующей весной эту хибару — и дело с концом!»

Катерина Михайловна с колотящимся сердцем приложила ухо к двери. За дверью было тихо, а потом послышались шепот и невнятная возня.

«Неужто воры повадились?… А где же тогда Клим?»

Насчет воров предположение явно было ошибочным. Брать в деревянной развалюхе, которую Климент Кузьмич ни за что не хотел продавать и во что бы то ни стало желал привести в надлежащий вид «для потомков» и сохранить, было решительно нечего: пару банок с закатками, старый топчан, одеяла да нехитрый сельскохозяйственный инструмент: грабли, вилы, пилы… Да и дача была так себе — одно название. Словом, ничего такого, чем всерьез можно было поживиться. Потомками Климент Кузьмич тоже так пока и не обзавелся, по меньшей мере — официально. Вывозить на дачу было некого. Поэтому я, как и Катерина Михайловна, отчаянно не понимала, зачем он так держится за этот старенький домик.

— Зато свое! — натруженным довольным тоном говорил молодой супруг, таща на горбу два мешка картошки.

По правде говоря, своя сермяжная правда в словах фаната советского дачного «отдыха» все же была. Свое — оно свое и есть. В семидесятых, да даже и восьмидесятых годах свои дачи были отнюдь не у всех советских граждан. Было несколько вариантов дач. Первый — так называемые «старые дачи», полученные еще до Великой Отечественной Войны. Такие дачи в «элитных» поселках получали отнюдь не простые люди: сотрудники административного аппарата ЦК, Совмина, Госплана и прочих организаций, а также военнослужащие высокого ранга, известные писатели, художники, артисты и прочие деятели культуры. Такие дачные поселки находились, как правило, недалеко — в двадцати-тридцати километрах от столицы, обладали большими участками и придуманы были исключительно для отдыха элиты. А что? Сидишь себе преспокойненько в шезлонге, книжку почитываешь, вяжешь или просто отдыхаешь, подставив лицо теплому солнышку… Домработница прибирается в доме, повара готовят, а травку косит садовник… Хочешь — бери лодку и плавай по озеру, хочешь — гуляй…

Второй же вариант был для людей попроще — широко распространенные «шесть соток». На строительство небольшого дачного домика можно было взять ссуду у государства. Выделяли скромный участок, как раз такой, чтобы владельцы смогли обеспечить себя пропитанием, ни больше ни меньше. Оно и понятно: после войны в Советском Союзе царила разруха. Продовольствия, сельхозмашин, рабочих рук, не говоря о уже квалифицированных кадрах, катастрофически не хватало. Заводы, перешедшие во время войны на выпуск продукции для фронта, не могли сразу вернуться к гражданскому производству. И в стране фактически мог начаться голод.

Поэтому руководство страны и партия вынуждены были пойти на исключительные меры и принять решение о наделении населения землей под огороды и сады. На плечи населения легла задача самостоятельно обеспечить себя сельхозпродукцией. Предполагалось, что участок в шесть соток являлся достаточным для того, чтобы обеспечить продуктовой корзиной семью в количестве четырех человек. Такие дачи были созданы не для отдыха, а для работы.

Мне, как человеку, осознанная жизнь которого пришлась уже на постсоветский период, такое времяпровождение всегда казалось непонятным: вместо того, чтобы просто отдыхать, надо зачем-то засеять и так крохотную площадь овощами, работать в огороде, а потом всю осень мазать спину, ноющую от тяжелых дачных работ, противовоспалительными мазями… Да ну его нафиг! Неделю работаешь на работе, а в выходные не отдыхаешь, а будто еще на одну работу идешь… Однако в СССР, наверное, по-другому и нельзя было.

Был в семидесятых еще и третий вариант, менее распространенный — купить дом в деревне. Но и тут находились свои заморочки: в жилье нужно было прописаться кому-то из членов семьи. Такой вариант, конечно, годился для московской семьи только в случае, если в ней были пожилые бабушка и дедушка, готовые переехать. Поэтому многие москвичи пошли по более простому пути и просто снимали дачу на лето, чтобы отдохнуть, побегать, порыбачить, накупаться, поесть ягоды и просто подышать свежим воздухом… Удобно: снял комнатенку или две, для себя с женой и детей, в июне приехал, в конце августа уехал. Никаких забот: ни в огороде работать, ни крышу чинить, ни туалет строить. Но Клименту Кузьмичу, видимо, сам факт обладания дачным домиком доставлял несказанное удовольствие, и хлопоты на участке были ему совершенно не в тягость.

