Продавщица 3: Галя, у нас семидесятые!

Глава 7

Первая четверть учебного года пролетела, как один день, и наконец наступили долгожданные каникулы. Я так была загружена работой в школе, к которой мне пришлось вернуться, что совершенно забыла и о Сережке, и о пока почти незнакомом для меня движении хиппи, и о Лиде и ее проблемах… Нет, конечно, странно одетых парней и девушек, говорящих между собой о чем-то непонятном, я много раз встречала на улицах, но обращать на них внимание у меня совершенно не было времени: голова была занята другим.

Уроки, проверки тетрадей, внеклассная работа — все это порой выматывало не хуже смен в горячо «любимом» мною магазине. Разница только в том, что здесь можно было видеть результат своей работы, и преподавание, хотя и было делом непростым, все же доставляло мне удовольствие. Очень интересно было наблюдать, как растут и меняются ершистые пацаны и девчонки, как превращаются в настоящих юношей и девушек, со своими взглядами, желаниями, мечтаниями, стремлениями…

Порой, разговаривая со своими подопечными на классном часе, я даже жалела, что не увижусь с этими мальчиками и девочками спустя двадцать, тридцать лет, не смогу узнать, какие у них успехи, чего они достигли в жизни… Все это они будут рассказывать уже другой, настоящей Дарье Ивановне, которая к тому времени станет совсем взрослой, даже пожилой женщиной и с удовольствием будет принимать букеты цветов на День учителя от своих бывших учеников. А я, Галочка, вернусь в двадцать первый век…

Ребята в моем новом классе были совершенно другими. Нет, дело даже не в том, что они носили другую форму — не похожую на военную, как тогда в шестидесятые. Это уже было не послевоенное поколение, чьи матери и отцы знали о войне не понаслышке. Они мыслили и говорили по-другому. А в целом — все, как всегда. Были и отличники, были и хорошисты, и хулиганы, и двоечники, которых снисходительно именовали «трудными подростками»… Я старалась по мере сил найти подход к каждому ребенку и не позволяла никого травить.

Да-да, для меня эти прыщавые ребята, которые зачастую на две головы были меня выше, все еще оставались детьми. Я по себе знала, как порой непросто быть подростком: с тебя вроде бы уже требуют как со взрослого, а правами взрослого еще не наделяют. Поэтому к подростковым шалостям я относилась снисходительно, разумно рассудив: «Вырастут, успокоятся»… Даже Диму Булкина, к которому еще в первом классе намертво прилипла кличка «Рогалик», я не сдала начальству, когда застукала его за углом школы с дымящимся бычком в зубах. В конце концов, читать лекцию о капле никотина, которая убивает лошадь, шестнадцатилетнему двухметровому пацану, подпирающему головой потолок, уже поздно. Может, повзрослеет и сам поймет, что тратить жизнь, здоровье и деньги на облака дыма — такое себе занятие. А не поймет — что ж, его жизнь и его выбор.

За каждого мальчишку и девчонку, шефство над которыми мне доверили, у меня по-настоящему болела душа. Я просто хотела, чтобы они росли счастливыми людьми и по мере возможности старалась все для этого делать: организовывала походы, викторины, чаепития… За «косяки» я их, конечно, ругала, за выполнение домашних заданий спрашивала строго, даже писала замечания в дневники, но старалась не доводить дело до вызова родителей в школу. Пусть сейчас бедокурят в меру, ошибаются… Главное, чтобы вкус к жизни не потеряли.

Интересно, почему ни до кого так и не дошло, что взрослые бывают теми еще «трудными»? Подростковый возраст закончится через несколько лет. А вот скверный характер остается со многими на долгие годы. Так, например, у некоторых моих ребят были родители, готовые задавить дитятку из-за одной-единственной четверки в четверти. Мол, ты или золотую медаль получишь, или будешь всю жизнь дворы мести. Третьего не дано.

