Продавщица 3: Галя, у нас семидесятые!

Глава 6

Я вспомнила, как в далеком 1956 году, когда деревья были большими, молодой актер Николай Рыбников, сыгравший сталевара-сердцееда Сашу Савченко в фильме «Весна на Заречной улице», взволновал сердца множества девушек Советского Союза, Юрий Гагарин еще не полетел в космос, а штамповщице Даше было всего восемнадцать, нам с Лидой удалось урвать пару билетиков в Большой театр.

Тогда она, еще не знать не знавшая столичного мажора-стилягу Лео, который задурил ей голову и вознамерился ее соблазнить, ходила на свидания одновременно с несколькими парнями. Каждый день моя подруженция выстаивала огромную очередь к телефону в общежитии, чтобы позвонить то Илье, то Вадику, то еще кому-то. Однако, к ее чести, стоило сказать, что поводов обвинять мою подружку в распутстве не было. Надо отдать Лиде должное — вела она себя достойно и ничего, кроме поцелуев в щеку, своим ухажерам не дозволяла.

В то далекое время затесался среди Лидиных поклонников один… нет, не парень, скорее, уже мужчина. Звали его Родион, было ему примерно тридцать пять лет, и служил он помощником редактора в небольшой газетенке. Как и у нашего коммунального поэта Женьки, было у него хобби — клепать совершенно идиотские стихи. А еще у него была мечта хоть когда-нибудь напечататься в «Огоньке». Стихи его нигде не принимали и откровенно посмеивались, но Родион решил, что нет таких крепостей, которые большевики не могут взять, а поэтому упорно продолжал писать одно и то же, даже не задумавшись о том, что может быть, стоит попытаться хоть как-то улучшить мастерство стихосложения.

Денег у Родиона никогда не было. Ходил он в ботинках, которые давно просили каши, поношенном пальто и шляпе с засаленными полями. В издательстве ему платили копейки. Перебивался он на свою небольшую зарплату и переводы, которые иногда присылала ему мать из Ленинграда. А еще у него были постоянно взлохмаченные волосы и шикарные усы, в которых постоянно запутывались крошки от пирожков, купленных у метро. Перед встречей с ним Лида всегда старалась плотно поесть, зная, что этот-то уж точно никуда не пригласит. Мне лично Родька никогда не нравился, и я про себя прозвала его Раскольниковым. Этакий вечный искатель истины и справедливости, потрепанный жизнью «юноша» со взором горящим…

Лида его в качестве жениха, естественно не рассматривала: для восемнадцатилетней девушки он явно был староват, хотя и являлся москвичом. Жил Родион в коммунальной квартире, где владел аж целой комнатой площадью десять квадратных метров. Точнее, не владел — жилье тогда нельзя было приватизировать. Комната была ему предоставлена в пользование государством. Однако Родион был вхож, как он сам говорил, «в богемный круг» и имел возможность доставать «проходки» на разные культурные мероприятия. Поэтому Лида, собственно, с ним и встречалась.

Поэт, в свою очередь, тоже ни на что не претендовал: жениться он не собирался, понимал, что не сможет никогда обеспечить семью. Ему просто лестно было появляться в общественных местах с такой красоткой, как Лида: высокой, стройной, длинноногой. И совсем ничего, что она — приезжая лимитчица, живущая в общежитии. За годы жизни в Москве Лидуня научилась хорошо одеваться (на заводе платили вполне прилично), говорить без провинциального акцента и по поведению уже практически ничем не отличалась от москвички.

Как-то раз Лида, вернувшись с очередного скучного свидания с Родькой, влетела в комнату с диким хохотом и, бросив на кровать три пожухлых гвоздички и какой-то листок с каракулями, плюхнулась туда же и минуты три ничего не могла сказать, просто вздрагивала от смеха. Она хохотала и хохотала…

Я, выждав, пока приступ смеха закончится, осторожно спросила:

— Что случилось? Родион опять цветы у памятника Ленину стырил? Снова убегали вдвоем от наряда милиции? Ты бы хоть не надевала каблуки, когда с ним на свидания ходишь. В них бегать неудобно.

Лида, продолжая, громко хохотать, протянула мне смятый листок. Я машинально взяла его и прочитала вслух:

— Ты ярко путь мне озаряешь,

Как ясная звезда во тьме,

И на поэмы вдохновляешь,

Спасибо, Лидочка, тебе!