Тем временем Катерина Михайловна, уже начавшая замерзать под дверью, и не знала, что предположить. Воры-то вряд ли могли залезть — поживиться нечем. Деньги на даче молодая семья не хранила — незачем. В местном магазине, до которого надо было топать километра три, продавались только безвкусные макароны мышиного цвета да привозной хлеб. Да и не было никогда у Климента Кузьмича в кармане больше трешки. Всеми деньгами в семье распоряжалась Катерина Михайловна — так уж у них было заведено с самого начала совместной жизни.

Отбросив всякие приличия, беспокоящаяся жена принялась попросту колотить ногой в деревянную дверь, одновременно прикидывая, успеет ли она добежать до сельсовета и вызвать скорую помощь, если Клименту Кузьмичу и впрямь поплохело. Телефон во всем поселке был только один — в сельсовете.

За стеной послышались шепот и невнятная возня, потом снова все стихло. Поняв, что дверь открывать никто не собирается, Катерина Михайловна обежала дом и заглянула внутрь. Об увиденном она мне и рассказывала сейчас, сидя на кухне большой коммунальной квартиры и используя скатерть в качестве носового платка.

— Лежит он, значит, пень усатый, на кровати, со спиной голой, — завывала она, громко хлюпая носом. — А на спине у него эта дрянь сидит…

— Какая дрянь? — ничего не понимая, переспросила я. — Оса, что ли?

— Какая оса, Дашка, ты дура, что ли? — вдруг выругалась Катерина Михайловна, растеряв всю свою любезность и став чем-то похожей на мою подругу Лиду в моменты, когда у той бывало плохое настроение. — Октябрь уже заканчивается.

— Эмм… А кто? — растерянно протянула я, даже не зная, как реагировать на подобные сентенции.

Однако моя хорошая знакомая и по совместительству завуч нашей школы уже пришла в себя.

— Простите, Дашенька, — покаялась она, утирая слезы и вставая со стула. — Нервы сдают. Пойду я…

На кухне уже начали собираться любопытные. Оно и немудрено — время к ужину, всем готовить надо. Вон Анечка с Митричем уже рыбу тащат — потрошить да запекать будут. Дарья Никитична по своему обыкновению нарубит овощной салатик и удалится в комнату. Поэт Женька, как всегда, накромсает картошку с огромным шматами деревенского сала и забудет на полчаса, а объявится на кухне только когда вместо картошки на сковороде будут одни угольки… В общем, поговорить спокойно тут не получится. А знать о сердечных проблемах школьного руководства всем жителям коммунальной квартиры ни к чему.

— Вот что! — решительно сказала я и потянула Катерину Михайловну за руку. — Пойдемте!

— Куда? — растерянно ответила коллега, соскребая с табуретки свои объемные телеса.

— Ко мне в комнату! — командирским тоном приказала я, поняв, что по-другому Катерина Михайловна меня сейчас не услышит. — Давайте, давайте, живенько… «Индюшку» заварю, попьем с ватрушками. Егоркина мама еще вчера напекла, меня угостила. Идемте же, ну!

Обманутая жена покорно проследовала за мной. Ей и самой, видимо, уже было неловко от присутствия посторонних. Я усадила Катерину Михайловну на единственный свободный стул, заварила индийский чай, поставила перед ней полную чашку, сахарницу и тарелку с ватрушками и продолжила слушать печальный рассказ.

Сюжет пьесы оказался донельзя банальным, как в старых скабрезных анекдотах. Только тут не муж внезапно приехал, а жена… Как и было сказано ранее, сквозь мутное стекло Катерина Михайловна увидела два человеческих силуэта, примостившихся на старом топчане, и почти сразу услышала приглушенные голоса:

— Это что ж теперь будет-то, а? — вопрошал один голос, хорошо ей знакомый. Он принадлежал ее мужу.