Так, например, за третьей партой в среднем ряду сидела совершенно милая и наивная девочка Люда, безумно похожая на актрису Татьяну Аксюту, сыгравшую в фильме «Вам и не снилось». Растила ее, как это часто было в советские времена, одна мать — Раиса Владимировна. Отец Люды куда-то испарился, узнав о беременности ее матери, и с тех пор никакой весточки от нее не было. Жили Люда и ее мама в отдельной крохотной квартирке-хрущобе, которую пробивная и активная всеми правдами и неправдами сумела все-таки выхлопотать у государства. На все вопросы Люды об отце мама сжимала губы в тоненькую ниточку и зверски шипела, аки змея:

— Тема закрыта. Зачем тебе твой отец? Он о тебе и знать ничего не хотел… Иди смотри, что на завтра / лето / каникулы задано. Не принесешь медаль, дрянь — убью… А в подоле притащишь — придушу тебя и выродка твоего…

Сентенция про «притащишь в подоле» родилась у Раисы Владимировны после того, как десятиклассник — застенчивый Владик Мокрополов, давно влюбленный в Людочку, наконец решился проводить ее до дома и донести тяжеленный портфель, а бдящая маман увидела их в окно. Возможно, согласно ее предположению, во время передачи портфеля из рук в руки как раз и существовала опасность забеременеть и «принести в подоле». Лично я не видела в этом ничего дурного. Мне кажется, Вадик был менее безопасен, чем евнух, и даже за руку взять Людочку не решался. Мне кажется, он, как и некогда мой сосед Егорка, уже решил, что обязательно «женится». С шести лет парень играл на скрипке и уже успел стать лауреатом нескольких музыкальных конкурсов, даже съездил в Болгарию.

Однако, несмотря на известность и кучу грамот, успехом у девушек в нашей школе Вадик не пользовался — они засматривались на брутальных парней, лихо играющих на гитаре. А еще у Вадика был небольшой дефект — в детстве из-за болезни ему пришлось удалить ушные раковины. На слух мальчишки это не повлияло, однако, чтобы избежать насмешек, он носил волосы, прикрывающие мочки.

Класс у меня был дружный, мальчишки скрипача Вадьку считали кем-то вроде «слабенького» и защищали наперебой. Поэтому его дразнить побаивались. А вот с учителями дело обстояло похуже: были люди старой закалки, свято уверенные в том, что длинные волосы носят только девчонки. Поэтому мне пришлось даже прикрикнуть в учительской пару раз, чтобы географ и химичка отвязались от безобидного скрипача.

Однако Раиса Владимировна, видимо, так и не проработавшая свою давнюю травму, видела в любом парне, приближающемся к дочери, насильника, и втайне мечтала, чтобы та жила сней вплоть до восьмидесятилетия. Поэтому Людочка совершенно не гуляла нигде и никогда (а вдруг родит в шестнадцать лет, позор-то какой!), а сразу после школы пулей летела домой. Надо ли говорить, что творилось с ее нервной системой…

Как-то раз я надумала зайти к ним домой под предлогом вернуть зонт, который я одолжила у Люды. Пару дней назад Москву накрыл сильнейший ливень. Мой зонт как на грех остался дома, а у Людочки оказался с собой один. Ей зонт был, в общем-то, не нужен — она жила буквально напротив школы, ее подъезд был метрах в пятидесяти. А вот мне он очень пригодился. Позже я вспомнила, что неплохо бы вернуть чужую вещь, посмотрела в журнале адрес и направилась к ней домой.

На самом деле мне просто хотелось увидеть, как живет этот несчастный затюканный ребенок, и понять, чем можно помочь Люде. Однако мой поход оказался таким же «успешным», как и в прошлый раз, когда я попыталась поговорить с родителями Сережки Лютикова. Но если тем было попросту начхать на сына-подростка (и мать, и отчим были заняты своей жизнью), то Раиса Владимировна решила пойти по пути эдакой матери-героини, которая костьми ляжет, но «воспитает» дочь.