Звездой на ясном небосводе

Украсишь ты начало дня

Как солнца луч при непогоде,

Одна ты в сердце у меня…

Ничего не понимая, я еще раз, шевеля губами, про себя прочитала эти строки и сказала:

— А чего ты смеешься? По-моему, очень даже романтично… И размер стиха соблюден… Я понимаю, конечно, что этот поэт-неудачник — тебе не пара, но, мне кажется, нельзя так обижать человека. Ты бы хоть в лицо его не высмеивала! Он же все-таки старался, писал… Ну смотри, как трогательно: «Как солнца луч при непогоде, одна ты в сердце у меня!». Если бы мне такое написали, я бы очень была бы тронута… Может, он искренне тебя любит?

Лида тем временем продолжала улыбаться, валяясь на кровати и задрав кверху свои стройные, хорошо тренированные, идеально ровные ноги. Она очень следила за фигурой — практически не ела сладкого и каждый день вставала на весы.

— Ага, любит, как же… Дашка, а поставь-ка пластинку — ту, в красной обложке.

Ничего не понимая, я вытащила из шкафа стопку пластинок, выбрала ту, которую указала Лида, и включила проигрыватель. Сквозь шум и писк раздался хорошо поставленный голос:

…И на поэмы вдохновляешь,

Спасибо, партия, тебе…

Я поняла, в чем дело, и тоже расхохоталась.

— А я и думаю, с чего это у твоего Родиона все так сладко да гладко вышло. Обычно у него стихи так выглядят, как будто их из случайных слов составили.

— Ага, — вдоволь нахохотавшись, Лида протопала к столу, отпила воды из кружки и продолжила, так же уютно устроившись на кровати: — И я тоже удивилась. Обычно он пишет что-то в духе: «Я тебя полюбил, только как увидел, постараюсь я всегда, чтобы никто тебя не обидел». А тут вдруг начал что-то стоящее приносить. Думаю: что с ним случилось? Неужто наконец диплом об окончании филологического факультета ему пригодился? А теперь понятно: он просто «партию» на «Лидочку» поменял. Теперь стало понятно, почему у меня в его стихах хитрый прищур, и все дети меня любят… Кстати, он мне две контрамарки в Большой театр дал. Не хочешь завтра сходить? Пойдем, а?

— В Большоооой? — удивилась я. — Ничего себе! Пойдем, конечно!

— Ага! — воодушевленно ответила подруга! — Давай платья праздничные гладить! Аккуратно сложим и завтра на работу возьмем, а завтра после работы приоденемся.

Веры на следующий вечер в общежитии снова не было — она, как всегда, после работы убежала в библиотеку готовиться к поступлению. Там она перезнакомилась еще с несколькими девочками, которые тоже упорно готовились — кто в МГУ, кто в педагогический, и у них сложилось что-то вроде своего кружка. Они менялись конспектами, ходили друг к дружке в гости и подбадривали товарок, если у какой-то из них снова не получалось поступить. С Верой Лида была менее откровенна, считая ту, хоть и подругой, но не такой близкой. А еще она, кажется, побаивалась Веру, хоть и вида не подавала: та имела обыкновение долго молчать и предпочитала не ввязываться в конфликты, но в случае чего могла дать хороший отпор.

Зато меня Лида считала своей в доску и рассказывала абсолютно все. А пойти с ней в Большой театр я согласилась с удовольствием — ни разу там не была. Нет, потом, когда я приехала в Москву на «Сапсане» с Георгием, мы, конечно же, туда сходили, но это было совсем недавно… И это была уже совсем другая Москва, совсем не советская. А тогда, в 1956 году, состоялись первые за почти двухсотлетнюю историю полноценные зарубежные гастроли Большого театра. В это время Великобританию с официальным визитом посетил «Кукурузвельт» — Никита Сергеевич Хрущев. Труппа Большого театра приехала в Лондон, а Королевский балет отправился с гастролями в Москву. Тогда-то Лидочка очень удачно и выпросила контрамарки у Родиона.

Места у нас были не особо хорошие — на балконе. Высоко, далековато от главной сцены. Ну и что? Дареному коню в зубы не смотрят. Зато впервые в своей жизни я побывала в таком месте! А еще я увидела настоящих артистов из Англии. Даже для меня, человека, выросшего во время, когда наличие загранпаспорта не было уже чем-то из ряда вон выходящим, это было в диковинку — продавщица Галочка за границу никогда не выезжала. А уж для лимитчицы Лиды, приехавшей в пятидесятых из крошечного провинциального городка в Москву, это и вовсе было диво дивное! В антракте, протиснувшись сквозь толпу пришедших, я взяла бинокли — себе и Лиде. С биноклем смотреть представление было гораздо интереснее.