— Стыдобища-то какая! — пискнул второй, женский.

— Я открою и все объясню… — сказал Климент Кузьмич. — Двум смертям не бывать. Ой, больно-то как… Зачем ты меня так…

— Откроешь — одной смерти точно не минуешь, еще больнее будет, — оборвал его тоненький голосок. — Что ты объяснишь? И я, дура, к тебе пришла зачем-то. Нет чтобы отправить…

Теперь Катерина его узнала — это была местный фельдшер, Ирочка. Муж ее еще весной благополучно уехал на строительство БАМа. Провожали его и еще нескольких молодых ребят всем поселком. Было Ирочке что-то около двадцати двух лет, в поселке она, так же, как и Климент Кузьмич, жила с рождения. Молодая девушка окончила в Москве медучилище и вернулась домой, устроившись на работу фельдшером в больницу, которая располагалась в соседнем поселке, километрах в десяти.

— Что же делать? — вопрошал растерянный муженек, застигнутый врасплох.

— Сиди и молчи, — ровным тоном сказала разлучница. — Скажем как есть — все равно не поверит. Постучит и уйдет. Скоро последняя электричка на Москву отправляется. Вернешься домой, как ни в чем не бывало. Спросит — скажешь, что крепко спал после работ по даче и ничего не слышал. У меня Димка, как в саду упахается, так потом двенадцать часов кряду спать может. А если узнает — несдобровать мне. Ни за что не поверит… Так что и ты помалкивай. Авось пронесет… Лежи до завтра. А с утреца я к тебе еще разок зайду.

У Катерины Михайловны, слушавшей испуганные переговаривания любовников, сжались кулаки от злости. Выбить бы сейчас стекло, залезть да устроить разнос сладкой парочке, а заодно и мужу любовницы, Димке, рассказать, как вернется. Ишь, тварь какая, с утреца еще заглянуть к Клименту Кузьмичу собралась… Разозленная супруга бросила сумки, нашарила на земле какой-то камень и уже было замахнулась им в покосившееся окно, как передумала.

— Знаете, Дашенька, — устало рассказывала она, утирая нос вовремя подсунутым мною чистым носовым платком, — я ведь что подумала: ну покричу, поскандалю, окно разобью, волосы фифе этой повыдираю, глаза выцарапаю… А толку-то? Себе же хуже сделаю… И так, как завучем стала, у меня то давление, то тахикардия, то спина побаливает… Чего доброго, на работу сообщат… Оставила все как есть, сумки прямо у дома бросила и бегом на обратную электричку побежала. Пришла домой и так тоскливо стало… Просто выговориться захотелось. Позвонила тебе, а парень какой-то пробасил, что нет еще тебя…

— Ага, только вернулась. Егор, наверное, к телефону подходил.

— Не для меня, видать, просто семейная жизнь, — подытожила подруга. — Не мила она мне. Все мужики такие. Жила себе одна почти шестьдесят лет, и еще проживу, сколько отмерено. Детишек все равно уж поздно заводить, а терпеть измены и унижения ради наличия «штанов» — нет уж.

— Почему? Не все такие. И семью не только ради детей заводят, — попыталась я успокоить подругу. — Мы вот с Георгием…

— С кем? — живо поинтересовалась Катерина Михайловна, мигом забыв о собственных проблемах. Подробности моей лично жизни ее всегда очень интересовали. Не что чтобы она была сплетницей — скорее, просто относилась ко мне, как к старшей дочери, и от всего сердца желала мне устроить свою жизнь. А что такое устроенная жизнь в понимании простого советского обывателя семидесятых? Семья, дети, квартира от государства, работа, профсоюзная путевка в Сочи или Гагры, румынский гарнитур и телевизор. Собрал весь пазл — все, ты счастливый человек. Только вот на поверку оказывается, что замуж выйти не напасть… Так, кажется, говаривала моя любимая бабуля, которая побывала замужем три раза.