— Спасибо большое за зонт, — кивнула она мне, все так же сложив губы ниточкой, — на чай не приглашаю, уж извините. Нам уроки делать надо. — И она крикнула дочери, остервенело зубрящей вслух английскую грамматику в комнате: — Люда, учи модальные глаголы, а то выйдешь замуж за завхоза!

Вернувшись в тот вечер домой в отвратительном настроении, я по-быстрому скинула плащ и туфли в прихожей и пошла на кухню, решив, что сегодня на меня хватит роли спасительницы. Что могла, я сделала. В конце концов, пытаться переделать взрослого человека — дело бесполезное и крайне неблагодарное. Крайне печальным звоночком было прозвучавшее слово «нам». Нет, когда матери говорят о годовалых детях что-то вроде: «Нам пора кушать!» — это еще более-менее приемлемо, но когда мать шестнадцатилетней дочери никак не может понять, что давно пора начать разделять себя и ее — это уже звучит немного страшновато.

От всего сердца пожелав Люде сразу после получения школьного аттестата собрать манатки, свалить в закат и поступить на учебу в другой город, я потопала на кухню. Сейчас разогрею себе картошечки, сделаю овощной салатик, а потом, поуютнее устроившись в кресле, включу телевизор и забуду про сегодняшний день…

Однако, едва войдя на кухню, я поняла, что глубоко заблуждалась.

На кухне меня ожидала картина маслом: за столом восседала грузная Катерина Михайловна. Лицо ее было залито слезами и опухло, а на самом столе стояла початая бутылка портвейна и лежала пачка ирисок — закусь, видимо. В воздухе висели клубы сигаретного дыма. Прямо перед завучем, поставив одну ногу в не очень чистом ботинке на табурет, стоял коммунальный поэт Женя и, размахивая руками, декламировал с выражением:

— Если бы ты любила,

То были бы вы близки,

Поскольку ты разлюбила,

То стали вы далеки…

Подобрав упавшую челюсть, я еще около минуты взирала на это представление, а потом деликатно кашлянула, сообщая о своем присутствии. Женька внезапно заткнулся и уставился на меня. Катерина Михайловна, увидев меня, вздрогнула и отставила стакан, будто опасаясь, что я буду ее ругать.

— Здравствуйте, Дарьюшка… — пробормотала она. На лице ее было выражение, как у нашкодившего пса. Точное такое же выражение было у овчарки Найды, когда она когда-то сгрызла Егоркин ботинок.

— Что случилось? — спросила я, обращаясь к подруге и стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мягче.

— Тут, Дарья Ивановна, такое дело… — степенно начала было Катерина Михайловна, стараясь держаться с достоинством (завуч все-таки!), но вдруг разрыдалась, уронив голову на стол и едва не разлив бутылку. Быстренько подбежав к ней, я отставила средство от депрессии в сторону, обняла подругу за плечи и попросила:

— Ну же, ну же, дорогая, успокойтесь…

Глянув на Женьку, я спросила:

— Что случилось? Рассказывай! Только коротко, без твоих сентенций и завихрений. И курить завязывай, и так уже на кухне не продохнуть!

— Любовная лодка разбилась о быт! — патетически воскликнул Женька. — Мужчине нужна муза! Если музы нет, где же ему брать вдохновение? Волей-неволей творцу приходится искать себе другую музу!

— Знаешь что, искатель музы, — разъярилась я, бесцеременно спихнув Женькину ногу в грязном ботинке со стула, — у нас разуваться принято на входе! Давай-ка, забирай свое пойло и дуй в комнату. А если еще раз увижу, что ты моих гостей спаиваешь, Дарье Никитичне скажу! Она на тебе живого места не оставит! Давай-давай, ступай!

Не привыкший к резкому обращению Женька мигом сник и, утратив свою напыщенность, удалился в комнату, прихватив бутылку. Готова поспорить, он был только рад, что ему больше достанется. Я села рядом с внезапно объявившейся в моей квартире Катериной Михайловной и, обняв ту за плечи, попросила:

— Катерина Михайловна, душенька! Ну расскажите же, что случилось!