— Слушай, может, подождем артистов лондонских у служебного входа? — предложила я, когда мы уже смотрели второй акт представления. — Автограф возьмем, познакомимся? Смотри, какой красивый парень танцует…

Симпатичный молодой человек в костюме, сидевший слева от меня, вдруг насторожился и как бы невзначай придвинулся ближе. Я украдкой кинула на него взгляд. Глаза у него были холодные и совершенно пустые. Парень сделал безразличный вид, но я все равно нутром чувствовала, что он внимательно слушает наш с Лидой разговор.

— Познакомиться, что ли, хочет? — шепнула я Лиде. — А что, он ничего…

— Заткнись, Дашка! — одними губами сказала Лида, метнув быстрый взгляд на незнакомца, и лицо ее внезапно побелело. Я, не осмелившись ослушаться, захлопнула рот и до самого окончания спектакля не говорила ни слова.

Лида заговорила, только когда мы вышли на улицу. Парень в костюме пошел было за нами, но, увидев, что мы его заметили, сделал вид, что отстал. Однако он «провожал» нас до самой конечной станции метро и отстал по-настоящему только тогда, когда мы сели на автобус, следующий до нашего общежития. Этот загадочный молодой человек прилип к нам, как банный лист — вроде бы держался поодаль, но мы постоянно чувствовали его присутствие. Все это время подруга крепко держала мою руку, молчаливо сигнализируя: «Ничего не говори!». Когда мы наконец заняли места в конце автобуса, а странный молодой человек в неприметном сером костюме остался на остановке и разочарованно зашагал к метро, Лида выдохнула и отпустила мою руку.

— Ты чего? — изумилась я, потирая затекшее запястье.

— Не поняла, что ли? — обругала меня подруга.

— Чего? Вроде приятный парень, познакомиться просто хотел. Одет прилично, обувь вычищена… Может, постеснялся?

— Эх, глупая ты Дашка, — вздохнула Лида. — Я, как его глаза увидела, потом все представление как на иголках сидела. Неужели не понятно, что он — комитетчик? По глазам видно. Взгляд у них у всех такой, особый.

— Комитетчик? — тихонько прошептала я, оглядываясь вокруг.

— Ага, — тоже шепотом сказала Лида, уже успокоившись. — Я их сразу замечаю. Они везде есть. И в театре, и в транспорте, и даже у нас на заводе. Ты как про знакомство с иностранцами заговорила, так он тут же к тебе и приклеился. Я тебе тыщу раз говорила: «Думай, Дашка, что говоришь, и зря языком не трепи!». А ты все мимо ушей пропускаешь…

Слушая вышагивающего рядом Сережку, я вдруг вспомнила статью «Хождение в страну Хиппляндию», которая попалась мне на глаза, когда я, вернувшись из своего второго путешествия в СССР, жадно собирала материалы о той эпохе. Не помню точно, когда она была написана, но, кажется, в конце шестидесятых — меня в СССР в ту пору уже не было. Написал ее некий автор в пропагандистском ключе. Мол, американские подростки бегут от своих буржуазных родителей, отвергая их лживые ценности, бла, бла, бла. В то же время автор статьи издевался и над бездуховностью самих подростков.

Статья вызвала неожиданный эффект, совершенно противоположный тому, что ожидалось — тысячи советских юношей и девушек заинтересовались взглядами своих ровесников, живущих где-то там, далеко за океаном, и захотели быть такими же, как они. Так и стали ходить по городам СССР компании длинноволосых ребят в одежде разной степени обтрепанности. Эти компании, в отличие от гулявших в восьмидесятых «люберов», совершенно не искали никакого конфликта. Они никому не мешали, просто, сидя в парках и скверах, пели песни под гитару, например — «Битлов». Вечерами, когда парки закрывались, компании добродушных пацанов и девчонок перемещались к кому-нибудь домой, у кого «предки» ушли. Как и у стиляг когда-то, у новой субкультуры был свой устоявшийся сленг.

— А милиция вас вообще не трогает? — с удивлением спросила я Сережку, разглядывая его полосатые клеши из брезента и тряпичные цветные ботинки на платформе.

— Пару раз бывало, — признался Сережка. — Один раз какой-то мужик крикнул мне: «Не девка, не парень, а оно!». Я не сдержался, мигом забыл про миролюбивость и хотел было пару лещей ему отвесить, да тут добропорядочные граждане вмешались, скрутили меня — и в кутузку. Но такое нечасто бывает.