— Хотела сказать, знакомая моя, Аллочка, — принялась я лихо врать, сказав первое пришедшее в голову имя, — вот ей тоже к пятидесяти, а счастье свое встретила она совсем недавно. Живут очень хорошо вдвоем. Главное же — любить друг друга.

— Нет, Дашенька, любит — не любит — все это уже не ко мне, — как об уже давно решенном деле, сказала Катерина Михайловна. — Игры эти — для молодых. А я еще Вас ругала, что Вы Николая своего восвояси отправили… Правильно, стало быть, поступили — избавили себя от ненужных проблем. Поеду-ка я домой. Завтра на развод подам. Квартира на меня записана, делить нам нечего. Пусть в свою коммуналку возвращается. Черного кобеля не отмоешь добела. Надо еще вещи этого ирода собрать. Завтра прямо в школу и отвезу. Благо немного у него барахла-то. К своим шестидесяти только три пары штанов, две куртки да дачу-развалюху нажил. Зарплату его я ему обратно в ящик стола в учительской положу. А потом, может, в другой школе место найду — не смогу этого козла усатого каждый день видеть. И ведь знала же я: на молодых его тянет. У самого два инфаркта было, вес давно за сотню перевалил — а все на молоденьких сальными глазами смотрит. И ладно бы богатый был, а то — как у латыша… Что он им предложить может, кроме своей развалюхи дачной? Ан нет, как видите, ведутся некоторые. Я уж дождусь, пока Димка с БАМа вернется, все ему про эту профурсетку расскажу. Я его норов крутой знаю: фингалов наставит — мама не горюй.

Тут мне возразить было нечего. Еще во время моего первого путешествия в СССР, когда я попала в 1963 год, я обратила внимание на красноречивые взгляды, которые Климент Кузьмич кидал на молоденьких учительниц и практиканток. Чтобы их избежать, я нарочно стала носить на работу закрытые кофты и юбки подлиннее, но это не помогало. Рук Климент Кузьмич, надо отдать ему должное, не распускал и сальных комплиментов не отпускал, но взгляд его прямо таки не отрывался от округлостей молодых преподавательниц.

— Пойду я, Дашенька, — допив чай, поднялась со стула Катерина Михайловна. — Такая, видать, моя бабья доля. Домой ехать надо. Не забудьте, завтра мы сдаем учебные планы… Тьфу ты, пропади они пропадом…

Проводив коллегу-подругу до двери, я убрала со стола грязную посуду и, махнув рукой на все дела, завалилась спать. Катерину Михайловну мне было очень жаль. Уж кто-то, а она-то точно заслуживала быть рядом с порядочным человеком. Да уж, а еще говорят, что в СССР браки были крепкие.

В ту ночь спала я очень беспокойно. Дали наконец отопление, и в комнате было очень жарко и душно. Никаких регуляторов на батареях, конечно же, не было. А открывать окно не хотелось — за окном уже были заморозки. Поэтому приходилось спать в духоте. То ли от нее, то ли от переживаний, мне снились короткие и беспокойные сны. То перед моим взором являлся Климент Кузьмич, идущий под венец с молоденькой Ирочкой, то видение пропадало, и появлялся поэт Женька, стоящий прямо на кухонном столе в грязных ботинках и патетически возглашающий:

— Черного кобеля не отмоешь добела!

Женьку сменил «Мосгаз», который, сидя за решеткой, пел оперные арии… А уже под утро мне привиделось еще кое-что: внезапно я обнаружила себя стоящей на перроне станции московского метро. Прямо под направлению к путям уверенным шагом шла эффектная молодая женщина лет тридцати с небольшим. Была она действительно очень красива: высокая, стройная, длинноногая, со струящимися до пояса черными волосами… Этакая цыганочка!

Однако было в этой красоте нечто отталкивающее. Идущая была явно не в себе: на красивом лице ее застыла какая-то странная, ничего не выражающая улыбка.

Обращаясь то ли ко мне, то ли к кому-то еще, женщина весело сказала, глядя на подходящий поезд:

— А хорошенькая девочка у нас родилась. Три четыреста…

И она сделала три резких шага вперед. От ужаса у меня сковало горло. Я хотела закричать, но не могла.