Продолжая вытирать мокрое лицо краем вконец испорченной скатерти, подруга — и по совместительству завуч — начала свой печальный рассказ.

В прошлые выходные ее новоиспеченный супружник Климент Кузьмич, наш трудовик, по своему обыкновению двинул на дачу спозаранку, с первой электричкой. Нужно было там еще доделать какие-то дела. Обрадовавшись «холостой» жизни, Катерина Михайловна вволю выспалась, после чего прибралась в квартире, запекла в духовке пирог и, скипятив чай, уселась перед телевизором, надеясь прекрасно провести остаток дня в ничегонеделании.

Однако ее ждало разочарование — по всем каналам шла «профилактика». Стало скучно. Разочарованно потыкав на кнопки для верности несколько раз, Катерина Михайловна, поняла, что насладиться телевидением сегодня не получится, вздохнула и набрала телефонный номер нашей общей подруги Софочки — может, хоть она согласится составить компанию и зайдет в гости.

К телефону никто не подходил. Катерина Михайловна сообразила, что Софью Исааковну, скорее всего, снова внезапно вызвали на работу. Что ж, такая у следователя жизнь — могут дернуть в любое время дня и ночи. Зимой 1963–1964 года, когда ловили Владимира Ионесяна, вошедшего в историю советского сыска под кличкой «Мосгаз», она дневала и ночевала на работе. Значит, сегодня Софью ждать в гости не придется… Наверное, опять составляет фоторобот какого-нибудь преступника и допрашивает свидетелей.

От скуки Катерина Михайловна проверила тетради, протерла везде пыль и стала отчаянно думать, чем бы еще заняться. Включив радио, она услышала:

— Ночью ожидаются похолодание до плюс пяти градусов и грозовые дожди…

Новоиспеченная жена кинула взгляд на вешалку в прихожей и вдруг увидела, что теплый ватник и шапка Климента Кузьмича так и остались висеть на вешалке.

«Тихонько, наверное, с утра собирался, чтобы меня не разбудить, свет включать не стал, — подумала Катерина Михайловна. — И как он там теперь, без теплой-то одежонки? Одеялом старым разве каким укроется… И голодный, наверное! Что он там съел-то за день? Пару бутербродов да кефир выпил…»

За окном и правда холодало и жутко завывал ветер — подруге даже пришлось надеть теплую кофту и связанные мной в подарок носки. Отопление еще не дали. Катерина Михайловна прилегла на кровать, укрылась пледом и, включив настольную лампу, принялась читать интересную книгу. Всего через полчаса она начала зевать — видимо, действовала погода. В такую погоду и впрямь — только оставаться дома и спать.

Однако заснуть молодой жене не давали муки совести: она так и не могла свыкнуться с мыслью о том, что ее бедный Климент Кузьмич, когда-то давно застудивший себе спину на фронте в окопе, будет сейчас ворочаться в летнем домике и укрываться старыми байковыми одеялами, стуча зубами и отчаянно пытаясь согреться.

Поворочавшись еще немного, Катерина Михайловна посмотрела на часы (половина восьмого!) и приняла единственное, как ей тогда казалось, верное решение для любящей жены. Взяв ватник, шапку, а заодно и теплые кальсоны и авоську с провизией — колбасой, батоном, пирогом и большой трехлитровой банкой домашнего борща, она двинулась на Ярославский вокзал, ежась от холодного вечернего воздуха.

Моей подруге повезло: электричка на станцию, неподалеку от которой располагалась дача Климента Кузьмича, должна была вот-вот отправиться. Наскоро взяв билет у хмурой кассирши, Катерина Михайловна добежала до электрички, устроилась на жестком деревянном сиденье и всего спустя пятьдесят минут приехала на станцию.

На перроне было почти пусто. Только компания каких-то странно одетых ребят бренчала на гитаре и что-то пела на английском. Знакомой дорогой Катерина Михайловна быстро дошла до дачи супруга. В окнах старого домика горел свет.

«Еще не спит!» — обрадовалась любящая жена и постучалась в дверь.

— Клим, открывай! Это Катя!