— А что в кутузке было? — похолодела я, вспомнив, что в начале нового 1964 года меня привезли в застенки, где коротала свои дни задержанная Алевтина Дмитриева, сожительница маньяка по прозвищу «Мосгаз». МУРовцы очень хотели, чтобы я, пообщавшись с ней, переняла кое-какие ее черты в поведении. Это было необходимо для участия в поимке «Мосгаза». До сих пор меня бросает в дрожь, когда я вспоминаю холодную одиночную камеру с нарами, на которых приходилось спать молоденькой девчонке, попавшей, как кур в ощип… До сих пор иногда в страшных снах я вижу прехорошенькое личико ни в чем не повинной Али, свято уверенной, что ее жених — майор КГБ.

— Не знаю, как Володя мог на такое пойти, — всхлипывала она, дрожа и заворачиваясь в пальтишко, которое сотрудниками милиции вот-вот предстояло у нее забрать (во время поездки в Казань я должна была выдавать себя за Алю). — Не верю я, что это он.

— Да все обошлось, — весело сказал Сережка, оторвав меня от грустных воспоминаниях о зиме шестидесятых. — Так, профилактическую беседу провели и отпустили. Я — птица мелкая, за мной охоты не будет. «Контора» беспокоится, когда о каких-то крупных слетах узнает.

— А такие бывают? — спросила я, удивившись. Раньше я думала, что неформалы собирались только мелкими кучками: попеть, погулять, поплясать, и очень удивилась, когда узнала о крупной сходке хиппи на «Психодроме».

— Конечно! — охотно сказал Серега, остановившись. За увлекательной беседой и воспоминаниями я и не заметила, как мы дошли до метро. — На ноябрьские праздники как-то решили устроить съезд всей «Системы» в Таллинне. Только Клаус заметил хвост за собой еще в конце октября, а потом его прямо из дома увезли в КГБ.

— А почему только его?

— Кто-то сдал его, — мрачно пояснил Сережка, от злости поддев ногой валяющийся камушек. — Указали на него как на лидера нашей «волосатой тусовки». Да по нему и видно было: очень уж он из всех выделялся. На работу не ходил, подрабатывал игрой в кабаках, жил отдельно от родителей, мог позволить себе хорошо гульнуть. КГБ какого-то «президента» искала, который якобы всеми хиппи руководит, и с чего-то решили, что это он. Письма все его, оказывается, давно читали.

— Вы с помощью писем общаетесь? — удивилась я, на мгновение забыв, где нахожусь.

Сережка в изумлении уставился на меня.

— Ну да, а что? Не все же в Москве живут. Да и телефоны есть не у всех.

Точно… Я же не в мире смартфонов, смс-ок, сообщений в мессенджерах и электронной почты. Я в той, другой, настоящей эпохе, где люди писали друг другу бумажные письма, которые потом можно было при желании хранить всю жизнь. Некоторые особо изобретательные капали духами на листы бумаги, вкладывали туда листки деревьев, самодельные коллажи — все, что так приятно пересматривать спустя много лет.

— И как этот Клаус выкрутился? — с интересом спросила я.

— Да легко, — весело сказал Сережка. — Гэбешник чего-то пыжился, а потом до него дошло, что весь наш слет — просто игра в песочнице, и ничего политического за этим не стоит. Единственное, что можно было пришить Клаусу — несоветский образ жизни. Мол, нигде не работает. Даже посадить угрожали. Но он быстренько успел официально на работу устроиться в театр, и все, пришлось оставить в покое. Отец у него вроде при связях, помог выкрутиться.

Как интересно! Оказывается, и тогда многое решалось при помощи связей. Мне даже захотелось познакомиться с этим «Клаусом». Почему-то мне представлялось, что он чем-то очень смахивает на мажора-стилягу Лео, папенькиного сынка, с которым когда-то встречалась Лида.

— А слет все-таки состоялся? — полюбопытствовала я, забирая у Сережки из рук свою сумку.

— Конечно. Но немного народу приехало, человек пятнадцать. «Хвост» за нами был, но мы живенько оторвались — свернули в какие-то закоулочки, разбежались, а потом все вместе встретились в условленном месте. Ладно, Дарья Ивановна, я пошел! Всего Вам доброго! Еще увидимся! — и мой бывший ученик, напевая себе под нос что-то на английском, широко зашагал в сторону жилого массива.